Придумай глупый пароль, Ликси

      Flashback       Осень. Листья за окном стремительно летят к плитке и брусчатке, уложенным на землю; ветер спешит подцепить все их и поднять, вскружить в воздухе в их последнем танце осени. Гриффиндорец лежит головой на мягком животе, ведёт со слизеринцем незамысловатую беседу о сортах кофе и заморских странах, из которых им экспортируют специи, книги и специальную древесину, из которой их лучшая и единственная мастерская делает волшебные палочки, мётлы и напитанные магией подставки для кристальных шаров. Хёнджин впутывает свои пальцы в чужие пшеничные волосы, болеет, хочет кашлять, но, пока Феликс лежит на нём, этого делать категорически нельзя, поэтому он превращается в статую. Даже дышать старается аккуратнее.       Феликс закрыл глаза, как только почувствовал прикосновение руки к своей голове, и до сих пор их не открывает, потому что хочет продлить это состояние всеобщего спокойствия как можно больше, пока не постучится время действий. По комнате расплывается равномерное тиканье настенных часов, стрелки которых недавно перекатились за полночь. На прикроватной тумбе оставлена палочка Феликса, бутылка Хёнджина, а на стоящем рядом с ней стуле — сумки. В сумке второго — учебники, книги, свитки, пара карандашей и персиковый бальзам для губ. В сумке первого один учебник и одна книга, одна толстая тетрадь, платочек, склянка с мазью и большая банка разномастных конфеток. А ещё, кажется, завалялась шишка и пару желудей, просыпались яблочные косточки, и в подкладке потерялись монеты, постоянно звенящие при беге.       — Я, кажется, выздоравливаю, — от вечность продлившегося молчания Хёнджин хрипит и осторожно покашливает, поддерживая голову Феликса за щеку. Тот не отзывается, поэтому он заглядывает в его лицо, чтобы подтвердить свои догадки — младший заснул, пригрелся на его оголённом горячем животе и заснул прямо под ладонью… Хёнджин находит силы на широкую улыбку и другую свою руку кладёт на его — лежащую на кровати, нежную, маленькую. Он не понимает своих действий, но и не то чтобы вообще задумывается о них. Просто хочется прикасаться к этому парню. Прикасаться так, как, возможно, тот ещё не позволял никому и, между прочим, ему тоже, наверное… Хёнджин просто молчаливо надеется на то, что в школе у младшего было меньше всякого опыта, чем было у него, потому что это ведь так сокровенно — то, что происходит впервые. Является таким практически всегда.       За окном, где совсем недавно был листопад, начинает тихо и спокойно светать. Золотые солнечные лучи пробираются сквозь густые кроны елей и клёнов, лип, путаются в иглах и голубоватых плодах можжевельника, проскальзывают через окно, сквозь стекло в комнату, где гриффиндорец до сих пор лежит головой на мягком животе слизеринца, к которому так и не приставил себя в роли дежурного, которого так и не напоил зельями от простуды и температуры. Первокурсник так и не подготовился к семинару по инсектологии и не попил успокоительные травки, и Хёнджин доволен, потому что лучшая подготовка к хорошему утру — это хороший сон. Старший размеренно дышит, поток его выдоха попадает на макушку свернувшегося на стуле клубочком парня, и тот распахивает глаза. Ему приснился сон с участием профессора Макгонагалл — что может быть лучше для утреннего моментального пробуждения?       — Джинни? — шёпотом зовёт он и потирает лицо, поднявшись со старшего. Как тяжело тому было дышать всю ночь и держаться, чтобы не перевернуться на бок — представить больно, но Феликс и не задумывается сильно, потому что сам такой. Сделал бы всё, что угодно, лишь бы хён хорошо отдохнул от своей вечной учёбы и заучивания заклинаний и рецептов. К слову, Хёнджин не любит варить зелья.       Парень не отзывается на зов и даже не ворочается, значит, крепко спит, поэтому Феликс, широко зевнув и размяв руки, поднимается с места, откручивает вентиль на батарее и уходит за перегородку между частями комнаты, где у него обустроена кухня и выделено место на закрытый санузел. Тесновато, но не общак, и на этом спасибо архитекторам и заклинателям. Отдельное спасибо Снейпу, потому что именно он выступает главным затейщиком отдельных межпространственных комнат для каждого студента. По сути, разработчикам пришлось просто найти свыше двух тысяч пустых миров, привести их в одно законсервированное состояние и объединить в огромную галактическую сеть. Получилось первое во вселенной волшебное космическое общежитие.       Но тема космоса всегда так отталкивала Феликса. Как минимум потому, что его молчаливая мать постоянно находила время и дерзость рисовать звёзды, где получится. Один раз она вывела звезду в свидетельстве о смерти прямо на заседании суда, и тогда это повергло мальчика, сидящего на трибунах, но и оттуда видящего всё это, в шок. Был ещё случай у директора, когда она буквально во время беседы со школьным руководителем расчертила две пятиконечные в дневнике сына. Феликс учился в маггловской школе, получил среднее образование и мало-помалу вырвался оттуда в Хогвартс, где Макгонагалл приняла его с распростёртыми объятиями, потому что мальчика, оказывается, должны были забрать сюда ещё во времена его младшей школы. Хогвартс — это два здания: главное — университет, который находится в параллельном с маггловским мире, второе — школа, которая находится во втором параллельном мире и по сути является идентичной университету по архитектуре и географии. Главное отличие — в мире школы нет зимы, потому что изначально в его консервации произошёл сбой, но эту колоссальную работу на то время просто никто не позволил себе прервать на решение такой незначительной проблемы.       Сейчас на слова «колоссальная работа» все преподаватели и учителя Хогвартса просто рассмеются, хотя в то время все они даже не подозревали, что готовит для них декан Слизерина. Третий мир, да ещё и в таких размерах, поверг персонал двух учебных заведений в головную боль и бессилие вследствие полной отдачи себя и своей силы на следование плану. Дамблдор тогда весомо ощутил нужду в поддержке, потому что, во-первых, его придумал не он, во-вторых, спроектировал не он, и в-третьих, довёл до конца его тоже далеко не он. Чувствуя себя последним в очереди на посещение современной идеи по помощи Хогвартсу стать лучше и развиться, Дамблдор даже пару раз решил сходить пронаблюдать тренировку по квиддичу, а потом и на драконью арену. Кто бы мог подумать, его спасителем стал гулявший по Тёмному лесу Минхо. Парень с детства обладал притягивающей грусть аурой, так что понять, как Альбус вообще оказался в том же месте, не сложно.       Феликс возвращается к кровати с двумя большими чашками чая и колбами с янтарной и изумрудной жидкостями. Первая, видимо, от температуры, а вторая обеззараживающая? Хёнджин спит как убитый, поэтому наивно не замечает, что добавляют в его чай, который он обычно пьёт только холодным и сладким. Сейчас же он тёплый, чтобы что? и абсолютно несладкий, потому что лучше не напрягать горло сахаром. Оставив лекарства и чай на прикроватной тумбе рядом с собственной палочкой и чужой бутылкой, бок которой, ближний к окну, успел нагреться от идущего к потолку батарейного тепла, Феликс решает всё-таки переодеться, ведь с ночи, как завязал тот снополучный бантик на своих-чужих штанишках, сам так и не переоделся.       Прежде, чем натянуть на себя футболку, Феликс кидает её на батарею, чтобы это не доставило ему дискомфорт, меняет чёрные носки на носки с принтом фаерболов, надевает штаны на шнурке, чешет голый живот, зевая и оборачиваясь лицом к спящему. Гримаса бодрствующего Хёнджина пугает и одновременно с тем осаживает на третье дно, потому что, хоть взгляд и больной, но проникновенный, хоть и воспалённый, но томный. Он лежит на боку, его губы и кончик носа накрыты одеялом, и руки он жмёт к лицу ближе или к шее — под одеялом не видно. Кажется, он боится двинуть глазами в какую-либо сторону, потому и смотрит, не моргая, Феликсу в глаза. Тот заметно задумывается, хотя весь шквал мыслей не успевает вложиться в те пару мгновений молчаливого ступора обоих. Мир отмирает, когда из-под одеяла доносится шум короткого выдоха, и Хёнджин подаёт голос:       — У тебя и на заднице веснушки? — смешной вопрос, правда, Феликс размораживается и начинает смеяться, но не является ли этот смех прикрытием смущения? Просто Хёнджин явно задал этот вопрос без любой смешинки как в голосе, так и в гримасе, и младший до сих пор ощущает трепет на кончиках ресниц. Как минимум потому ещё, что чуть ниже поясницы, под резинкой штанов и белья у него и правда есть эти крошечные следы солнечных брызг.       — Не знаю, ты можешь проверить, — кокетничает он, прикрывая озорство серьёзным тоном голоса, вылетевшего теплотой из улыбающегося рта, и, склоняясь над вздрогнувшим Хёнджином, достаёт свою футболку из-за его головы. Взгляд не отрывается от его спрятанного в одеяле лица, хотя старший отпустил эту нить и изначально — только Феликс сделал шаг навстречу — упёрся просящим взглядом в его живот. Хёнджин потянулся к нему рукой, не успел Феликс даже перехватить футболку правильно, прикоснулся подушечками пальцев к шелковистой коже сбоку от пупка и скользнул вниз, нарисовал круг указательным и средним пальцем, медленно, проходясь остальными по ткани штанов, пока Феликс простецки улыбался и опускал руки по швам.       — Серьёзно могу? Я же хочу.       — Да когда бы ты не хотел на кого-то посмотреть, — младший, улыбаясь, не язвит — старший не чувствует себя униженным, поэтому первый подходит ещё ближе, чтобы упираться коленями в кровать, если вдруг ноги решат отказать от чужих прикосновений. — Можешь сбоку глянуть, — он терпеливо дожидается, пока чужие слабые пальцы схватят шнурок и потянут его на себя, пролезут подушечками под край резинки сбоку и потянут вниз, оголяя только его гладкий бок, редко покрытый пятнышками.       — И почему ты думаешь, что полукровка?.. Ты же магический везде, — с нескрываемым восхищением мямлит Хёнджин, поднимая штаны обратно. Феликс, до того зачарованный моментом и трепещущий от собственной нежности, улыбается крохотно, перенимает инициативу завязать шнурок и таки надевает тёплую футболку, больше нагревшуюся от взгляда Хёнджина, кажется. Тот уже видел его без верхней части одежды, а вот без нижней, оказывается, никогда.       — Тебе нужно залпом выпить этот чай, а потом лечь спать ещё как минимум до полудня. Где-то к часу дня я забегу к тебе, напою опять и убегу к Хагриду, а потом приду аж к восьми. Учебники я тебе взял, твою бутылку, сумку… Ну, вроде тебе будет чем заняться, если вдруг жопа подгорит встать с кровати и не послушаться меня. Предупреждаю, если завтра ты всё ещё будешь болеть, я к тебе не приду, — мастерски переводит тему Феликс. Тема полукровия навсегда останется его головной болью, которую не затмит никакая другая и даже Макгонагалл, так что… нет смысла препираться с кем-либо: ругань и чужие тщетные попытки вытащить тебя из этой гнили никогда не прекратятся, как бы сильно не хотелось самому. Смирение перед безысходностью — вот, чему Феликс может научить всех, кто попытается помочь ему.       — Ты уходишь? Почему? — Хёнджин снова прячет нос в одеяло, и Феликс выкручивает вентиль на трубе, чтобы его макушка не поплавилась от жара.       — Да, но у меня есть ещё пару часов до встречи с Макгонагалл. Я, конечно, в нетерпении, — фыркает он, — предвкушаю запах её раздражения, — Феликс выдыхает и, взяв чашку со стола, подаёт её Хёнджину, тот выпивает содержимое как было сказано и валится обратно, кутаясь чуть слабее из-за прихлынувшего к коже тепла.       — Ты уже, можно считать, несколько лет в Хогвартсе, общался же с ней с десятого класса, или когда она там нашла тебя, а никак не можешь привыкнуть к ней.       — А ты? Ты здесь дольше, чем я, — привык? — бубнит младший, подразумевая, что к этой ворчливой надменной старухе вообще-то нельзя привыкнуть.       — Она не такая, как ты себе её представляешь, Ликс, ну, — мягкая ладонь Хёнджина касается понурой головы, впутывает свои пальцы в пшеничные волосы, и Феликс поднимает глаза, разбитые предвкушением и горечью встречи.       — Она любит ругать меня за всякую ерунду: то я неправильно тарсфигурировал бумажку, то я не так встал, когда произносил заклинание, то я то, то я это. Она постоянно придирается ко мне так, как ни к кому другому, хотя я, блин, первокурсник и школу закончил вообще-то маггловскую, — бурчание Феликса похоже на негодование совёнка, мостящегося в гнезде, который никак не может найти правильный угол, чтобы усесться. И старший считает это безумно милым, оттого и касается его щеки, а потом накрывает ладонью губы, чтобы этот поток обиды прекратился, и младший его послушал.       — Знаешь, почему она так ведёт себя? — спрашивает он наконец с улыбкой, и Феликс задаёт вопросы одними только глазами, в которых Хёнджин различает миндаль, ясеневую кору, сухую землю, в трещинах которой прорастают песочные проростки пшеницы, пшеницу, уже жухлую, готовую к покосу. В его глазах так красиво, что старший невольно засматривается, и то время, что он потратил на вглядывание в чужие глаза, пролетает для него мгновением, в которое у Феликса непозволительно расширяются зрачки, и наплывает румянец на щёки. Хорошо, что за ладонью его не видно. Почему она до сих пор касается губ? — Потому что ты дружишь со мной, — слово «дружишь» почему-то неоправданно глубоко режет уши обоих. Феликс отстраняет лицо от открытой ладони и продолжает, как ни в чём не бывало:       — Тогда она и к тебе должна так относиться, но я этого почему-то ещё не заметил, — снова бурчит он, но теперь с другой интонацией, которая плохо скрывает его возбуждённое состояние и синие искры в глазах, направленные потоками прямо на лицо больного, где губы теперь не закрыты одеялом. Они обкусаны, сухи и кривы от неровно взявшейся корки, на что Феликс морщится, будто чувствует ту боль, что Хёнджин сам причинял себе; он опускается ближе к полу и роется в тумбочке, пока не находит свой безвкусный бальзам для губ, на большую половину истраченный ещё несколько лет назад. Да уж, стойкий бальзамчик. Чего не сказать о губах Хёнджина, потому что они просто в ужасном состоянии. Раньше Феликс этого не замечал. А так было всегда? Получается да, раз уж Хён хранит в сумке тот персиковый бальзам.       — Она не общается со мной так потому, что я априори не общаюсь с ней. Сдаю ей работы, отсиживаюсь на одной паре в неделю, хотя у нас три, учу всё сам, вот она и не трогает меня. Ей незачем меня отвлекать. Давай я сам: вымажешься, — Хёнджин хватается за запястье руки, которая тянется к нему, чтобы удобнее повернуть лицо к хозяину; его сердце продолжает невовлечённо постукивать, а губы, кажется, набухают от жажды прикосновений живительного бальзама, но он не придаёт значения тёрпкости на языке.       — Давай я уже, — отвечает ему шёпот, и магглы его знают, почему Феликс такой трепетный — то ли потому, что будет прикасаться к губам хёна, то ли потому, что боится принести боль. Рука Хёнджина замирает, пальцы, обхватывая запястье, расслабляются, принимая поражение и чужую помощь. Феликс бережен, осторожен, наносит влагу на кончик среднего пальца и наклоняется близко, пока старший лежит смирно, вжимая затылок в перьевую подушку с чётким очертанием своей головы. Наверное, когда он поднимется с постели, на всей ней останется большой след от тела и болезни, Феликсу придётся стирать это бельё и вещи, которые пропитались чужим запахом и потом, непроизвольным потоком магии и тепла, но пока что об этом думает только Хёнджин, потому что попросту не позволяет себе думать о чём-то другом. Подушечка пальца мажет по губам, внимательно и неспеша распределяет бальзам, незаметно касается уголка рта, когда доскальзывает до конца, и Хёнджин закрывает глаза, потому что так близко смотреть на первокурсника долго не получается — для этого ему нужна титаническая выдержка.       Феликс отстраняется, когда Хёнджин делает вдох, сам ощущает взмывший в воздух запах прелести и обожания, такое — тёплое дуновение, сошедшее с чужих ресниц с последним взмахом. Старший подаётся телом вверх, укладывается поудобнее, вытаскивая руки из-под одеяла, вдыхая ещё глубже, открывает веки и трёт губы друг о друга, встречаясь взглядом с Феликсом. У того, кажется, фениксы в животе перегорают, как в коробке спички — все до единой. Хёнджин улыбается и клипает разок, приоткрывает губы, намереваясь что-то сказать, но сразу же не получается, потому что младший не резко отводит взгляд и стан от него, чтобы вернуть бальзам на место, вытирая палец о футболку чуть ниже груди.       — Я всё равно их сгрызу сегодня.       — Не нужно. Я хочу, чтобы твои губы были гладкими и не шершавыми, — подмигивает Феликс, как-то моментально переключившись на приколы и издёвки, и Хёнджин расслабленно выдыхает весь воздух в смешке, всё ещё глазея на него неотрывно. — Пойду нагрею поесть, — и уходит, сгребя руками чашку и свою сумку: в ней лекарства, которые он всегда носит с собой, но о которых почему-то, когда они были в комнате Хёнджина, добросовестно забыл.       Несколько часов, отведённых Феликсу на запланированный отдых, проходят скорым шагом, будто и были созданы для того, чтобы потратить их на заботу о больном, варку зелья от болячки желудка, который неожиданно разболелся у Хёнджина, питьё всяких чаёв, которые были заварены по просьбе того, мол, хочу попробовать, что ты любишь, и тому подобные мелочи. Потом Хёнджин неожиданно попросил дать ему его книги и свитки, и Феликс вспомнил, что эти несколько часов рано или поздно должны были закончиться. Кстати, он так и не подготовился к инсектологии, а нужно хотя бы почитать что-нибудь, иначе Макгонагалл трансфигурирует его в кекс и сожрёт, как и не было. Этим и занялись, только вот читал материал Хёнджин — вслух, пока Феликс добродушно готовил обед за перегородкой, шелестя какими-то упаковками и тарахтя ложками.       Через десяток минут младший вернулся в комнату с двумя тарелками съестного, от которого исходил приятно тёплый и благовонный пар. У Хёнджина потекла слюна, потому что снадобье, приготовленное Феликсом, сработало на славу, и он присел на кровати, принимая еду из чужих рук в свои. У больного человека, зачастую, полностью или частично пропадает аппетит, чего не скажешь о Хёнджине, ведь, только тарелка и приборы попадают в его руки — он тут же начинает поглощать вкусности, забыв о книге, покоящейся в его ногах, сложенных в кривой позе лотоса. Феликс, втягивая в рот лапшу, прибирает книгу к своим рукам, укладывает её на тумбочку и продолжает читать, заинтересованно вглядываясь то в содержимое посуды, то — страниц. Хёнджин забавно дует губы и плямкает, его белые волосы сбились в комок на макушке и торчат на затылке, что продолжает игнорировать младший, хотя так хочется их пригладить; он не сдерживает порыв читать-читать-читать до посинения извилин. В его голове только обучение, которое под конец семестра или года превращается в молох.       — Уже половина двенадцатого, когда выходишь? — интересуется Хван и допивает бульон прямо из чаши, захватывая ртом пару мелких колечек зелёного лука. Феликс спохватывается, слетает со стула и, прихватив чужую тарелку, вылетает в «кухню», гремит посудой и приборами в раковине, забегает обратно, наспех переодевается, не заботясь о том, как смешно выглядит, прыгая на одной ноге, пока стягивает носок и натягивает другой, брюки, рубашку, жилетку, галстук, мантию. В здании университета тепло, а переходная всё ещё ведёт к цокольному этажу, от которого в крыло, где у первокурсников сегодня проходит инсектология, бежать от силы пару минут, и то если бежать медленно, так что мантию он берёт обычную — летнюю.       — Спасибо, что сказал, а-то я бы вспомнил только к вечеру.       — Давай лети, отличник, — Хёнджин мягко взводит руку и подбадривающе хлопает младшего по предплечью, до которого достаёт, чуть не слетая с кровати кубарем.       — Из меня отличник, как из тебя гриффиндорец, — и с боку старшего слышится сдавленное кряхтение. Уже полгода прошло, а он так и не рассказал Феликсу подробностей церемонии распределения, которая выпала на его первый курс тогда. Целое лето они были здесь, под одной крышей, ходили в одни и те же места, посещали одни и те же аудитории: Феликс — знакомился, Хёнджин — учился, — но даже так второй не поведал первому ровным счётом ничего. Почему — и сам не до конца разобрал. Может, оттого, что чувствует несправедливость; может, оттого, что, как бы это ни было странно, ненавидит факультет, в который сам слёзно просил распределить его, сидя на этом проклятом стуле, держа на голове эту проклятую заговорённую шляпу, сговорчивую, до ужаса сговорчивую и такую саркастичную, измывательскую, ехидную. Хёнджин ненавидит Слизерин, подземелья, крыс, использование магии в тёмных целях. Его место в Гриффиндоре: честь, доблесть, отвага — замороженные качества, которые он сам подавил в себе, потому что…       End of flashback       ***       Обрекать. Обрекать себя так больно — это не то, что доводить кого-то другого до исступления, а потом корчиться перед всеми в притворной улыбке добродетели. Сновать продрогшими коридорами подземелий для Чанбина не ново, потому что в школе он тоже был экспонентом темноты. Гриффиндор… всегда казался ему окрылённой мечтой, как гиппогриф; бриллиантом, как те, что у мамы в колье; пиком идеала, как то, что у Хёнджина в табелях. Всегда казался ему тем, что недоступно самому, невозможно с его показателями. Он чистокровный маг, некромант, прибегающий к темноте, пользующийся магией в своих иногда эгоистичных и вандальных целях и умозаключениях. Гриффиндор для него — тупик, из которого валит свет внутрь его заведомо чёрного купола сознания.       Оттого, что он вполне категорично настроен на несчастное и обиженное восхищение, иногда он теряет связь с собой, выпускает из скользких от паники рук тонкую нить самообладания. Гнев и зависть прожигают в нём дыры, создавая из купола решето, в котором обжигающего света становится слишком много для наследника чистой холодной крови. В такие моменты он забывает о своей бесконечной любви к блюстителям чести и накрывается с головой привычной для слизеринцев ледяной шипастой коркой, которая наносит вред уже не только первым, но и остальным студентам, преподавателям и даже близким людям, например, таким как Чонин или Джисон, которые его самозабвенно терпят и ждут. Всегда. Так было со времён школы, где они познакомились, — так останется навсегда, в чём они так же самозабвенно пытаются убедить Чанбина уже который год.       Года всё никак не кончаются, восхищение, зависть, и злоба Чанбина на свою кровь — тоже, преданность и обречённость его друзей — идентично. Наверное, именно поэтому Чонин так колко реагирует на любой выпад старшего. Наверное, именно из-за его гнусных качеств подплинтусной мыши, которые иногда так ярко и так характерно выходят из него словами, поступками, взглядами, гримасами, жестами, заклинаниями, зельями, младший ведёт себя так нравно и придирчиво. На любой колкий взгляд ответить колким взглядом, на любое горькое слово ответить не менее горьким, на любое подлое заклинание — подлым заклинанием. Их противостояние, точнее война со стороны Чанбина и наставления Чонина под видом упрямого огорчения, оскорбления и горечи, доведут их до точки догорания — так говорит Джисон, якобы стоящий на голову выше них, хотя, кажется, так на самом деле всё и происходит — Чанбин с Чонином ранят друг друга, а Джисон наблюдает за ними со связанными руками. Хотя тоже, чужие отношения — дьявольские силки, которые не всегда отталкивает простенький Люмос.       Им нужен огонь, испепеляющий всё, что есть вокруг, чтобы очиститься, забыться, подышать гарью, которая им ещё неизвестна. Наверное, поэтому Джисон не пытается выкарабкаться из бессилия — застать это… да смерти хочется больше. Либо кому-то из них нужно просто тихо перегореть, переболеть, изжить себя и свои стереотипы или мечты, обиды, забыть боль, не думать о ней, не вспоминать, не гнаться за тем, чего не сможешь достичь по собственной отличности, несоответствии с мечтами. Это ведь так понятно — не твоё, но Чанбина душит, гложет, над ним издевается каждый новый гриффиндорец, и вот уже третий год он сдаёт экзамены только на зависти о том, что за стеной сдают экзамены они. Только это, кажется, сейчас является его топливом, манной и двигателем, потому что ничто другое его так не возбуждает, как ненависть.       Джисон, не сказать чтобы был в этой ситуации добродетелем. Он вообще не шибко восприимчив к чужим проблемам и ссорам, к чужим переживаниям. Всё, что кажется ему странным, в итоге становится перманентно странным, ещё и не только для него. Сильный дар драчунства и влезания в громкие передряги, колкость, невежество, зачастую по отношению к старшим, — то, от чего Джисон не может избавиться, как бы не хотелось порой самому. Он просто не может остановить свой язык и руки, даже если собеседник выглядит больше и злее, чем он, — это даже раззадоривает, наводит интерес, возбуждает. А измывание над младшими вообще приносит ему какое-то животное удовольствие. Петарды, хлопушки, внезапные крики на ухо, синяки, царапины, прочие издёвки, подножки, пакости, вымакивание лица в раковине туалета Плаксы Миртл — всё это о Джисоне. Как Чанбин и Чонин подступили к нему — вообще не понятно.       Возможно, всё дело в том, что вокруг этих двоих закручены его школьные, самые счастливые в жизни, воспоминания; возможно, в том, что они и сами иногда не прочь побаловаться и сотворить какую-то адскую хрень, хотя Джисон в такие моменты смотрит на их искривлённые в потехе гримасы и задумывается не на шутку. Почему же Джисона так раздражает Хёнджин, откуда такая неприязнь, кажется, тоже перманентная? Всё просто — Хёнджин идеал уравновешенности и спокойствия, рядом с ним всегда какая-то аура отличия, холодного превосходства, молчаливой доблести, хотя на самом деле, будем честны, даже он порой выходит из себя, и это страшно. Это страшно и дико заводит. Иногда по ночам, лёжа в своей влажной от пота и горячей от уставшего, вымотанного тренировками по квиддичу тела кровати, он представляет, каким будет Хёнджин, если его вывести из себя, какой же тогда вокруг воцарится хаос из летающих парт и рвущихся по швам книг.       Не то чтобы Джисон законченный сорвиголова. Он прилежно учится, отвечает на парах и на семинарах сдаёт доклады. Отчитывается перед преподавателями за свои игры и постоянно просит прощения, хотя те понимают, что на него никакой управы. Он не изменится сам. Ему нужен толчок, как и его друзьям. Огонь или… лёд. Макгонагалл только что подумала, что может поспособствовать некоторым изменениям — послала мальчишку в Тёмный лес собрать пять букетов цветов для кабинета зельеварения, защиты от тёмных искусств, инсектологии, травологии и истории магии. Между прочим, цветы в лесу найти сложно — придётся идти вглубь, но не слишком, чтобы не напороться на поляну цветка бессилия. Ими кишит центр леса, поглощённый мраком и погружённый в шипение бурлящего сока, который поглощает эта бессмертная чёрная дыра, высасывая его из лесных деревьев.       Джисон бродит коридорами университета бесцельно, пытается, наверное, успокоиться, ведь самому идти вглубь Тёмного леса… страшновато. Из двери, ведущей в ванную старост, валит пар, стелется по влажной плитке на полу. Джисон приоткрывает её, ожидая застать кого-нибудь из старших, которым ещё не делал беды, и попросить пойти с ним, и не важно, как он будет в тот момент выглядеть, и будут ли над ним тогда издеваться. Страх не тётка. Дверь на удивление не скрипит при открытии, хотя Джисон помнит своё последнее посещение этой ванны — она кричала как горн. Здесь тепло, влажно и спокойно; Миртл занята своими делами, наверное, воркует о чём-то с девочками своего возраста или отсиживается на какой-нибудь паре, предпочтительно на паранормальных явлениях, так что шума тоже нет. До предбанника доносится только слабый редкий плеск воды, а в остальном — тишина.       Джисон проходит вглубь комнаты, не ожидая увидеть фиолетовое пятно своими заплывшими влагой глазами. Удивившись и даже сжавшись, он, столбом, подходит к резервуару, наполненному водой почти до краёв — Минхо, оказывается, любит воду — и стопорится, вглядываясь в блаженное лицо, на котором закрыты глаза. Среднекурсник спит в ванной? В любом случае, Джисон морщится, потому что таким образом можно не заметить, как утонешь. И неужели он подошёл настолько тихо, и даже тень его не пролегла близко к ощутимому видению для Минхо? Он ведь до сих пор не испугался и не обратил на него внимания. Что, действительно спит? Минхо открывает глаза слишком неожиданно, когда Джисон усаживается на мокрый бортик ванной, потому что, наверное, понял, что пришёл не Бан Чан, если вообще узнал, что кто-то пришёл. Короче, Джисон не знает, о чём думать.       — Привет, — произносит он на грани слышимости, и приветствием ему отвечают возмущённые глаза и руки, плавно пододвигающие к объёмной груди пену, плавающую по поверхности воды. Он, мягко говоря, залипает, завороженно глядя на них, на неё, на него, и упускает момент затянувшегося молчания, хотя старшему, кажется, всё равно. Вспоминая, не пакостил ли он Минхо, и может ли он просить его помощи, он напрочь забывает о том, что недавно ему рассказал Чанбин — якобы Минхо нелюдим и тому подобное, короче, какая разница? Вполне приятный хён. Тихий. И грустный. Почему же в его глазах столько горечи и ни намёка на обиду? Джисону не известна грусть, порождённая не ей. — Я по делу, мне нужна чья-то помощь. Макгонагалл послала меня в тёмный лес за цветами, а я ссу один идти. Ты сходишь со мной? Когда сможешь, и можешь не помогать мне собирать — просто побудешь рядом, — вот так напрямую. Джисон помимо всяких колкостей ещё и мастер красноречия и простоты. У Минхо опускаются плечи.       — Хорошо, можем завтра, — голос… сладкий. Чанбин не шутил и не врал — действительно очень нежный, особенно когда тихий и робкий. Минхо опускается в воду чуть ниже, она заглатывает его плечи и шею по подбородок — может, так он хочет спрятаться от того, кто только что услышал его, если для него разговор с кем-то такой особенный. Вода облизывает мочки его ушей, покрасневшие от духоты ванной, а может, от обыкновенности Джисона. Может, Минхо тоже наслышан о каком-то там дерзком драчуне с третьего курса, поэтому так удивлён его спокойствию и отсутствию подколов в свою сторону.       — Отлично, — тот прячет удивление в резвости, кивая головой, — тогда где-то к трём, потому что у меня четыре пары. Эм, встретимся возле второй колокольни — знаешь где она?       — Возле плантаций Хагрида, — говорит он чуть громче, сглотнув, кивает в ответ и неотрывно смотрит парню в глаза. Может, с Минхо нужно именно так — просто, непринуждённо. Джисон же, по идее, не знает даже его имени, и это взаимно, но кто же скажет правду, правда? Кто же скажет, что они действительно с недавних пор наслышаны друг о друге и хотят, — хотя, может, хочет только Джисон, — знать о друг друге чуть больше этих пустозвонных слушков и общего мнения?       — Ты правда придёшь, или просто прикалываешься? — Джисон задаёт вполне очевидный для него вопрос, потому что он привык, что на его измывания отвечают тем же, и в итоге получается, что он с людьми вокруг просто постоянно, бесконечно издеваются друг над другом. Замкнутый круг, от которого у младшего, увы, нет ключа.       — Почему? Я приду. Захватить ножницы? И мне тоже нужно туда, — Минхо даже немного выныривает, чтобы языком тела высказать свою готовность. Видимо, ему не страшны издёвки, ведь чего ещё можно ожидать от Джисона, когда он приходит поговорить, а тем более просит о помощи? Только их. Ни на что более он не способен. Он не умеет просто разговаривать — ему обязательно нужно глумиться.       — О… хорошо. А зачем?       — Пробить кое-что. Мне тоже было страшно идти самому, но я же не могу никого попросить просто так, а тут ты. Так что, пойдём? — да Минхо и сам немного напуган, потому что… ну, кто согласится идти со странным нелюдимым парнем с профилем травологии в Тёмный лес? Это даже звучит как шутка.       — Да, конечно. До завтра? — Джисон явно выпадает в осадок. Такой спокойный, такой грустный, такой… неверящий? Остановившийся, кажется, только в чём? Простой, как вода в этой ванной. Джисон еда сдерживает себя от того, чтобы подойти к нему и впутать пальцы в аметистовые волосы.       — Почему аметистовый, а не фиолетовый? — вопрос выходит изо рта сам собой, Джисон даже не успевает среагировать на него мысленно, чтобы получилось сдержать.       — Не скажу, — аэмоционально, будто Минхо отвечает так на этот вопрос по десять раз на дню и просто уже не обращает на него должного внимания. Что-то в ответе кроется, правда, но он, наверное, не видит смысла рассказывать. Джисон кивает, отпускает глазами старшего наконец и устремляется прочь из комнаты, по пути забывая вид обнажённой груди; разноцветной от солнечных лучей, окрашенных витражом, пены; аметистовых волос; воды, стекающей с намоченных очков, лежащих на бортике; плечей; шеи; глаз цвета коры тёмного дуба. Забывает всё и не хочет запомнить. Правда, забывает безвозвратно. Завтра новая встреча.