Свет в дверном проеме

– Больно же, козел! – Зашипел Вова, когда полицай, защелкнув на нем другие наручники, прищемил кожу. Его пристегнули к столу в кабинете следователя и оставили одного – видимо, чтобы он получше познакомился с древней советской мебелью, разбросанными по столу папками и засохшей на подоконнике традесканцией. Оставаться наедине с собой в столь дружелюбной обстановке – прямой путь к страхам и сомнениям. Вынужденное одиночество пагубно влияет на людей в стрессовых ситуациях, в особенности – на чувствительную Вовину душу. У него сняли отпечатки, забрали телефон и документы, снова заперли в кабинете – второй раз за сутки, хотя в том, что сутки остались прежние, Вова не был уверен. За окном было темно, шумел дождь, и хотелось не то чтобы спать, но хотя бы на секунду прилечь вместо того, чтобы биться костями о выступы казенного стула. Мыслей было много, но в основном страшные. Вова не понимал, о каком убийстве шла речь, почему за ним пришли так быстро и что будет дальше. Хоть он прекрасно знал, как устроено правосудие, и что его случай – лотерея, он не мог вжиться в роль человека, которому предстоит бороться за свою свободу. Казалось, что сейчас откроется дверь, и он просто уйдет домой: лишь разум подсказывал, что дверь для него так просто не откроется. Он вспоминал ту дурацкую записку о захлопнутой клетке, и удивлялся, как все обернулось: теперь тот, плохой, снаружи, а он внутри. Вернее, как все обернули, подергав за пару ниточек, пока он, погрязший в своих чувствах, не знал, куда смотреть. Это тоже бесило, пугало и выматывало. Хотелось сражаться, но пока выходило так, что он с голыми руками идет на танковую дивизию. Когда вошел следователь – казалось, прошло часа четыре, – Вова уже ничего не хотел. В голове помутнело, и мозг перешел в режим старенького компьютера, способного на все раздражители только мигать лампочкой. – Доброй ночи, Владимир Александрович, – поздоровался следователь и уселся за стол, каким-то отрепетированным жестом раскидывая в две стопки сваленные на столе папки. – Как себя чувствуете? – Нормально, – буркнул Вова, отчаянно пытаясь найти нужную точку в диапазоне от «ужасно» до «заебался». – А вот господин… – тут следователь назвал фамилию, чрезвычайно известную в политических кругах, и довольно редкую, чтобы с кем-то перепутать, – чувствует себя ужасно. У него вчера вечером сына убили. – Сына? – Переспросил Вова. Он знал, что сынок этого господина с редкой известной фамилией учится на его потоке – это был один из тех, кто устроил ему блокаду галерки на паре в то утро. Хотя, возможно, у этого придурка был брат, такой же любитель внеучебной деятельности. – А вы что, не знали, что это его сын, когда убивали? – С каким-то праздным любопытством поинтересовался следователь, будто брал интервью для женского журнала. – Я никого не убивал, – резко ответил Вова, дернувшись на стуле. Он совсем забыл про наручники, и сейчас они снова впились в запястье. – А вот у меня другая информация, – скучающе отозвался полицай. – Вчера вечером, а точнее, в период с пяти до семи, молодой человек был зарезан в собственной квартире, там повсюду ваши отпечатки. – Меня там не было. И вообще, разве можно допрашивать меня без адвоката? – И где же вы были? – Ремарку про адвоката следователь просто проигнорировал. – В университете. Сидел в кабинете, читал учебник по политической теории. – И кто это может подтвердить? – Мой преподаватель, Сергей Иванович. Он сам меня там запер. Не успел следователь раскрыть рот, чтобы задать очередной очевидно незаконный вопрос, как дверь распахнулась и на пороге появился человек в костюме. Он выглядел встрепанным, будто его вытащили из кровати, но имел самый деловой вид и осанку военного. За ним семенил какой-то молоденький ментик в форме, которая была велика ему на размер. Он тут же принялся расшаркиваться перед следователем, мол, пробовал не пустить, так этот рогом стены пробил и сам зашел. – Доброй ночи, адвокат Жидков, Валерий Викторович, – сообщил он представительным тоном, подсовывая следователю под нос свое удостоверение. – Прибыл присутствовать на допросе обвиняемого. Он без приглашения подставил себе стул, уселся на него и достал из портфеля планшет для бумаг с чистыми листками и дорогую ручку. Вторым гребком он вытащил футляр, вынул оттуда очки и нацепил на нос. – Так в чем, говорите, его обвиняют? – Статья 115 УК Украины, часть вторая. – Даже так? – Адвокат склонил голову, и в его взгляде Вове почудилась насмешка. – А часть вторая-то за что? – Пункт девятый, – напряженно ответил следователь. – С целью скрыть другое преступление? Это какое же? Вова навострил уши. Видимо, он у них почетный гость, раз они заготовили для него целый джентльменский набор. – Триста седьмая. – Какая классика, – фыркнул адвокат Жидков, что-то записывая на бумажке. – Все-то из вас приходится выпытывать. Будто не вы, а я тут следователь. Вова попытался осторожно заглянуть в листок, чтобы понять, что же это за диковинная триста седьмая, но у адвоката был такой почерк, будто в душе он был не законником, а врачом. Да и вообще он походил на какого-то колдуна из сказок: явился непонятно откуда, раздает полицаям пинки, а на Вову за все это время даже ни разу не посмотрел, Чертовщина какая-то. – Вот именно, дорогой адвокат Жидков, следователь тут я, и вопросы тоже буду задавать я. – Я уверен, вы уже достаточно их задали, пользуясь тем, что я припозднился. Можно посмотреть протокол? Они еще с полчаса вот так переругивались – адвокат Жидков изучал каждую бумажку, цепляясь к запятым, задавал вопросы, следователь отбивался, как мог, и в итоге милостиво вышел, поддавшись на уговоры адвоката сначала переговорить с подзащитным. – Вы кто такой? – Первым делом спросил Вова, не дожидаясь, пока адвокат начнет заговаривать ему зубы. – Я ваш адвокат, Владимир. Я от Михаила Анатольевича. – Какого еще Михаила Анатольевича? Адвокат был, по-видимому, совсем не эмоциональный человеком, а потому закатывание глаз ему заменил взгляд задолбавшегося человека, которого посреди ночи погнали в поля, а там его даже не встретили всем колхозом. Однако он, не теряя хладнокровия, принялся объяснять, что ему на ночь глядя позвонил Михаил Анатольевич, и сказал, что по просьбе его любезной матушки Тамары Михайловны срочно надо двинуть не-знаю-куда, чтобы спасти какого-то пацана от срока. Ни участка, ни обвинения, ни что, собственно, за пацан – ничего ему не сказали, кроме имени и фамилии. Адвокат Жидков обзвонил все участки, какие полагались географически, и только в третьем ему признались, что Зеленский действительно есть, а потом еще полчаса не пускали, используя все возможные отговорки, вплоть до карантина на сибирскую язву. От этих объяснений Вова подуспокоился – он знал Тамару Михайловну, и вполне представлял, что она могла воспитать порядочного сына, которому не чужда помощь ближнему. – Я боюсь, у меня на вас денег нет, – признался он адвокату, но тот лишь махнул рукой: – У Михал Анатольевича все есть, – и тут же принялся объяснять, что Вову пытаются привлечь по статье за убийство, совершенное с целью сбыть хранение и распространение наркотиков. Адвоката Жидкова интересовало, что ж перед ним за птенец-то такой, который порешил друга за дозу, а почтенная Тамара Михайловна за него вступается. – Я никого не порешивал, – оскорбился Вова. – Я вообще весь вечер в университете просидел. Меня преподаватель в аудитории запер. Адвокат Жидков сделал пару пометок в листке, уточнив про Сергея Ивановича, а потом спросил: – А что за наркотики-то? Травка? – Понятия не имею, – признался Вова. – Они у меня дома размахивали каким-то пакетиком с белым порошком. – Не твои, значит? Интересно... Он задал еще пару вопросов – хорошо ли знал обвиняемого, был ли у них конфликт, когда последний раз видел, но больше всего адвоката Жидкова интересовало, были ли у него, Вовы, враги. И едва Вова начал отвечать, адвокат Жидков приложил палец к губам и наскоро нацарапал на листке печатными буквами «НЕ ТРЕПИСЬ». Вова запнулся, не понимая, что это значит, и адвокат добавил еще более коряво: «МОГУТ СЛУШАТЬ». Вова кивнул и спросил одними губами: а когда? В ответ Жидков пообещал, что у них обязательно будет встреча, желательно там, где вероятность прослушки будет минимальной. Он огорошил, что без камеры вряд ли удастся отделаться, но если Вова будет молодцом и будет его слушаться, то опыт подследственного не превратится в опыт осужденного. Окрыленный надеждой, Вова кивнул. Перспектива немножко пожить в тюрьме не так пугала, как прописаться в ней на ближайшие полжизни. Это, конечно, тоже было жутко, но появление волшебного фея-крестного в лице адвоката Жидкова так обрадовало Вову, что на все остальное он стал смотреть с каким-то залихватским оптимизмом. Вернувшийся следователь оптимизма ему поубавил. Он задавал вопросы едко, с подковыркой, будто был убежден, что Вова наркоман и убийца, и пытался поймать его на вранье. Вова стоически молчал, как советовал ему адвокат, и терпел все моральные издевательства с приплетением плачущей матери, исключением из университета и описанием тягот тюремной жизни «для таких, как ты». Каких это сил ему стоило! Следователь не стеснялся в выражениях, за что адвокат Жидков его постоянно одергивал, а Вова сидел, прикусив язык, ведь стоило бы ему зазеваться, он бы точно ляпнул какую-нибудь колкость, которая навечно бы впечаталась в протокол. От кривой позы на стуле спина болела, запястье ныло, а попавшее в прищеп место саднило: местная дисциплина начинала напоминать пытку. Вова послал адвокату жалобный взгляд, и тот торжественно объявил, что аудиенция окончена, и что, мол, если следователь не готов пойти на должностное преступление и уморить подозреваемого, его нужно покормить, а потом дать поспать. Получив вымученное согласие, Жидков достал из портфеля булочку и протянул Вове. Тот с жадностью ее сожрал – булочка была великолепная, со смородиновым вареньем. В волшебном мешке с дарами оказалась еще бутылка воды и бутерброд с колбасой, которые Вова тут же употребил. Следователь, измотанный собственным допросом, даже не выступил на тему кормления подозреваемого прямо в кабинете, зато после этого сразу вызвал двух рядовых полицаев и велел отвести Вову в камеру. Заснуть на казенной койке было трудно. Во-первых, был жуткий дубак: Вова чувствовал себя колбасой, забытой в морозильной камере – специально они, что ли, свои казематы выстуживают. Во-вторых, в камере воняло, и Вова подозревал, в том числе и от его кровати. Полицаи любили собрать с улиц всяких нежелательных элементов, а об уборке номеров здесь слышали, видимо, только в контексте физического устранения номеров в избирательных списках партий. В-третьих, ему было нервно: теперь, когда его никуда не приковывали и никто не смотрел, бурная фантазия Вовы разлилась далеко за пределы тюремных стен и начала являть ему картинки трагических последствий. Больше всего, конечно, волновало, что скажет мама. И отец. Вот он по-любому устроит Вове такую головомойку, что Вова еще десять раз пожалеет, что его не упрятали в тюрьму лет на пятнадцать. Отец всегда заботился о репутации, приучал его поступать так, чтобы перед людьми не было стыдно, а тут – обвинение в убийстве. С одной стороны, конечно, Вова мог поклясться на любом святом предмете от Библии до шаманского бубна, что никого не убивал и наркотиками не баловался. С другой – вспоминалась замечательная советская поговорка «то ли он украл, то ли у него украли, в общем, была там какая-то неприятная история». А вот мама, конечно, будет сходить с ума. Ее будет волновать, не обижают ли там его Вовочку, не бьют ли, не издеваются. Она и так очень нервная женщина, а в последний год и вовсе мать-медведица. Если кто-то уже сказал ей о том, что произошло, то она могла быть на полпути сюда – таранить казенные стены. Что будет с его учебой – тоже вопрос. Исключать его не было никаких оснований, но если под дверями у Станислава Владимировича соберутся недовольные чиновники с факелами и вилами, требующие оградить их нежных деточек от маньяка, расчленяющего богатых и раздающего бедным… тот хоть и нормальный мужик, а может сдаться. Формальную причину всегда можно найти – например, пропуск пар. И со всей этой историей про дипломатическую карьеру можно забыть. Хотя мало ли великих людей сидели… В углу пошевелились, и Вова глянул на своего сокамерника – ничем не примечательный мужик, пьяный в дупель, судя по чудесному аромату. Лежал он тихо, даже не храпел. Неожиданно в коридоре началось какое-то шатание, и привели молодого парня – с бритой головой, в мешковатых джинсах, куртке-бомбере и клетчатой рубашке. На его ногах Вова разглядел мощные ботинки. Он орал что-то, что Вова поначалу не мог разобрать, но полицаи не стали его слушать, а запихнули в камеру. – Остывай, патриот, – ухмыльнулся один из милиционеров, и оба скрылись в коридоре, пока взбешённый скинхед бесновался, безрезультатно атакуя прутья их клетки. Наконец, он унялся, повернулся к Вове и заметил, что тот на него смотрит. – Що втуплювавси, потвора? Хочеш у рило? Як звати тебе? – Володимир, – ответил Вова, предусмотрительно садясь на койке. Еще не хватало драться в участке – он мог, но в стратегическом обозрении успех был сомнительный. – Добре iм’я, – похвалил скинхед и подошел поближе, щуря глаза. Камера была крошечная, и через пару шагов он уже стоял совсем близко, нависая над Вовой. – Українець? – Так. – Добре. А це що? – Он попытался беспардонно ухватиться за Вовину сережку, но тот в последний момент вывернулся и отполз дальше по койке. Какая ирония – ему предъявляли за эту сережку третий раз за день. – Руки! – Рявкнул он вполголоса. – Я у своїй країні можу не виправдовуватися. Ему казалось, что скинхеду такой ответ понравится, но тот снова подошел ближе и стал с прищуром его разглядывать. – У своїй чи у нашій? – Осклабился скинхед. – Виглядаєш як жид. Вова постарался посмотреть на него очень красноречиво, чтобы ничего не отвечать, потому что правду говорить не хотелось, а врать язык не поворачивался. Ну подумаешь, корни у него еврейские, меньшим украинцем этого его не делает. Только вот скинхеду не объяснишь. Как в том анекдоте – бить по лицу будут, а не по паспорту. – Що мовчиш? – Обрадованно спросил скинхед. – Жид? – Жид, – согласился Вова севшим голосом, не спуская с него глаз, чтобы не пропустить летящий кулак. – Але українець. Скинхед не спешил бить, а долго и лупоглазо на него смотрел, пока, наконец, не расплылся в какой-то совсем дикой улыбке. – А, козак! – Заржал скинхед и вместо удара с размаху опустил Вове руку на плечо. Тот сначала ошалел и съежился, а потом понял, что бить его, кажется, не собираются. Какой-то слишком довольный скинхед тут же уселся рядом с ним на койку и начал оживленно болтать. Вова, еще не выйдя из режима драки, слушал его вполуха, но понял, что скинхед – какой-то аспирант-математик из Черкасс, и жидов он не любит только богатых, а так больше всего ненавидит москалей. По всяким криминальным историям Вова знал, что в камере не стоит трепаться, поэтому о том, за что его посадили, говорить избегал, зато почему-то удалась беседа о математике. Тут пригодились все истории отца, которые тот без особой надежды когда-то рассказывал Вове, пытаясь вовлечь в свою деятельность. За этим странным знакомством как-то незаметно прошла ночь, и, хоть Вове безумно хотелось спать, он вырубился только под утро. Разбудил его лязг двери, когда скинхеда и пьяного мужика пришли выпускать. Мужик как-то недобро покосился на него, а скинхед опять улыбнулся и помахал Вове на прощание. От беспокойной ночи и сна урывками Вову сморила жуткая усталость, но буквально через минуту пришли и за ним – мол, вызвал следователь. Вова, пошатываясь, подставился под наручники и поплелся за ментиком по длинному коридору. В конце коридора стоял тот самый алкаш, прижав к уху мобильник. – Нет… не удалось, блин! Там скина какого-то притащили, они пиздели всю ночь… да сам знаю! Он говорил вполне трезвым голосом, тихо-тихо, но у Вовы от отсутствия сна обострились ощущения, и он сам не понял, как встал на месте, пялясь на мужика. Тот, видимо, заметил чужое присутствие, и юркнул в холл, а Вова почувствовал тычок в спину и пошел дальше, пытаясь понять, что же только что произошло. Об этом нужно было рассказать адвокату.