Свет в дверном проеме

Самолёт оторвался от французской взлетной полосы в шестом часу утра, и, едва земля исчезла за облаками, Эммануэль прикрыл глаза – всего на минуту. Минута предательски растянулась до самого удара шасси о землю. Когда лайнер вздрогнул, сцепляясь с поверхностью и, ворча, покатился, раздались ленивые аплодисменты. Эммануэль улыбнулся – через каких-то полчаса он обнимет своего мальчика, которого не видел с зимы. На пограничном контроле его долго рассматривали, крутили его документы и так и эдак и, наконец, шлепнули в паспорт въездной штамп. После этого осталось лишь стащить с ленты свой тяжеленный чемодан и найти выход – потому что там, у выхода, его ждал Вова. Эммануэль сразу заметил его в толпе – напряженного и растерянного, но, едва Вова его увидел, его лицо сразу просветлело. Он дёрнулся, будто хотел с разбегу броситься на шею, но как-то воровато огляделся и сдержанно пошёл навстречу, словно испугался, что его жест не оценят. От этого у Эммануэля сжалось сердце, и, едва Вова подлетел к нему, он обхватил его что было сил и прижал к себе. – Ну здравствуй, мой котёнок, – промурлыкал он Вове на ухо. – О, а что это у нас тут? В левом Вовином ухе красовалось блестящее колечко. – Я… – тот попытался выкрутиться из хватки, и Эммануэль от неожиданности расцепил руки. – Тебе нравится? – Уточнил Вова нерешительно, и Эммануэль нахмурился. Он не понимал, почему Вова его сторонится, хотя когда они прощались в Париже в январе, едва ли не вис в его объятиях. – Очень нравится, – ответил он ласково, – выглядит горячо. Вова улыбнулся, щеки слегка зарумянились, даже зрачки расширились… это лицо Эммануэль знал. Так Вова реагировал на каждый его комплимент с подтекстом – не смущением, а скорее предвкушением. – Тебе с багажом помочь? – Спросил он. – Может, поцелуешь для начала? – Эммануэль не привык к такой холодности, и к долгим догадкам тоже. Если пока они были порознь, Вова решил передумать, он сразу развернётся и улетит обратно, не тратясь на такси. Вова замер и, будто бросаясь в холодную воду, прижался губами к губам Эммануэля, ухватив его за воротник. – Вот так-то лучше, – улыбнулся Эммануэль. – А то могу вообразить себе… всякое. Он успел оценить скисшее лицо какого-то проходившего мимо мужика и понял, что смутило обычно пылкого Вову. Украина – не Франция, и здесь люди все ещё думали, что могут иметь мнение относительно жизни незнакомцев. – И насколько сложно здесь с поцелуями в общественных местах? – Поинтересовался Эммануэль, когда они сели в такси. Решив не напрягать Вову, он отказался от такой желанной идеи держать его за руку всю дорогу. – В аэропорту будут просто пялиться. А в некоторых районах и по башке дать могут, – задумчиво произнёс Вова. – Но в Киеве проще. Только рож мерзких насмотришься. – Проверял? – Подколол его Эммануэль, и Вова закатил глаза. – Напроверяешься еще, – фыркнул он, но улыбнулся. Всю весну Эммануэль провел в компании Каролин – из-за отъезда Вовы и Майи у них образовалась общая беда. И если Майя твердо решила, что после школы вернется в Париж, то Эммануэлю его ситуация поначалу казалась безвыходной. С одной стороны, он восхищался Вовиным патриотизмом – было в этом что-то невероятно романтичное в духе лучших творений Виктора Гюго, но с другой – Эммануэль, как и полагалось западным европейцам, считал, что всем выдающимся сынам и дочерям всех цивилизаций в качестве награды полагается переезжать в более развитые страны, и не мог взять в толк, почему кто-то отказывается это делать. Хотелось, чтоб Вова был рядом, и при этом перестал валять дурака и принял французское гостеприимство. Они спорили об этом весь март. Эммануэль был уверен, что Вова чересчур цепляется за привычную жизнь, не понимая, что после школы в любом случае все изменится, и пытался его вразумить. Вова сначала отшучивался, потом писал длинные тирады о том, почему не переедет во Францию, а под конец психовал и оставлял послания Эммануэля без ответа по два или три дня. Эммануэль психовал в ответ, проклиная себя за то, что связался с импульсивным подростком, но каждый раз руки сами тянулись проверить, нет ли новых сообщений, потому что без Вовы становилось тоскливо, хоть на стенку лезь. Их самая большая ссора случилась в начале апреля, когда Эммануэль в очередной раз решил аккуратно напомнить Вове, что у него великолепный французский, с которым просто грех сидеть дома. По его задумке это должно было выглядеть как невинный комплимент, но Вова, видимо, уже успел изучить своего благоверного вдоль и поперек, потому что подтекст уловил сразу. «Ты снова хочешь сказать, что я зарываю свой талант в землю?» – после получаса раздумий написал Вова – без смайлов, без даже жалкой скобочки. «Я хочу сказать, что у тебя идеальные перспективы. Ты прекрасно знаешь язык, тебе есть, где жить, у тебя здесь есть друзья. Многие об этом могли бы только мечтать. Ты можешь стать кем хочешь, тебе даже не придется думать о деньгах, я всегда тебе помогу». Это была его главная ошибка. Эммануэль хотел поддержать Вову и показать, что он действительно намерен заботиться о нем, чтобы его мальчик не боялся, что его бросят на чужой земле; он хотел быть тем, кому можно доверять, хотел, чтобы Вове, и без того слишком рано повзрослевшему, не приходилось вечно прятаться за щитом своей железной независимости. Он хотел, чтобы Вова набрался смелости мечтать о великом, не ограничиваясь какими-то там родительскими наставлениями – словом, он хотел дать Вове все то, чего ему самому так не хватало в этом возрасте. Но Вова воспринял все иначе. «Я подозревал, что ты рано или поздно скажешь что-то подобное», – написал он, и в этой фразе, пусть и стерильно выведенной стандартным шрифтом на экране, сквозил холод. «Что ты имеешь в виду?» Детальный ответ Вовы отпечатался в памяти Эммануэля, будто его вырезали ножом по коже – от первого до последнего слова. Как преподаватель он мог гордиться тем, до каких темных невиданных глубин Вова освоил французский, но как партнер был готов провалиться сквозь землю от боли и унижения. Если говорить вкратце, то Вова сообщал Эммануэлю, что он – не ебаная Золушка или восточноевропейская содержанка по каталогу, а Украина – не черная дыра, из которой спасаются бегством, и что если он, Эммануэль, рассчитывал, что Вова с восторгом бросится на шею своему всемогущему покровителю, то он должен засунуть язык в задницу и пойти так далеко, чтобы Интернет там не ловил и соблазна писать Вове больше не было. Казалось, что это конец. Будь Вова рядом, Эммануэль бы устроил скандал – что этот мальчишка вообще себе позволяет? Но стальная броня облетела очень быстро, и Эммануэль понял, что взбесило его другое – в этой ситуации, такой, казалось бы, очевидной, Вова выбирал не его. Он выбирал свой дом, своих друзей, родную страну – все то, что должен был выбирать человек, по-настоящему заслуживающий той любви, которую Эммануэль к нему испытывал. Но именно это Эммануэль и не мог ему дать. Наверняка где-то в Париже еще осталось место, не занятое произведением искусства, и именно там стоило поставить памятник Каролин, которая несколько раз спасла им жизнь, потому что и в этой ситуации она не подвела. – Что ж, у тебя только два выхода, – бодро сообщила она, дожевывая бейгл на их традиционном воскресном завтраке. – Либо ты остаешься в Париже один, и Владимир остается твоей прекрасной ошибкой молодости, либо… – Либо что? – Устало переспросил Эммануэль. – Либо ты посылаешь свое резюме вот сюда, – она положила на стол распечатанный листок. Эммануэль быстро прочитал то, что оказалось описанием вакансии, и удивленно посмотрел на нее. – Французский Альянс в Киеве? Ты серьезно? – Непыльная работенка при посольстве. Без дипломатической неприкосновенности, но с нормальной оплатой и по твоей специальности. Каролин с ледяным спокойствием приканчивала свой кофе, наблюдая за тем, как менялось лицо Эммануэля. – И давно ты носишь это с собой? – Нашла, как только услышала трупную вонь от твоего разлагающегося разбитого сердца. Смердело прямо из телефонной трубки, уж поверь мне. Он понимал, что Каролин далеко пойдет, потому что для двадцатилетней студентки у нее было слишком много связей. Мало того, что вакансия оказалось закрытой, для внутреннего круга, и потому конкурентов у него было мало, так еще и в самый ответственный момент у Эммануэля возник ворох рекомендаций от авторитетных людей, благодаря которым принимавший его на работу человек едва ли не рыдал от счастья. Все закрутилось так быстро, что у него даже не хватило времени сесть и подумать, что он творит со своей жизнью. Эммануэль понял, что поступает правильно, когда после двух недель молчания от Вовы пришло сообщение: «Не знаю, интересно ли тебе, но мы с друзьями решили перебраться в Киев». И вот теперь такси выкинуло их перед подъездом старенького, довоенного дома, окруженного цветущими клумбами. Водитель выставил на тротуар громоздкий чемодан, в который каким-то чудом уместилась вся жизнь Эммануэля. Он достал деньги и долго копался, пытаясь понять, какие из этих странных разноцветных бумажек нужно отдать, и Вова нетерпеливо выхватил у него из рук пару купюр и рассчитался с таксистом. Эммануэль, привыкший все делать сам, чувствовал себя нелепо, будто шарнирная кукла. Даже квартиру, в которую они поднимались, он прежде видел только на фотографиях – ее нашел какой-то сотрудник посольства, «специалист по делам адаптации», как значилось в его подписи к электронным письмам. Он горячо настаивал на том, чтобы встретить Эммануэля в аэропорту, но тот отказался, и ключи ему переправили почтой вместе с копией договора и огромной памяткой на тридцать страниц, как вести себя гражданину Франции в Киеве. Эммануэль умолчал, что такая памятка у него уже есть, и гораздо проще и понятнее, чем официальный документ – его славный, прекрасный Вова, который за одну минуту мог рассказать ему больше, чем все эти «специалисты» за несколько лет. В реальности квартира оказалась по-чудному большой, с высокими потолками и голыми стенами без единой картинки. Кухня и ванная были чистыми и простыми, а половину единственной комнаты занимала огромная кровать, застеленная атласным покрывалом в ромбик. На полу лежал выцветший тифлисский ковер с бахромой по краям, окна были занавешены шторами с пожелтевшим тюлем, волочившимся по полу. – Ну, как тебе? – Поинтересовался Эммануэль, как будто он сам выбирал это место и старался специально для Вовы. – Мне нравится, – ответил тот, но по его ухмылке Эммануэль догадался, что говорил он явно не об обстановке. – Не дворец, конечно, но тебе здесь будет неплохо. – Мне? – Удивился Эммануэль. Он нарочно смотрел на Вову, не отрываясь, чтобы поймать тот момент, когда он все поймет. Вовино лицо в этот момент было бесценно. – Ты хочешь сказать, что… – Ага, – Эммануэль, наконец, откинул в сторону сумку и приблизился к Вове, прижимая того к стене. – Или ты хочешь сказать, что в общежитии лучше? Ему не нужен был ответ, потому что чувствовать своего мальчика рядом, держать его в руках уже было чистым счастьем, которому не требовалось приправ. Вовины счастливые глаза, его ехидные тонкие губы, короткие взъерошенные кудри и это блядское сияющее колечко в ухе сводили с ума, и Эммануэль понимал, что может быть так счастлив только с ним – а где, в Киеве или Париже, не важно. – Я очень ждал тебя, Ману, – выдохнул Вова ему в ухо, обнимая за талию. – Очень хотел, чтобы ты снова был рядом. – Я рядом, мой мальчик, – отозвался Эммануэль и почувствовал, как сладкое тело под ним дрогнуло. Это была так знакомая ему дрожь зарождающегося желания. – Я безумно по тебе скучал. – Расскажи мне, – усмехнулся Вова. – Расскажи, как именно скучал. – Ну, я… – Эммануэль задумался, выбирая, какую из его бесчисленных ночных фантазий стоит пересказать первой. – Я вспоминал тебя в постели – как тогда, во время каникул. Я разбудил тебя, помнишь? – Он улыбнулся, понимая, что Вова вспоминает верный эпизод. Тогда Эммануэль, проснувшись, забрался с головой под одеяло и ласкал его ртом, глубоко забирая в горло, пока Вова, наконец, не очнулся, разгоряченный, возбужденный и готовый ко всему. В то утро Эммануэль проснулся с болезненным стояком, будто и не трахал полночи своего мальчика во всех позах, и едва сдержался, чтобы не взять его спящего. Вова тогда раскинулся на кровати, темные кудри стояли дыбом, губы были яркие, искусанные, на ключице темнел неосторожный след, – одним словом, ожившая фантазия любого извращенца, способная совратить даже святого. Эммануэль с трудом сдержался, хоть и понимал, что войдет легко – после их ночи там у Вовы наверняка было просторно и влажно. Но рыцарство победило, и он дождался, пока Вова со стоном откроет глаза, чтобы одним взглядом спросить разрешения. И, получив его, заняться со своим мальчиком любовью, перерастающей в страстный, требовательный секс и почти одновременный, вышибающий все мысли из головы оргазм. – И что же ты вспоминал? Мой член на языке или как легко в меня входит четвертый раз подряд? Эммануэлю это нравилось – когда Вова хотел его, он становился болтливым и грубым, не выбирал выражения и не нежничал. – Смотря какое было настроение, – честно признался он. – У меня было много времени. – А сейчас у тебя его нет, – объявил Вова и потерся о него пахом. – Я ждал тебя полгода, и тебе пора снова лишить меня девственности. – А разве мы уже не… – начал Эммануэль, но осекся на полпути – вот, значит, какие у него шутки. – Даже не знаю, что сказать. Я буду нежным? – Иди к черту со своей нежностью, – почти прорычал Вова, впиваясь ему в губы. Они избавились от одежды так быстро, будто она горела, и Эммануэль повалил Вову на кровать, почти не отрываясь от поцелуя. Его Вова, его прекрасный мальчик, которого он не видел, казалось, долгие годы – наконец-то был с ним, под ним, в его руках. Он бы взял его не медля, но хотелось вдоволь насмотреться на его тело. За полгода разлуки он стал крепче, сильнее, окончательно превратился в мужчину. А прежняя грация никуда не делась, и Эммануэль восхищенно смотрел, как Вова выгибается под его ласками, раздвигает ноги и ежится от августовского воздуха, казавшегося неожиданно холодным, когда Эммануэль на миг отстранялся. И это колечко в ухе… когда Вова валялся под ним вот так, голый, возбужденный, когда кусал губы и матерился на своем языке, оно делало всю эту картину еще более порочной. Не сдержавшись, Эммануэль наклонился, взял сережку в рот и ткнулся в ребро кончиком языка. Он понимал, что это станет его новым якорем. Он и раньше сходил с ума от контраста между бесстрашным, самоотверженным Вовой-отличником, таким положительным и приличным, и тем Вовой, которого он трахал – наглым, требовательным, распутным и несдержанным на язык. А теперь и вовсе он был обречен видеть это каждый день – серьезный, скромный будущий дипломат с бунтарской сережкой, наглый, откровенный, самоуверенный… прекрасный. Эммануэль не мог объяснить, да и не хотел, как он мог одинаково сильно любить обе этих Вовины крайности. Он просто хотел любить Вову – всего. А ведь он не шутил – осторожно проталкивая первый смазанный палец, Эммануэль почувствовал, как тесно внутри. Он закусил губу, стараясь замедлить движения, ведь хотелось всего и сразу. Но долго сдерживаться не пришлось. Совсем скоро Вова потребовал, и Эммануэль повиновался, вталкиваясь в тесное и горячее. От этой жуткой близости хотелось кричать, и хотелось быть еще ближе, поэтому Эммануэль беспрестанно целовал Вову всюду, куда мог дотянуться – лицо, плечи, ключицы, руки, – неимоверным усилием заставляя себя оторваться, когда слишком долгий поцелуй мог остаться пятном на коже. Кончая, он чувствовал, как Вова сжимает его в себе, и слышал, как он протяжно, рвано стонет. Эммануэль обожал эти стоны, он обожал, когда его мальчику хорошо, он хотел, чтобы так продолжалось вечно. У них впереди был весь день, и, как бы Эммануэлю не хотелось провести его в кровати, нужно было раскладывать вещи и обживать пока еще совершенно чужую квартиру. Приняв душ – по очереди, чтобы не саботировать переезд, – они с Вовой принялись за дело. Вова вызвался заполнить продуктами холодильник и убежал в магазин, а Эммануэль распотрошил чемодан и возился с вешалками. Их оказалось слишком мало, поэтому занятие напоминало тетрис – как развесить все рубашки так, чтобы они не сожрали друг друга, гроздьями свисая с одной перекладины. От раздумий его отвлек звук проворачивающегося в двери ключа. Вова управился быстро и приволок с собой два пакета, которые поставил на пол в кухне. – Я нашел наш почтовый ящик, – радостно объявил он. – Тебе туда будут приходить счета и мусор, потом я покажу тебе, в чем отличие. – И в чем же? – Усмехнулся Эммануэль. – Ну, мусор обычно не вызывает желания устроить революцию, – фыркнул Вова, перебирая бумажки. – Вот, смотри, уже всякой гадости напихали. Он откидывал цветные листочки в сторону, пока не остановился на белом конверте. По его удивленному лицу Эммануэль понял, что в украинских почтовых ящиках редко появляются такие конверты, поэтому уставился на него с интересом – может, это было очередное послание от «специалиста по адаптации». Вова разорвал конверт и вытащил оттуда сложенный втрое листок бумаги. На листке была написана всего одна фраза, и написана кириллицей. Прочитав эту фразу, Вова побледнел. – Что там? – Встревоженно спросил Эммануэль. Вова как-то странно поежился и перевел: – «Захлопывая клетку, убедитесь, что вы снаружи, а не внутри».