Придумай глупый пароль, Ликси

      Джисон правда старается быть потише, но его звонкий смех то и дело прорывается сквозь плотно прижатые ко рту пальцы. Он сидит на корточках за деревом во дворе-колодце, где по периметру расставлены невидимые ловушки. Чанбин стоит за колонной в стене, за которой его не видно с противоположной стороны открытого коридора, тоже смеётся, но, правда, больше с друга, потому что тот сам не подумал, как будет выбираться из западни… Чонин тоже здесь, неуверенно сжимает кулаки и оглядывается по сторонам, чтобы вовремя заметить преподавателя или старосту и подать сигнал друзьям. Джисон, как главный затейщик праздника, хохочет в предвкушении, рисуя в своей голове картинки будущего. Дар провидения всегда помогает ему в таких делах, чтоб их на произвол.       — Почему мы делаем эту хрень? Мы третьекурсники! — злобно шепчет Чонин, натягивая на ладони свободные рукава мантии с жёлтой шифоновой подкладкой, и прячется за высокую клумбу из камня.       — Мы ещё не делали настоящей хрени, — отвечает ему Чанбин, прослеживая и повторяя движение его рук. Правда зелёный шифон отдаёт прохладой.       — Интересно, что для тебя настоящая хрень, — Чонин злобно зыркает на него, но сразу же себя одёргивает, оборачиваясь назад. И Чанбин рад бы продемонстрировать, только тянущее чувство в груди не даёт ступить ни шагу уже который раз, который день, который месяц и который год. Чонин мило выглядывает из-за клумбы, прикасаясь пальцами ко влажной земле внутри неё и мху снаружи, с трепетом и предвкушением ждёт прикола и со страхом и паникой оглядывается по сторонам. Чанбину плевать, что произойдёт: он смоется первым, удачно шмыгнув в любую из дверей по коридору сзади, и Чонин знает, что ему не стоит волноваться, потому что он обязательно окажется схваченным и затащенным вслед за ним, но всё-таки волнуется.       — Идут, — Джисон присаживается ещё ниже и даже почти накрывает голову руками — какой-то рефлекс на приближающихся людей — а те уже ступают на тропинку во дворе и вальяжно, расслабившись, делают несколько шагов. Высокий и широкоплечий блондинистый парень перебирает в пальцах сигарету и зажигалку, выглядит очень уставшим, собирается подкурить, как другой парень кладёт руку на его плечо и тянет на себя. Широкоплечий оборачивает голову, глядя на него без гримасы раздражения, и тот кивком указывает ему на клумбу, из-за которой виднеется темечко другой блондинистой макушки.       — Эй, соплежуй, — взрывается Крис — так, кажется Джисону, его зовут. И, если он прав — всем им очень, очень крупно не повезло, — вылезай, чего прячешься? — тем временем обладатель этого темечка сейчас покрывается коркой инея сверху до низу и в упор смотрит Чанбину в глаза, ошарашенно, не дыша, немо, на что тот просто фыркает. Чанбин, как представитель змеиного факультета, шипит что-то нечленораздельное, из чего Чонин улавливает только «барсучёныш», и вылезает из своего укрытия, терпеливо переставляя ноги в те места, где нет ловушек.       — Чё надо, Чан? — говорит он громко, заложив кулаки в карманы брюк. — Сваливайте в другой двор, мы ищем жертв для приколов, — продолжает он так тихо, чтобы его могли услышать только два парня.       — Сброд, — безукоризненно плюёт старший и в абсолютной досаде прячет свои атрибуты для расслабления обратно в карман, разворачивается на пятках в обратную сторону и уходит, шоркая зудящими от усталости ступнями по полу. Его спутник следует за ним, так и не проронив ни слова в компанию младших.       Джисон, замерший до этого времени, знает, что на него направлены как минимум две пары глаз: одни спокойные, другие взволнованные — но всё ещё не может пошевелиться. Он также знает, что по его туфлям ползают муравьи, цепляются усиками за пыльный подол мантии, но гравитация действует сильнее его отвращения. Или не гравитация? Скорее всего, неотрывный, безропотный, какой-то астральный взгляд, из-за которого третьекурсник познал катарсис. И не шибко понятно — посредством очищения или посредством страдания. Чонин не выдерживает напряжения и неизвестности и срывается с места, посылая всё к чертям. Его ноги умело переступают через нити чар, даже мантия не цепляет ни одну из них, отчего ловушки не активируются, и Джисон всё ещё остаётся в клетке.       — Что с тобой? — младший садится на корточки рядом, но не пресекая невидимых границ, и этой его привычке и особенности Джисон очень рад, потому что он почти мёртв сейчас.       — Клянусь, я видел белых единорогов краем глаза, пока смотрел на того пацана, — голосом чистейшего удивления говорит он.       — Пацана?! — Чонин вовсе входит в шок, даже с носков становится на всю ступню и прижимает колени с кулаками к груди, склоняясь ещё ниже, — он принимает вид ещё не полностью пробившегося из земли гриба-зонтика, и Чанбин тайно улыбается, оглядывая спину и пятки младшего, на которые не упал подол мантии. — Это были наши хёны, придурок! Чан-хён и Минхо-хён.       — Тот фиолетовый, — с вопросительным выражением лица говорит Джисон, и у него трясутся поджилки, потому что он точно, сто процентов угадывает: «Минхо-хён? Минхо, Минхо».       — Минхо-хён, и он не фиолетовый, а аметистовый. Сам говорит постоянно.       — Это проклятие, или он красится?       — Это его натуральный цвет волос, — вздыхает Чонин, опуская голову и утыкаясь взглядом в каменную плитку. — Заинтересовал?       — Уничтожил, — Джисон отмирает, с грустью и грузом смахивает с туфлей насекомых и присаживается на поребрик, подзывая Чанбина присоединиться к их компании взмахом руки.       — Почему тебя заинтересовывает только то, что тебя уничтожает? — спрашивает Чонин после недолгой паузы, и Джисон, взглянув на его выточенный профиль, понимает, что этот вопрос риторический и просто красивый.       — Ну, чё как, пацаны? — манера, свойственная Чанбину. Он проходит по минному полю, чуть не задевая нити, но завершает поход удачно, так что присаживается рядом с Чонином на расстоянии раскрытой ладони. Он никогда не пренебрегал чьим-то личным пространством, у него инстинктивно получалось прощупывать границы и не нарушать их целостности и священности, но Чонин, с боем идущий за права сохранности своих, это Чонин… Бин просто не может ничего с собой поделать. В какой точно момент младший стал персоной его воздыхания, он не помнит и даже не знает, просто появился, просто полюбился, просто Чонин. Он и должен быть таким, он такой и есть — думает Чанбин, а сам надеется, что хотя бы когда-нибудь он всё-таки решит стать благосклоннее. Чонин — неправильный Пуффендуец — глыба льда.       — Я влюбился, чувак, — а Джисон просто строит для каждого отдельного человека отдельную личность в ожидании, когда она ему понравится, чтобы с помощью этого найти себя, закрепиться и продолжить жить именно в ней, параллельно восхваляя и благодаря человека за то, чего тот никогда не поймёт — и прекрасно. С одной стороны, Джисон моральный ублюдок. С другой стороны, он не нравится себе полностью, и его можно понять.       — Попадос. В Минхо?       — Да.       — Попадос вдвойне, а знаешь почему? — Джисону чутьё подсказывает поднять взгляд, и он исполняет. Коридор впереди — открытый, с этого двора нет сплошной стены, есть только тонкие колонны, а с другого двора, поросшего ещё невысокими дубочками и недавно высаженными здесь елями, есть стена с окнами, в которых нет стёкол — только неплотная гипсовая лепнина лилий и лозы. В одном из окон мелькает фиолетовый затылок, красное ухо, чёрная дужка очков, щека, улыбка, глаза, наткнувшиеся на пристальный взгляд Джисона.       — Почему? — чутьё снова подсказывает ему — не знать, не лезть, но он выбирает искушение. Аметистовый цвет волос, настоящий, натуральный и противоестественный, драгоценный, манит, солнечные блики, исходящие от линз, стреляют прямо вглубь груди, а уголки губ, медленно ползущие вниз, почему-то не излучают неодобрения. Только грусть. Джисон улыбается ему, и Минхо не двигается, но двигается другая фигура — голова Чан-хёна выныривает из-за стены, глаза опускаются под завиток гипсовой лозы и смотрят дерзко, проникновенно, отпугивающе. Джисон покрывается страхом из-за того, что дымная пелена ещё и застилает его зрачки.       — Потому что из всех студентов он общается и разговаривает только с Бан Чан-хёном. Его сладкий голос можно услышать только рядом с ним и на парах, когда ему приходится им пользоваться, чтобы ответить.       — Сладкий?       — Почему тебя смутило только это?! — Чанбин тоже направляет взгляд в то окно, но в нём уже нет двух силуэтов. Джисон отчётливо слышит в своей голове: «Блять, что за шпана неправильная? Покурить спокойно нельзя в закоулке», — идущее от Чана. Он слышит и второй голос, но в трезвом и более-менее здравом уме он просто не может поверить, что он принадлежит Минхо. — Ты поймёшь, если услышишь.       — Я должен, — с уверенностью отвечает Джисон, постукивая пальцами по коленке.       — Пацаны, привет! — раздаётся за деревом, преградившим тем обзор.       — Феликс, замри, — кричит Чанбин, который угадывает того по голосу, но его попытка оказывается тщетной, потому что до этого Феликс уже зашёл во двор, чтобы заглянуть за дерево и убедиться в реальности расслышанных голосов, так что вся сеть ловушек срабатывает, и тот кричит, пока летает по периметру, будто его режут. Из ниоткуда появившийся Хёнджин вбегает во двор, оставляя стопку учебников на низком мраморном подоконнике, и скачет как оголтелый к подвешенному за одну ногу и ржущему Феликсу.       — Кто придумал эту адскую карусель? — верещит он, дёргаясь, чтобы повернуться лицом к парням, но Хёнджин серьёзно хватает его за щёки и, развернув к себе лицом, смотрит в глаза, сменяя его озорную улыбку на нежную из набора гримасы доверия.       — Кровоток нарушится, — оправдывает себя старший и принимается распутывать младшего из невидимых петель, зацепивших даже его запястья.       — Я! Классно же? — к ним подбегает Джисон и, не обращая никакого внимания на Хёнджина, весело улыбается Феликсу, смешно трясущему головой. — Отойди, здесь сто одна нить, ты пальцами их не распутаешь, — он зыркает на белокурого младшего, посылая ему сигнал «иди к чёрту отсюда», будто слизеринец. Хёнджин покорно склоняет голову, не имея к отношению этого человека к своей персоне ничего против только потому, что Феликсу нравится этот его хён. В каком месте этот огрызок хён — не понятно. Максимум Хан. Сплошной идиот. Но этот идиот мастерски справляется с левитацией и поднимает Феликса в воздухе, как неделей назад сильный ветер поднимал с земли осенние листья, легко, даже немного прозаично, смеётся, когда магический поток путается в этих нитях; рвёт его, кружит и кружит получающего удовольствие Феликса.       Хёнджин знает, что Джисон ладит с чарами левитации, поэтому оставляет парней разбираться с тем, что натворили и во что впутали другого, самих, и отходит к подоконнику за книгами. Он останавливается в испуге, резко поднимая глаза на аметистовое пятно впереди, но то смотрит сквозь него, поэтому он оглядывается назад, оборачивается на него и снова назад, чтобы понять, на кого смотрит Минхо. А Минхо в растерянности — имя. Ему нужно имя. Хёнджин вроде не глупый, но этого старшего его мозги отчаянно не вывозят, поэтому он кивает в сторону веселящихся парней, которые уже начали спорить, куда какую нить тянуть, имея в виду вопрос: «Что тебе от них нужно?»       — Как русого зовут? — палец Минхо, которым хотелось на того указать, устремляется в землю, потому что рука не двигается вверх, плотнее прижимается к боку. Бан Чан стоит за стеной, не участвует ни в разговоре, ни в гляделках, ни в целой встрече, стирает тлеющий кончик сигареты о грубый рельеф бледно-серой виниловой отделки. Хёнджин не знает о его присутствии, поэтому, если он тоже неожиданно вынырнет, — испугается снова.       — Джисон, — он не препирается, не отказывается отвечать, потому что Минхо всегда смотрит грустно и проникновенно, странно. А ещё странно то, что он этого совсем не боится. Его взгляд от космоса перенял только пустоту, а голос — только тишину. Ни планет, ни звёзд, ни света, но почему-то силуэт Джисона в них искрится. Минхо тоже повторяет его имя в голове, снова глядя ему в спину.       — Ты говорил, что разберёшься с цветами, — эта просьба, как закинутая в гладь воды снасть. Сколько придётся ждать, и что попадётся в итоге? Не случится ли смена погоды? Минхо обращает на него свой взгляд, и что-то болезненно укалывает его под ребро. Он поднимает руку с пальцем, которым хотелось указать на Джисона, и кладёт её на свою грудь, прихлопнув, улыбается младшему и уходит. Следом за ним по сухим листьям, редким маленьким шишкам и иголкам устремляется Бан Чан, пригибаясь к земле от упавших под тяжестью желудей веток. Хёнджин не понимает, было ли это отказом, было ли это просьбой, было ли это вообще ответом, поэтому с грубой досадой цыкает себе под ноги и, сгребя учебники обеими руками, оборачивается к своему освобождённому спутнику, уже во всю воркующему со своими хёнами.       — А клейкую книгу пробовали? — конечно, понятно, во что он влился. Хёнджин прыскает, на мгновение отводя взгляд в сторону.       — А что это? — дует щёки Джисон.       — Заклинание изменения состояния предмета на клейкое. Чел, например, берёт вот книгу, а она пристаёт к рукам и не сбрасывается, — объясняет Чанбин, а у Хёнджина уши в трубочки закручиваются. — Это вроде как можно исправить, но там такое заклинание снятия чар, что у меня мозг кипел, когда я пытался его выучить.       — Да у тебя со всякого материала мозг вскипает, Бинни, — дерзко дразнится Чонин, и Хёнждин сдерживает свой порыв поставить его на место в разговоре со старшими. Чанбин старше всего лишь на пару месяцев, но это почти ничего не меняет всё-таки.       — Как и у тебя, Чонни, — но тому и всё равно, кажется, как бы младший не дерзил и не вёл себя. С остальными Чонин милашка сладкая карамелька третьекурсник, трудолюбивый хён и умный тонсен, но с Чанбином превращается в чертёнка с рогами, и Хёнджин уже не раз думал, что это на самом деле своеобразное выражение симпатии. По-хорошему, и Чанбину бы задуматься об этом, но он — неправильный слизеринец — слишком добрый и наивный для своего факультета.       Все они, находящиеся сейчас в этом дворе-колодце, считая тех двух, что тоже пытались побыть здесь недавно, — неправильные по отношению к своему предназначению. Распределяющая шляпа стара — наверное, из-за этого она так напортачила с группой этих парней. Бан Чан слишком грубый, Джисон слишком задиристый, Чонин слишком противоречивый и недружественный — для Пуффендуя; Сынмин слишком безответственный для Когтеврана; Минхо слишком бездушный, Феликс слишком опозоренный — для Гриффиндора; Чанбин слишком добрый, Хёнджин чрезмерно склонен к эскапизму — для Слизерина.       Бан Чан по-тихому всегда наблюдает именно за этими парнями, в свою же очередь те всегда точно так же подглядывают за ним. Они делают незамысловатые и каверзные вещи, гуляют по всяким запрещённым местам и развлекаются как могут, при этом прилежно учатся и успевают пакостить преподавателям, своим деканам и даже директору, умудряясь никогда не собираться одной группой. Бан Чан старший — их призрачный вождь, ребята — сброд, шайка, пацаны, любящие идею семейности. Но никто так до сих пор и не решился сказать и слово о том, чтобы сформировать компанию. Так и ходят поодиночке или по паре, иногда сталкиваясь и строя однодневную идиллию. Будто каждый из них боится своими действиями по отношению к сплочению дать негласную клятву верности. Даже Минхо, не открыто, но доступно для посещения мысли, относит себя к ним, хочет быть с ними. Но есть, конечно, индивидуальные случаи расхождения в характерах.       — Пойдём, Ликс, — негромко проговаривает Хёнджин и уже готовится уходить, как активируется Джисон, до того услужливо не обращавший на него внимания.       — Мы хотим побазарить, Джин, — и при этом у всех парней поджимаются желваки.       — О чём толковом можно базарить с тобой, Сон? — ошатнувшись назад Хёнджин стреляет в него глазами.       — Например, о том, как в следующий раз поставить ловушку на зверя покрупнее, — взгляд старшего тоже не шибко спокойный. Виснет тишина, права которой нарушает только глубокое дыхание слизеринцев. Почему завёлся Чанбин — непонятно. Феликс закатывает глаза и кладёт ладонь на вздымающуюся грудь своего спутника.       — Ну, что за ребячество? Пойдём, нам и вправду нужно идти, — ласково отрезает Ликс, и искрометание парней, ненавидящих друг друга до смерти, на этом заканчивается, потому что во двор ещё и забегает недовольная Макгонагалл. Из поля зрения пропадают Чанбин и Чонин, которого первый схватил за рукав и потащил за собой, — моментально. Джисон даже не успевает понять, что друзья его кинули. А Хёнджин с таким презрением оглядывает того, что даже у преподавателя дёргается веко от напряжения. Он плавно берёт ладонь Феликса в свою и, отдав поклон, ретируется из двора, оставляя декана Гриффиндора и задиру Джисона наедине.       Хёнджин, не думая, проходит весь коридор вдоль, держа Феликса за руку, и мысли того тоже пропадают из внутреннего уха. Редкие голоса вокруг становятся громче, правда, но первокурсник не слышит и их. Когда коридор заканчивается, начинается вестибюль; когда заканчивается вестибюль, начинается лестница. Один недвижимый пролёт они проходят пешком, и Феликс не говорит ни слова, бредя сзади и чувствуя чужую ладонь, то, какая она мягкая, тёплая и нежная. Перед вторым пролётом Хёнждин сворачивает на подвижную лестницу и шёпотом называет этаж и вход, зная, что под его ступнями и ступнями его спутников лестница обезвреживает ловушки; оборачивается к Феликсу и опускает свободную руку на балюстраду.       Феликс смотрит вверх, ему приходится прищуриться из-за света свечей и волшебных ламп, чтобы те не мешали ему рассматривать чужое лицо. Он находит силы или наглость на улыбку и мотыляние рук в воздухе, на что Хёнджин тоже улыбается. Старший качает головой, мол, как можно быть таким, а потом с укором опускает уголки губ, потому что этот вопрос прежде всего, думает, нужно задать себе самому и больше десятка раз.       — Только что я ведь еле сдерживался, чтобы не ткнуть Чонина носом в его обращение с Чанбином как со старшим. А сам… — тишинная улыбка трогает его губы; мимо них проплывает стена с портретами; из-за того, что лестница курсирует к верхним этажам, они летят медленнее и с остановками, поэтому у них есть время на уединение среди толпы. Если задуматься, то в проекции на пол в одном метре сейчас стоит приблизительно десятеро, а площадь пола можно сосчитать за семьдесят квадратных метров, впрочем, у Феликса с вычислениями всегда были нелады. Если он чувствует на себе взгляды — это уже толпа. Даже если на него смотрит один Хёнджин — кажется, что наблюдают десятки любопытных глаз, потому что у Хёнджина привычка смотреть неотрывно, постоянно, оглядывая. Феликс улыбается и думает, что его хён придурок.       — Я думал, ты мне о другом расскажешь, — он склоняет голову и отводит взгляд к портретам, с которых на него тоже смотрит немало глаз. Хёнджин отвечает не словами, но прикосновениями, — перехватывает чужую ладонь удобнее, направляет энергию и растирает покалывающее тепло по внутренней стороне, оглаживая мягкие подушечки и задевая пальцы. Ток проходит сквозь кожу и кружит вокруг костей, Феликс вдохновенно вдыхает, с силой улыбается и зажмуривает глаза, потому что это всё так ново, так нежно, так непринуждённо, от этого так защищённо, так спокойно, что сердце левитирует вместе с душой.       Лестница останавливается в заказанном месте, и Хёнджин незаметно для глаз оглаживает рукой крышку балюстрады, когда сходит с последней ступени. Что это? Благодарность? Если да, то Феликс, единственный заметивший это, готов делать для Хёнджина что угодно, лишь бы тоже получать такую нежную похвалу. Хён слишком чуткий для Слизерина, для змей и для этого мира — думает младший, пока идёт за спиной того, не глядя под ноги. Если впереди будет преграда — Феликса обязательно от неё отведут или предупредят — он почему-то в этом железно уверен. Библиотека Слизерина оказывается выше, чем думал Феликс, чем даже находится Гриффиндорская, и пахнет тут не подземельным зловонием, а обычной библиотекой, обычными пыльными полками и старыми чернилами.       А Хёнджин пахнет духами. Древесный запах, лесная аура, Хёнджин пахнет спокойствием или бурей, и Феликсу так нравится раз за разом впадать в отчаяние и возноситься снова всего лишь от проклятого запаха. Того же стоит взгляд, улыбка, любое движение рук, тела, тени на полу — она фигуристая и безликая, молчаливая, покладистая перед солнцем и рельефом поверхностей, она как одеяло — вот лежит на столе рука Феликса, вот спину Хёнджина освещает солнце, и вот тень от его плеч накрывает эту ладонь, пальцы аккуратно подползают к свету, но она движется за ними — это её обладатель поправляет волосы, совершенно не замечая занятий спутника. Феликс опускает голову на кулак и искоса, поставив книгу, будто читает её, разглядывает старшего, полностью окунувшегося в материал.       Хёнджин любит зачёсывать свои блондинистые волосы назад и покрывать губы очень тонким слоем персикового бальзама, чтобы больше не грызть их. Любит держать Феликса за руку и благодарить об опеке поцелуями в щёки. Любит пить профилактический чай из трав, приготовленный Феликсом в его гравированной бутылке, и заливаться кашлем, чтобы тот смотрел на него жалостливо и гладил по спине, придвигаться ближе и дразниться взглядом в глаза. Хёнджин любит хитрить и прятать книги, которые нужны Феликсу, на верхние полки или вовсе в ящики, чтобы помогать искать их, долгими часами гуляя по библиотеке. Что ещё любит Хёнджин?       — Ну хватит, — младший резко останавливается, опуская руки по швам, держа в одной из них книгу по травологии. Он обречённо выдыхает, прикрывая глаза и улыбается, несмотря на усталость. Уже вечер, в помещении загорелись свечи и лампы, а книжные черви спрятались от пауков, которые скоро выйдут на охоту, — я знаю, что ты прячешь книги специально.       — С чего ты взял? — отнекивается Хёнджин, заложивший руки за спину, ранее пятившийся.       — Я думал, что это из-за сквозняка всё шелестит, а это ты меняешь книги местами. Удобно иметь такой уровень концентрации магии, как у тебя.       — Магия — это наполовину искусство, наполовину дар. Искусство — это на три четверти опыт, а на одну — дар. Получается, магия — это на две третьих дар и на одну третью опыт. Дар магии у тебя имеется, волшебничек, так что… совершенствуй навыки, — парень пожимает плечами и поднимает с полки очень пыльный фолиант, замотанный в холщовую ткань. — А вот это я зря, — он поджимает губы и во все глаза пялится на парящую книгу, с которой сходит лавина пыли.       — Выпендрёжник, — прыскает Феликс. Да, его воодушевила теория Хёнджина. Тот машет головой, мол, немного есть, и они оба смеются с того, как неуклюже к ним с противоположного конца зала подлетает зачарованная метла с совком. Этот дуэт быстренько избавляет парней от груза совершённого против чистоты преступления и отлетает обратно к своему месту, а пыль с полки Хёнджин ещё во время его ритуального танца сметает на пол ладонью. Феликс уже нашёл какую-то интересную книжку, листает ещё склеенные страницы, разглядывает цветные картинки и ощупывает подушечками пальцев рельефный корешок.       — Интересненькое? — старший слегка загорается, подходит ближе и становится впритык к плечу, заглядывая в текст. Феликс обращает свой взгляд на его лицо и ухмыляется, ведёт книгу ниже, и тот опускается к ней, явно теряя фокус; а теперь в сторону, и Хёнджин хватает пальцами его локоть, чтобы остановить, грозно зыркает снизу-вверх, но младший только улыбается. Улыбается и не может думать практически ни о чём. Он сам склоняется ниже, опускает взгляд, на что старший реагирует неоднозначно — выпрямляется, разворачивая его к себе лицом, а не боком, и смотрит вопросительно.       — Как думаешь, — и Феликс не против ответить даже на те вопросы, которых Хёнджин не задаёт вслух, — будет символично, если наш первый поцелуй произойдёт именно в библиотеке? — по инерции он неспешно становится на носки и перед прикосновением чужих губ успевает только прикрыть глаза. Хёнджин ещё держит его за локоть, но хватка ослабевает, вторая рука заходит за шею и не двигается. Весь Хёнджин как каменное изваяние: он давится воздухом от неожиданности и прилива горячей крови, сгустившейся в комки. Вокруг такая тишина, что даже журчащий, как река, на всю округу часовой механизм в соседней башне становится лишь вибрирующим пятном в пространстве. Феликс не открывает глаза, не опускается на пятки — только прижимается животом к чужому и податливо опускает облегчённую голову на плечо, отвернувшись горящим лицом с такими же губами к прохладной пустоте пролёта между книжными полками, в котором они вершат свою историю.       — Очень символично, — Хёнджин дрожит, будто в ознобе, его глаза закрыты, а дыхание, сбивающееся в сгустки, как кровь, обжигает холодом оголившийся участок кожи на сгибе плеча Феликса. Тот практически понимает, что натворил. Вдруг Хёнджину, кажется, становится так плохо, что он решает что-то сделать со своей дрожью. Громко цыкнув от недовольства, он зажмуривается, и с соседней длинной нижней полки слетают на пол все книги. Феликс дёргается от неожиданности, поднимает голову, чтобы заглянуть старшему в глаза, и видит в них такой напор, что, кажется, будто это вся магия, скопленная в Хёнджине, давит на расширенные зрачки.       — Ты чего так? Настолько нравится? — прыскает Феликс, бросая короткий взгляд на разваленные книги, которые уже начали вальяжно подлетать к своим местам, управляемые опять же магическим потоком Хёнджина.       — Я в шоке, какое «нравится»?       — Возбудился? — на лице мелькает что-то дьявольское, и Хёнджин точно уверен, что тот, кого он сейчас держит в руках, является чистокровным магом. Иначе как объяснить то, что он делает с ним?       — Возмутился. Что за своеволие? — он покачивается в сторону, Феликс следует за ним, до сих пор прижимается к чужому телу и опускается на всю ступню.       — Доблесть, — усмехается тот и чувствует укол под ребро: истинное качество гриффиндорца, которого он никогда не был достоин, сейчас неожиданно закрадывается в закоулок его сердца, да ещё и в какой способ? С одной стороны, долгожданно, с другой — смешно. Но Хёнджин не позволяет ему долго думать о чепухе, так неподходящей к нынешней ситуации, — целует в шею и кружит, не давая ни шанса перецепиться о свою ногу, отвлечься снова или отойти даже на полшага от себя. Феликсу снова не хватает сил, его веки титанически тяжелеют, поэтому опускаются, а губы ловят свежий воздух, приходящий сюда из раскрытого окна.       — Давай договоримся — в следующий раз делай какие-то предпосылки, иначе умру и я, и всё, что будет вокруг нас, — Хёнджин шепчет ему в губы и снова целует, направляя его тело в пространстве непонятно куда: Феликс не смотрит, не слышит, не чувствует ничего, кроме чужого поцелуя и рук, рельефа плеч и правильности формы их склейки между собой — сложенные как Инь-Ян, как два полушария маховика времени. Не хочется отстраняться, потому что придётся говорить, видеть, слышать, думать, продолжать борьбу. Феликсу так хочется заморозить их первый поцелуй на целую вечность, чтобы он всегда был здесь, был таким — во все времена одинаково тёплый, необходимый, взаимный, трепещущий, нежный, особенный. Феликс не думает ни о книгах, ни о сказках и мистических сюжетах тутошнего фольклора, ни о Макгонаггал, с которой завтра ему предстоит разбираться в документации, которую он до дрожи терпеть не может. Ни о чём. Вся жизнь в одном мгновении.