Свет в дверном проеме

Часто случается, что критические события настигают в обстоятельствах счастья – когда твоя жизнь перестает быть набором случайных событий и парадоксальным образом обретает смысл. Так случилось с Эммануэлем – не будь в его жизни Вовы, он бы скучал в Париже, проверял неуклюжие работы студентов, и может быть, связался бы с очередным придурком. Стандартная пасторальная жизнь. Но если бы перед ним на чашу весов положили то, что он чувствовал в этот момент, и возможность жить, не оглядываясь – перевесили бы чувства. Осмысленность жизни делала каждый день ценнее, поэтому их общее количество перестало быть главной величиной. И все же он стремился быть осторожным. Необходимость ежедневно выходить из дома вместе с Владимиром и расходиться в разные точки на карте порождала тревогу. В метро, увлеченно разглядывая смешной, будто кукольный жетончик, Эммануэль неожиданно вспоминал, что нужно встать подальше от линии, чтобы никакому недоумку не пришло в голову столкнуть его вниз. Наслаждаясь странной, такой холодной по сравнению с парижской, красотой Киева, он не забывал крутить головой по сторонам – мало ли откуда придет опасность. Мозг слишком быстро привык к угрозам, очарованный реальностью. После того, как он жестко заявил Урсуле, что их не нужно прятать (и получил строгий выговор за поведение, не подобающее гражданину Евросоюза), Эммануэль понял, что пути назад нет – с этой поры все, что произойдет, будет вопросом лишь его и Вовиной удачи. Это вызывало панику – ну не должно было такое случиться с ним, не должно! Он с детства рос, приучаясь с мысли, что его ум, терпение и готовность развиваться определят его жизненный путь, как полагалось в цивилизованном мире, что придется выбирать между жизнью отличной и жизнью похуже, а остальное ему гарантирует мир вокруг него. А теперь Эммануэль сам, добровольно, отказался от каких-либо гарантий, и со смирением мученика залез на пороховую бочку. Проснувшись утром от очередного дурацкого сна, он рассматривал спящего Вову, нежного и умиротворенного в лучах утреннего солнца. Он, должно быть, какой-то заколдованный, раз так действовал на Эммануэля – не иначе, как сирены, своим пением обрекавшие моряков на гибель. Вот только сирены не стали бы бушевать, выдирая нарвавшихся на скалы путников из цепких лап морской пучины, а Вова стал. Обмен был равноценным, и, хоть рациональный мозг постоянно напоминал, что происходящее – дико, Эммануэль не жалел об этом ни на йоту. Неделю спустя жизнь, казалось, шла своим чередом. Эммануэль приступил к работе, Вова – к учебе, и очень долго плевался на то, как много на их курсе разномастных мажоров. Вова познакомил его с друзьями – их школьный учитель должен гордиться своими прилежными студентами, потому что французского на неудобные вопросы хватило всем. Самый неудобный вопрос был адресован, конечно, Вове: мол, почему он не рассказал, что Эммануэль приедет, но по его взгляду тот мгновенно понял, почему, и причина была печальна. Казалось, Вова до последнего не верил, что все взаправду, и отчасти именно Эммануэль был в этом виноват. И вот когда он видел его таким, спящим и уязвимым, Эммануэль ненавидел себя за все сомнения. – Доброе утро?.. – Пробормотал Вова, лениво приоткрывая один глаз. – Доброе утро, – улыбнулся Эммануэль. Он на секунду растерялся – его практически застали врасплох. – Ты пялился, – хитро улыбнулся Вова. – Ты любовался или замышлял какие-то извращения? – Не понимаю, о чем ты, – Эммануэль притворился удивленным. – Какие извращения, я же приличный человек. – Один приличный человек вчера назвал меня жадной сучкой, – фыркнул Вова. Эммануэль закусил губу, с легким стыдом вспоминая, как Вова вчера старался перед ним на коленях, и от воспоминаний тут же бросило в жар – ему попался очень, очень талантливый любовник. Но не успел он подумать о том, как бы эти таланты применить, в дверь начали истошно трезвонить. Еще не слишком хорошо соображая, Эммануэль первым подорвался к двери, на ходу натягивая халат, и сообразил, что делает, только когда додумался посмотреть в дверной глазок. За дверью стояла старушка благообразного вида, которую он не раз видел на лавочке возле подъезда. Решив, что большой беды не будет, а в такое время по выходным звонят только по очень серьезным поводам, он открыл дверь. Увидев его, старушка начала что-то быстро говорить, но Эммануэль жестом остановил ее и растерянно пробормотал по-французски, что ничего не понимает. – Ну хорошо, – неожиданно продолжила бабушка на довольно сносном французском с сильным славянским акцентом. – Меня зовут Тамара Михайловна, в этой квартире должен жить очень хороший мальчик Вова. Вы его сосед? В этот момент очень хороший мальчик Вова выполз из комнаты, на ходу натягивая футболку. При виде Тамары Михайловны он заметно оторопел и застыл, сжимая в кулаке край майки. – Доброе утро, Вова! – Тут же выдала Тамара Михайловна, не меняя языка. – Вы ведь тоже говорите по-французски? Бежала к вам со всех ног, тут с самого утра происходит какой-то… – тут она запнулась и выдала какое-то сложное слово не то по-русски, не то по-украински. Эммануэль такого слова не знал. Пока Вова соображал расстановку сил, она затараторила: – Вы знаете, что сегодня вас по всему двору ищет милиция? – Милиция? – Почти хором переспросили Вова и Эммануэль, и Вова добавил: – Это еще зачем? – Рассказывают всем, что в девяносто пятой квартире живут мошенники, которые обманом отбирают квартиры у пенсионеров. Вот только мошенники никакие не вы, а они, черти. Сколько я тут живу, всех знаю, а этих ни разу не видела! – Тамара Михайловна, – обратился к ней Эммануэль, с трудом ворочая на языке сложное незнакомое имя. – А почему вы уверены, что они мошенники, а не какие-нибудь… следователи? Она посмотрела на него, как на дурака, и назидательным тоном ответила: – Молодой человек! Я что, по-вашему, милиционера от ряженого болвана не отличу? Эммануэль вежливо заткнулся, решив, что не в его компетенции судить о способностях Тамары Михайловны. Она выглядела очень грозно и напоминала оскаленную матрешку с плаката пражского музея коммунизма. – Что вы им сказали? – Опомнился Вова, и Тамара Михайловна, гордо подобравшись, выпалила: – А вы как думаете? Послала к черту! Будут еще всякие ходить, воду баламутить. Пойду пожалуюсь участковому, чтобы караулили и не подпускали сюда всяких негодяев. Будьте спокойны, Вова, я вас с вашим другом не дам в обиду. В ее словах Эммануэль почувствовал какое-то странное понимание, как будто она прекрасно понимала, что с Вовой они никакие не соседи. Но по описаниям местного люда из Вводного краткого экскурса он не мог предположить, что простая советская бабушка окажется благосклонна в гей-паре, живущей по соседству, поэтому списал все на человеческую наивность. – Спасибо вам огромное, Тамара Михайловна, – он радостно улыбнулся, и решил исполнить свой долг всякого европейца: – А откуда вы так хорошо знаете французский? – Сорок лет педагогического стажа, молодой человек! – Гордо заявила старушка и, попрощавшись, отчалила. По Вовиному красноречивому лицу было видно, что он не меньшем замешательстве, чем Эммануэль. Тот же, закрыв дверь, прислонился к стене и усмехнулся: – Милиция, значит… нам стоит бояться? – Пока этим занимается Тамара Михайловна – вряд ли, – Вова хмыкнул. – Но перессорить нас с соседями – очень странный способ нас истребить, тебе не кажется? Эммануэль был готов согласиться. Хреновая репутация могла испортить жизнь кому угодно, но, судя по их прошлому, у козлов, которые за ними охотились, были другие методы. Вряд ли они ожидали поднять народные волнения, чтобы горожане пришли к ним с вилами и факелами. Тут назревало что-то другое, и это Эммануэлю очень не нравилось. – А что если они настоящие? Просто Тамара их не знает? – Тогда нам пиздец, – почти радостно заключил Вова, ввернув в французскую речь уже знакомое Эммануэлю матерное словцо. – Если эти подонки подкупили милицию, до нас совершенно точно доберутся. Эммануэль застыл. Вова говорил об этом с такой спокойной иронией, что невозможно было понять, шутит он или серьезно. – Ты хочешь сказать, что нас действительно могут арестовать? – Более того – с такой коррумпированной милицией нас могут даже посадить. Но тебя, скорее всего, французы вытащат, а вот меня – вряд ли. – За что? – Придумают, – буркнул Вова. – У нашего народа фантазия богатая. Всем видом показывая, как устал от этого разговора, он развернулся и молча юркнул в душ – не позвал с собой игриво, как делал обычно, а просто закрылся, будто его неиссякаемая батарейка в одночасье разрядилась. Эммануэль разозлился – не на него, а на ублюдка, из-за которого все происходит. Уже бог знает какой по счету сеанс бессильной, безадресной злости, который он посылал в пустоту, очерченную человеческим силуэтом. Вова был прав, и от этого было мерзко – натравить на них милицию было вполне себе изощренной местью, как говорится, око за око. Эммануэлю действительно не будет почти ничего: ну, побьют пару раз, но французы наверняка устроят скандал и выцарапают его из лап обезумевшего правосудия, а что Вова? На него у французов нет никаких прав, и если он попадется, то делать с ним будут все, что положено. Ладони холодели от мысли, что он – такой светлый, умный, ласковый – может оказаться в тюрьме. Из-за какой-нибудь ерунды. Он ведь еще совсем мальчишка – пусть смелый и не по годам решительный, но мальчишка, у которого вся жизнь впереди, и которую ничего не стоит разломать несправедливым обвинением. А если так произойдет и их разлучат, что тогда вообще будет? Неожиданно все показалось слишком возможным – потерять Вову навсегда, и совсем не так, как он боялся год назад в Лилльской больнице. А знать, что он где-то там, в четырех стенах, день за днем проживает один и тот же кошмар, заключенный в тошную коробку в стране, куда ему, Эммануэлю, хода больше нет. Все это пролетело в мыслях за какие-то секунды, утаскивая на дно, но Эммануэль решительно мотнул головой, отгоняя от себя глупую тревогу. Никто не говорил, что милиция была настоящей – наоборот, бдительная бабушка была уверена, что они клоуны, нацепившие погоны, и выглядела она как человек, чей мудрости можно доверять. И все-таки липкий страх человека, который идет по шатающемуся веревочному мостику, не давал Эммануэлю покоя. Будь он в Париже, знал бы наверняка, чего стоит бояться и кому верить. Но здесь, в Киеве, он чувствовал себя ребенком, осваивающим первые шаги, и это бессилие жутко злило. Он старше, он должен быть тем, кто решает проблемы, а выходит, что он – турист, и для него все это – понарошку, как будто у него в кармане всегда билет с открытой датой. Эммануэль сел на кровать, схватил подушку и пару раз приложился по ней кулаком. Легче не стало, но на секунду он смог забыть о собственной бесполезности.