Придумай глупый пароль, Ликси

      «Зачем ты… — Джисон замирает в постели, будто замораживается; он открывает глаза, но не может пошевелить ни мускулом. Всё его тело сковывает какая-то невидимая прохладная пелена, привинчивает к простыне и матрасу. — …эти чёртовы… — он наяву слышит голос, но не понимает, кому он принадлежит и что имеет в виду, потому что речь доносится только обрывками, искажённая и вполголоса. Страх не нападает на парня, потому что явление сонного паралича приходит к нему не в первый раз, и он понимает, что не в последний и даже не в один из. Такова особенность его прорицаний — они практически всегда приходят во сне и частично вырывают душу из тела. Если спросить Джисона, что он думает по этому поводу, раздражает ли это его или наоборот — он ответит словом «смирился». Ему привычно постоянно со всем смиряться. — Выкинь! Выброси! — этот голос тошнотворно кричит, Джисон закрывает глаза и пытается расслабить мозг, чтобы тот пропустил в себя образы, но он нещадно пульсирует — началась мигрень. Чёртова головная боль накатывает и мощным потоком стреляет своей частью в колени — их начинает крутить.       Парень выругивается, неумело шевеля губами, когда пронзительная боль освобождает его от оцепенения; садится на кровати и хватается за колени, мнёт, крутит коленную чашечку и впивается подушечками пальцев в сухожилия и пульсирующие сосуды. Голова трещит по швам, грозясь не позволить не только образам из видения поступить в зрительную память, но и образам всего, что находится вокруг, — темнота комнаты расплывается в глазах большим тёмно-синим пятном, перетекающим в чёрную бездну. Джисону оно не нравится от слова совсем. Обычно всё, что он видит в таких ситуациях, заканчивается на отчётах профессора Стебль и всяких передрягах, о которых его оповещает судьба — в этот же раз она предупреждает о чём-то слишком важном. О чём-то, от чего теперь болит голова и ужасно — колени. Что-то страшное. Только из-за этого в его грудь прокрадывается страх.       До рассвета больше трёх часов, а от него до начала занятий — ещё пара, поэтому пуффендуец, цыкнув в тишину, пьёт воду, люмосом освещает свои рисунки, прибитые к стене, смотрит на них пару минут свежей головой и падает обратно, укладывая ноги и ту поудобнее. Боль в теле не пройдёт до завтрашнего дня — изучено, поэтому Джисон тяжело вздыхает, мысленно подготавливая себя к издёвкам, мол, а чего это наша забияка сегодня такая тихая — от Бан Чана, и всяким остальным. В особенности издёвкам Стебль. Она задним местом чувствует, когда Джисона настигает видение. Так, например, в прошлый раз, когда оно случилось прямо посреди пары по травологии, преподаватель замучила парня вопросами, переодически усмехаясь. Больше никто не знал, что с Джисоном, поэтому больше никто не нашёл Стебль законченной измывательницей и садисткой. Ей правда нравилось чувствовать джисонову злостную, но сдерживаемую, энергетику.       В тот раз кто-то прикоснулся к его рукам и ничего не сказал. Судьба решила прикоснуться к нему — ощутимо, нежно. Впервые ему не было больно от видения, и касание не было фантомным. Он очень чётко ощутил чужие пальцы, ногтевые пластины и то, как они царапнули кожу. И это было настолько феерично и неожиданно тепло, что парень остекленел, застыл, перенёсся сознанием в лесную тишину, не заметил даже, как пара закончилась, все собрались, и рядом сидящий Феликс, посетивший занятие как свободный человек с личными приоритетами, подхватил волшебную мшистую книгу за кружевной корешок, пихнул её под мантию и поспешил с ним попрощаться. Кажется, он даже не посмотрел на него тогда в ответ. Правда, странный. Но руки были такими настоящими…       С последнего разговора с кем-либо прошло очень много времени. Может, полных две недели, в которые Джисон то и делал, что учился, оставлял всё и терялся по природе — Тёмный лес, колокольни и пейзажи, открывающиеся с их крыш, Хагрид, добродушно уступающий ему своё кресло-качалку в саду, Драконья гора, река, поле, распростёртое на много долин вперёд с их ярами и балками. Крыша Хогвартса — страшное место, откуда можно свалиться не так от неосторожности, как от дряблости материалов под ногами и количества намолотившегося ветром щебня и песка. Скользко. Открыто. Так много места вокруг, что глаза и карандаш не знают, за что им ухватиться.       Здесь, в объятьях одиночества и природы, можно думать обо всём, о чём только захочешь, и это так особенно. И Джисон правда пытался думать о природе, о красоте, о вечности и жизни, но во все эти мысли безудержно вклинивался аметистовый цвет, и он не знал, как смыть его с сетчатки глаз на внутренней стороне, выбелить так, чтобы он не мешал рисовать то, что вроде должно было быть вокруг в те моменты. На Деревянном мосту было ветренно, а закат отливал синим и фиолетовым; в Тёмном лесу было тихо, но звук ветра шептал: «М-м-м, х-х-о», — и тогда парень чуть не сошёл с ума от абсурдности; на озере в своём же отражении он видел совершенно чужой взгляд — грустный, умерщвлённый, потусторонний — и это не было прямым видением. Джисон думал, что это оно, но никаких предпосылок, а тем более ощущений новизны в их списке, который был составлен в голове, попросту не было.       Блокнот наполнялся рисунками, пустые листы почему-то сминались нервными пальцами, от чего на них оставались уродливые выпуклые полосы, кое-где даже грязные. Джисон не мог понять, что именно преследует его, точнее, что оно хочет сказать или сделать, поэтому точно не знал, что нужно делать самому и как бороться с тем, чего не понимаешь. Чувство наготы, такое мерзкое и пакостливое, заставляло парня сбегать даже из этих мест, прятаться в ванной старост, шататься по двору-колодцу и даже один раз податься в библиотеку Гриффиндора, за что он получил нагоняй от покрасневшей за него декана Пуффендуя. Мол, почему ты решил пойти в Гриффиндорскую, если у тебя в доступе своя так ещё и общая. Джисон точно не знал… Но потом как-то осенило, когда он рисовал драгоценные камни в поисках успокоения и наткнулся на мысль о том, что хочет к грустному мальчику.       И тогда всё сложилось как паззл. Джисон стрелой помчался… в свою комнату? Какой же идиот — думал он, пока вырывал из блокнота все рисунки, на которых были даже малейшие признаки Минхо. Ворон, сидящий на ветке, у него крылья переливаются синим и фиолетовым; тонкая струйка воды в долине под мостом, выкрашенная фиолетовой акварелью; пушистые листья гинуры, посаженной в чёрный горшок, в кабинете травологии; даже листок с пробами росписи фиолетовой ручки. Всё вырвать, аккуратно сложить и впихнуть в отдельную папочку, завязать бантик, посмотреть на всё это дело минуту и сунуть её наконец под стол, скрипя сердцем. Джисон даже связался с мамой, чтобы она точно сказала ему, болен ли он чем-то вирусным. И любовь как вирус.       — Доброе утро, Хогвартс. Я не умер этой ночью. Потрясающе, — бормочет он вполголоса, пока встаёт с кровати и, почти падая, натягивает домашние штаны. Джисон всегда такой по утрам — сбитый с толку или ещё не вспомнивший толк толка, медленный, разболтанный, как зелье болтливости, неловкий, полуспящий. И даже тормознутый — а как иначе объяснить то, что вместо того, чтобы закипятить чайник, он кипятит котёл? Ну, ничего, зелье зелёного чая тоже сгодится. Ему нужно начинать книгу утросамоварения.       Не проходит и получаса с подъёма, как Джисон уже стоит одетым перед дверью, разглядывает сонными глазами свою комнату на наличие чего-нибудь зажжённого или мёртвого, но ничего не находит и выдвигается, плотнее прижав к боку бутылку с гербом Пуффендуя, учебник по психологии волшебнического поведения и палочку, едва не выскользнувшую в межпространственную щель при переходе из комнаты в переходную. Щель не такая уж и большая — палочка бы точно не пролезла в неё рукоятью, но всё-таки от падения предметов на пол немного потряхивает. Почему Джисон ещё в комнате не сунул всё это во внутренние карманы мантии, не понятно ему самому, но судьба отвечает незамедлительно, только он ступает шаг по цокольному этажу и задаёт себе этот вопрос.       Минхо налетает на него неожиданно сильно, от их столкновения у младшего начинает кружиться голова, и свет мерцает перед глазами. Или это тень старшего заставляет его обрываться и снова течь, пока он стремительно опускается вниз, хватается за его плечи и, пытаясь заглянуть в глаза, стучится в его сознание:       — …Джисон? Ты слышишь меня вообще?       — Ох, хён, прости, мне стоит смотреть под н…       — Не говори, это я смотрел назад, а не на дорогу.       — Но мы оба, — Джисон улыбается, приходя в шок от самого себя, и всё, что ему остаётся делать дальше, это поглаживать пальцами, которыми схватился за предплечье Минхо, его напряжённую руку. Тот ещё несколько раз извиняется, помогает Джисону встать, отряхивает его подол, подаёт всё, что оказалось разбросанным по полу, хотя совесть забывает подобрать, и ожидает хоть какой-то реакции младшего, но он, кажется, выпал полностью.       — Джисони… Я тебе и мозги выбил что ли? — младший резко поднимает на него глаза и начинает разглядывать мельчайшие детали лица напротив, не подозревая о том, насколько сильно пылает его собственное. Минхо оказывается с каждой секундой всё ближе, или это только в голове Джисона? Его взгляд становится больше озорным, чем грустным, и это завораживает младшего ещё больше; губы вытягиваются в улыбке, а глаза неотрывны… пытливы… насмешливы. Джисон осекается.       — Нихера. Прости. Я хотел сказать, прости за невнимательность. Я должен идти.       — А куда ты вообще идёшь? — и внутренне Джисон не хочет отвечать правду ни под каким предлогом.       — В библиотеку сдать книгу, потом к Сириусу сдать практику и к Чонину с Чанбином пить кофе с печеньем и конфетками, — но отвечает правду. Ну и почему?       — Могу я вклиниться в твой график? — хихикает старший, и его голос становится до одури нежным, медовым, а глаза, прищуренные, похожи на полумесяцы. — Мы так и не сходили за цветами для Макгонагалл.       — О Мерлин… — вылетело. Как это, чёрт возьми, вылетело из его головы? — Я был… занят. Я увлёкся рисованием… А ты пришёл тогда?       — Пришёл, потом две недели тебя искал, хотел отвесить подзатыльник и поглумиться, даже сделал ловушку под дверью твоей комнаты, но твой друг сказал, что ты давно пропал где-то в лесу или на природе, и я могу не пытаться тебя найти, так что я её деактивировал и снял. Столько работы на ветер, — и Минхо до сих пор держит руки на его плечах, а его собственная ладонь до сих пор зацеплена за рукав мантии того. Джисон следит за этим, но не говорит вслух, испытывая мощный прилив кома к горлу, которым сейчас нужно что-то ответить на эту душераздирающую тираду.       — Да, я… гулял. Ну, я рисовал всё это время. Прости, ты реально?.. Бред какой-то…       — Почему бред? — его усмешка похожа на приторный кусок торта, а губы — на вишню, которой он был бы усеян внутри и снаружи.       — Да вся ситуация бред. Пошли сейчас. Почему ты такой спокойный? Мерлин, я забыл о тебе, о своём хёне, не предупредил ни о чём, заставил его бегать за мной, как щенка, а он не переживает вообще.       — Я переживал две недели. Теперь твоя очередь, — руки скользят по плечам. Минхо отходит, обходит Джисона, всходя после по цокольной лестнице. — Как профессор Макгонагалл ещё не сделала тебе выговор? Я бы ещё пять букетов приказал собрать, — и Джисону остаётся глупо смотреть на его спину и думать о своём.       — Давай заклинание связи? — кидается он ножом.       — Без проблем, — старший резко разворачивается на пятках, скользя по мрамору, хватает нож за рукоять и отшвыривает назад, от чего тот влетает в джисонову грудь, и он мгновенно опускает взгляд, возводит руку, достаёт волшебную палочку кое-как, продолжая держать всё локтем. Минхо не двигается. Он будет читать заклинание мысленно? Странно, Джисон думал, что такой концентрацией владеет только Хёнджин, потому что заклинание связи одно из сложнейших даже с палочкой. Но Минхо окликает его прежде, чем он успевает вознести и ту, спускается с лестницы обратно и подходит так же близко, как стоял только что. Он оголяет руку Джисона, поднимая рукав его мантии до локтя, и кладёт раскрытую ладонь на его кожу.       — Читай на себя, — Джисон без слов повинуется, надеясь, что это не стёб, и в этом действительно есть что-то важное, о чём старший расскажет позже. Заклинание заканчивается, и над кистью младшего образуется лёгкая аметистовая аура, в которой пока что только намечаются контуры лица Минхо. — А теперь повторяй за мной, — он проговаривает какое-то неизвестное заклинание, где Джисон чётко слышит знакомые слова: воспользоваться, сила и оборот — и почти может связать их по смыслу. Затем Минхо говорит зачитать известное Джисону заклинание снова, и тёмно-синеватая аура концентрируется из воздуха над его запястьем.       — Как это возможно?       — Тебе незачем знать. Давай дальше, — и Джисон в удивлённом полувздохе зачитывает чужое имя, надеясь, что у него всё получится несмотря на волнение, повторяет то оборотное заклинание и читает своё имя, недоумевая глядя на то, как над запястьем Минхо появляется его лицо с чёткими чертами и той же гримасой, что у него сейчас. Они смотрят на него ещё несколько мгновений, в которые, Джисон понимает, старший просто не может отвести взгляда от синевы.       — Я шёл в библиотеку… — его голос звучит приглушённо, потому что голова вжимается в плечи от смущения, и Минхо отмирает, резко опускает руку, из-за чего рукав, упавший на кожу, развеивает ауру. Он устанавливает зрительный контакт, сам робеет, уменьшается, миниатюризируется, а Джисон, видя это, наоборот выпрямляется, равняет плечи, приподнимает голову, вздёргивая подбородок. — Чего лыбишься? — Минхо чудно посмеивается, показывая зубки, и пуффендуец бы превратился в барсука и вытрепал бы себе всю шерсть прямо сейчас, потому что это так мило.       — Иди. Чего встал? За цветами после обеда?       — О, да, — по цокольному этажу стелется звук открывающихся дверей и звон подошв. Джисон мельком заглядывает себе за спину, опускает взгляд на пол и, поджав губы, оборачивается всем телом на полукруг, видя краем глаза, как старший делает то же самое и, не сказав ни слова, двигается в сторону комнаты переходных. Сделать дела до обеда. Срочно сделать все дела до обеда — думает Джисон, пока спешит подвернуть ногу, спускаясь по лестнице, и обижается на то, что у него плохи дела с трансфигурацией и сдерживанием формы, и он до сих пор не может нормально превратиться в барсука и шмыгнуть со скоростью света по тропинке, чтобы преодолеть всё расстояние за считанные минуты. ***       Расстояние, за которое к слизеринцу могло бы прийти какое-то разумное решение или хотя бы мысль, приравнивается к десяткам километров пустоты, окружающей мир Хогвартса за пределами его физической оболочки. Материальное состояние Хёнджина не позволяет ему попутешествовать в это спокойствие, так что парень просто берёт в руки палочку, надеясь потренировать свой патронус где-нибудь у реки под Деревянным мостом. Сейчас он старается не думать слишком много — порционно, чтобы по пути не разрушить вторую колокольню и не вырвать с корнями половину окружающего его леса. Ладони периодически сжимаются в кулаки, а плотно прижатая к пальцам рукоять палочки подрагивает и, кажется, даже немного искрит. Поток магии, передающийся ей, не сдерживается в её пределах, поэтому вниз к тёмной почве струится светло-голубая нить, полупрозрачная из-за развеивающего её слабого ветра.       Если бы сейчас Феликс взял его за руку, этот поток был бы направлен в его ладонь, согревал бы оттого, что Хёнджин читал бы заклинание тепла. Почему теперь слизеринец вынужден бродить под Деревянным мостом, ища твёрдое место в земле, окружённой болотом и вязью, если мог бы просто сидеть за письменным столом в комнате друга и делать заметки в какой-нибудь книге? Почему за его благодеяния такая унизительная плата? Хёнджин думает о том, что благодеяния должны быть благоразумны, и нисколько не ошибается, цыкая, пинает сгусток влажной земли, нечаянно попадая им в лукотруса. Тот начинает визжать, отпихивает от себя землю и сворачивает лепесток ладони в кулак, Хёнджин отдаёт пару низких поклонов, извиняется, неотрывно глядя на салатовое существо, грозно глядящее на него. Оно убегает, стоит кустам рядом с Хёнджином зашелестеть.       Слизеринца настораживает этот звук, и он решает разведать, что же заставляет кусты двигаться. Он раздвигает ветки и обнаруживает маленького лисёнка, застрявшего хвостом в верёвке. Сразу бросается на помощь, заставляет животное лечь на бок и приподнять заднюю лапу. Оно разумно, но удивлённо, повинуется, даже кладёт голову на землю и пытается отдышаться за то время, пока его благородно вызволяют. Хёнджин разрывает последний узел с помощью диффиндо и не знает, что делать дальше, растерянно оглядывает лисёнка на наличие травм и ран, неловко разводя руками в воздухе. Когда животное понимает, что освобождено, оно вскакивает на лапы, подпрыгивает и налетает на парня с объятьями, от чего тот усаживается на широкий слой примятой травы и, смеясь и фырча, подставляет лицо под шершавый язык, втягивая губы в свой рот — подальше от чужих слюней.       Этот маленький ребёнок ещё пару раз толкается головой в ладонь Хёнджина, поджав ушки, а потом садится ровно, окружая свои лапы хвостом, и увлечённо разглядывает эмблему герба Хогвартса на его мантии и герба Слизерина, нашитую под тем. Парень проектирует чужой взгляд и обращает собственный в то же место, затем переводя его, вопрошающий, назад на чужую мордочку. Лисёнок хихикает и, подняв переднюю лапу, впивается когтями в нашивку герба Слизерина и, сильно надавив, проводит по ней, от чего ткань и нитки рвутся в нескольких местах. Хёнджин восклицает, мол, эй, мне же это ещё носить, а животное так хитро улыбается, напоследок облизывает холодный нос парня и отпрыгивает, теряется в зарослях травы, ведущих по долине свою непроходимую тропу.       Хёнджин переводит озадаченный взгляд на рванную эмблему, поджимает губы и снова цыкает, звук растворяется в долинной тишине. Даже природа чувствует его доброжелательные тошнотческие позывы и ставит ему в патронус белую ламу. Почему не пантеру, не инфернала, не дракона или, как минимум, чёрную гладкошёрстную крысу– почему ламу? Даже если бы он попал всё-таки в Гриффиндор, она не стала бы благороднее и менее смешной, потому что животное абсолютно мягкотелое, бесхарактерное, но так думает только Хёнджин. Ламы умны, догадливы от природы, быстро ориентируются на местности, способны вести наблюдение за хищниками, которые ведут наблюдение за ними, уходя на два шага вперёд, прекрасные лидеры, ответственные семьянины, никогда не сбегающие из места дома ради других или свободы.       Хёнджин встаёт с влажной травы, оглядывается, возводит палочку и так сильно сжимает энергию внутри себя, что та работает исправно, и в воздухе после читки заклинания появляется белоснежный световой образ. Он касается его подушечками пальцев, проводит по твёрдому загривку и впутывает пальцы в короткую шерсть. Патронус помигивает, и это означает общую вымотанность парня, поэтому лама склоняет голову и кладёт её на его плечо. Он сам высокий, поэтому объятья с грубой длинной шеей животного получаются комфортными для обоих. Кажется, лама лаже в таком облике продолжает жевать какую-то магическую траву, от чего Хёнджин усмехается. Он расслабленно закрывает глаза, прощаясь с темнотой леса вокруг, и теперь по векам стелется только мягкое голубоватое свечение. Как ни странно, свечение, которое излучают патронусы, не приносит дискомфорта.       Тренировка с ламой и испытание пары новых заклинаний проходят удачно. Небо из-за мягкого света впереди кажется Хёнджину не таким непроглядно чёрным и густым, тяжёлым. Патронус прощается с ним поклоном, и парень после ответа закрывает глаза, чтобы не застать момент того, как будет таять спасительный свет. Феликс в своём роде тоже является его патронусом. Что ж, настало время подумать о неизбежном. Начнём с главного вопроса, а к нему подтянутся остальные, — готов ли Хёнджин простить самого себя?       За что? Он думает о том, что не сделал того, из-за чего мог бы резонно чувствовать такой стыд, как сейчас. Ему до колик в животе неудобно за свои поступки. Какие поступки? Он не может помочь Феликсу в поиске себя, в поиске отца или хотя бы каких-нибудь воспоминаний о нём, например. Но ведь нельзя корить себя за неимение того, чего ты не можешь иметь. Бессилие на то и бессилие, чтобы быть не в силе его побороть. У Хёнджина есть кое-что важнее, за что теперь ему нужно бороться.       За что? За свой нынешний статус, за своё пребывание не на своём месте, за каждый раз, когда он использует магию не для добра и не по совести, хотя личностное благоразумие душит его изнутри. Так ещё и за то, что он не рассказал всё бедному доверчивому Феликсу. За оправдание или прощение. Тот слепо поверил, что доброго и смелого, нежного, тёплого Джинни распределили в Слизерин — в клоаку мрака и слизи — так он раньше представлял этот факультет, пока Хёнджин не начал читать ему сказки о том, что он совсем не плохой, не злостный и не холодный. А так как этот факультет итак был для всех большой загадкой, потому что о нём ходили самые разнообразные слухи, то Феликс и подавно поверил в слова друга. Мало ли чем для его обожаемого Хёнджина является выбор всезнающей шляпы. «Чёрт бы её», — гневно, потому что Хёнджин почти презирает её так же, как самого себя, за эту ошибку, которой она поддалась, но ещё и нисколько себя не винила.       За что ещё Хёнджин должен себя простить? За использование магии вне благих целей. Правда, бывают случаи, когда нужно подсолить ситуацию, подвернуть спор под себя, выйти сухим из воды, схитрить, воспользоваться чьим-либо замешательством во благо себе или во избежание шумихи или наоборот — чтобы навести мути в воду и вышмыгнуть из неё незамеченным или забытым. Хёнджин и в Гриффиндоре делал бы это, но гораздо реже, и его совесть из-за этого была бы чиста, потому что он выходил бы из передряг гордым львом, а не выползал бы оттуда змеёй, поджимающей хвост, чтобы на него ненароком не наступили. За то, что задел собственную гордость и теперь апатию и невовлечённость просто превратил в привычку.       Есть что-то ещё? Хёнджин чистокровка, и, впервые послушав откровенную историю маленького пятнадцатилетнего Феликса ещё тогда, когда ему самому предстояло лето подготовки ко вступлению в университет Хогвартса, и почувствовав невероятное притяжение к этому мальчику, может, даже любовь с первого взгляда, если теперь его повзрослевший мозг может позволить себе так выразиться, — он принял решение во всём ему потакать, помогать, холить его, позволять всё, чего он ни попросит, принял решение быть слабее него или дальше, чем он, от света, в котором спасение для обоих. Просто потому, что хотел видеть Феликса впереди всегда — так сильно, что разрушил свою собственную лестницу к свету и теперь утопает у подножья этой руины. Быть самоотверженцем так пагубно, если делать это отвергнув разум. Хёнджин хотел бы отдать своё чистокровие Феликсу, если бы была безболезненная возможность.       Вернёмся к главному вопросу: готов ли Хёнджин простить самого себя за всё это? За то, что угробил собственную жизнь и задел этим жизнь Феликса, ведь тот тоже не сможет просто смотреть на поломку его души. Феликс — пылающий феникс, он вот-вот и сгорит, вот-вот и встанет из-под пепла, будто из-под тёплого одеяла, вот-вот и взлетит первый, а может, и последний раз, но это не даёт ему повода усомниться в том, что его огонь помешал бы Хёнджину пылать самому. Феликс не хочет в соревнования. Соревнования — это дело Чонина, раз уж на то пошло, а Феликс… да даже если… Он ни за что бы не встал напротив Хёнджина и не начал бы с ним соревноваться в чём-либо. Ни в квиддиче, ни в учёбе, ни в любви, ни в жизни, ни в чём совершенно. Ведь Феликс тот, кто хочет стать рядом с ним.       Хёнджин стоит на месте, втыкает взглядом в воду, искрящуюся от его люмоса, готовый вдавить землю под своими ногами на пару метров вглубь, чтобы из корней в ней получились алмазы или хотя бы уголь. Его так достала эта земля. Его так достало быть пресмыкающимся ползуном, но, кстати, по воле судьбы или по её насмешке, у него никогда не выходило трансфигурироваться во льва. Как ни крути, а без малейших задатков характера или способностей Слизеринца Хёнджина бы не приняли туда, как бы он не умолял. Обозначает ли это случай по типу квантовой смерти? Он всесторонен, он мог бы поступить даже на Когревран, так что его выбор не так уж и сильно сломал его судьбу. Или совсем не сломал? Может, поступить на Слизерин вообще было лучшей идеей, чем даже податься на истинный? И вообще истинный тогда ли? Потому что важное — то, что есть ныне, а ныне Хёнджин целиком и полностью тёмный маг, просто с большой светлой раной на полгруди. И сейчас он такой заторможенный внешне, но внутренне — мечется, словно свет.       Темнота ночи окутывает парня от кончиков ушей до ступней, его люмос давно потух, а палочка снова вышла из строя, потому что хозяин тоже вышел из строя. Он в последний момент, когда уже додумывал мысль, забыл о сдерживании и просто отпустил внутреннюю нить, что держала кулисы поднятыми. Нить дёрнулась вверх, кулисы соскочили с неподвижных блоков и рухнули на сцену, обнажая все страхи и опасения. Хёнджин горит жарче зенитного солнца, а сердце в его груди превращается в монолит. Уже почти полночь, Феликс наверняка либо спит, либо решает задачки по завтрашнему зельеварению, и старшему дико не хочется его беспокоить. Но он научил его прощать себе некоторые оплошности. Даже если они выглядят как причина покончить с собой.       Пробираясь через заросли, выходя на знакомую тропинку наощупь, Хёнджин улыбается себе, придумывает новые цели, возводит новые планы, смывает кровь со сцены и меняет кулисы на ширму, ведь теперь нет надобности постоянно держаться за нити, походя при этом на куклу в руках кукловода — страха. Ему было страшно: а что если Феликс узнает, что я так поступил, и разгневается. Теперь же ему страшно только от темноты вокруг, против которой он всё-таки не хочет применять люмос. Он склоняется близко к полу, когда на пути встречается массивная еловая ветвь, но та заставляет его пригнуться ещё, коснуться пальцами влажной лесной земли, усмехнуться, удивиться тому, что она больше не кажется такой холодной, и он сам больше не чувствует себя таким отдалённым от неё.       В полумраке переходной Гриффиндора, где его встречает портрет синьоры Криввль, он звонко шмыгает всё ещё холодным носом, называет пароль и стучит в дверь, но синьора прокашливается, обращая к себе внимание, и хмуро взывает к Хёнджину даже не думать тревожить её пшеничного мальчика так поздно, тем более пароль давно поменян. На вопрос слизеринца о том, когда это случилось, она отвечает, что сразу после того, как он чёрной тенью выполз из его комнаты в последний раз. Тогда на тумбе у двери изнутри остался пакет с кексами и два стаканчика кофе, но Хёнджин о них запамятовал. Как мог? Хёнджин забыл и о том, что Феликс засыпает обычно часам к восьми вечера, чтобы поспать подольше, и не возится с учёбой больше, чем она, на его взгляд, того заслуживает. Феликс таким был всегда? Если да, то Хёнджин корит себя за то, что не знал ни этого, ни того, каким на самом деле является он сам.       Как бы там ни было, дверь приоткрывается, впуская в переходную запах хвойного дыма и жаренного мяса. Светлая макушка, выглянувшая в щель, пахнет гарью и копотью, от чего даже Синьора отворачивается, замирает, оставляя парней наедине.       — Кожа к коже, — шепчет Феликс то ли простуженным, то ли продымленным голосом, показывая Хёнджину свою руку, на которой зияет сильный ожог, осмоливший волосы, имея в виду, что он приложился чем-то мясным с кожей о свою руку. Хёнджин не решается схватиться за чужой локоть и толкнуть парня назад в комнату, входя следом. Он вообще мало на что решается из того, что придумал по дороге, потому что Феликс выглядит разбитым, обиженным, жутко милым и дико воняет.       — Ну и запах, — декламирует старший, активно жестикулируя руками, приводя гримасу своего лица в выражение конфуза и отчаяния в попытке вдохнуть воздуха посвежее.       — Там курица была… Ну, я старался, чтобы она была. Точнее, чтобы была она. Но из куриного тельца у меня получилась раскалённая крокодилья шкура, потому что я перепутал «penicillia» с «crocodilia».       — А зачем пенициллиа тебе нужен был?       — Хотел курицу под сыром. Не важно, я пытался куховарить из воздуха. Сам знаешь, у нас на рынке ничего интересного не найдёшь, — Феликс выглядит ещё обиженнее, поэтому Хёнджин убирает руки от лица, чтобы не нагнетать обстановку тем, что ему что-то не понравилось. — А ты… зачем пришёл?       — Я всё обдумал, — после этих слов по воздуху больше не пробегает никаких других, только проскальзывает твёрдая материя двери и, мягкотелый как оказалось, Хёнджин.       Слизеринец проходит в комнату, замечая краем глаза большую мутную глыбу льда на подоконнике. Что Феликс спрятал там? Тот прошмыгивает за перегородку, и что-то грюкает, светится зелёным, пока Хёнджин присаживается на кровать, приглаживая мантию к бёдрам, смотрит на это и думает, что домашний Феликс очень милый мышонок.       — Ну и? Собираешься рассказывать, или мне ещё неделю ждать? — на кухне, значит, всё готово?.. Чудно, что в комнате, где окно только что открылось на проветривание, сейчас практически не пахнет тем, чем только что воняло даже в переходной. Хёнджину как-то уже и не хочется ничего говорить, потому что Феликс… он такой обиженный… Развязывает фартук, ерошит и укладывает свои колом вставшие волосы на макушке. Наверное, совсем недавно мыл голову.       — Да, ты прав, я кретин отвратительный, — у него получается озвучить десятую часть своих мыслей, горько выдохнув весь воздух, что был в груди. — Подумал. Я правда думал целую неделю? Думал, у меня ушло пару часов. Значит… значит, ещё есть вещи, с которыми мне тяжело справляться, — он поднимает голову и лучезарно улыбается, от чего у Феликса слабеют коленки, но он об этом сейчас не скажет. Скажет потом, лет через десять, когда они будут валяться в кровати, лицезреть рассвет и трындеть о прошлом. Но пока что от рассвета Феликс видит только нездоровый оранжевый блеск в глазах чуть снизу от его груди, и это заставляет молчать, будучи пригвозжённым к полу. — Так вот, я продолжу в Слизерине. Думаю, прошлое есть прошлое. Ты знаешь — зачем мне объяснять? — но как бы он не сиял внутри, ему всё ещё сложно, поэтому Феликс подходит вплотную, опускается на корточки и кладёт ладони на его бёдра, чтобы успокоить и просто внять его речи. — Прошлое не должно затрагивать настоящее, а тем более будущее. Точнее, переживания о нём. Я сделал выбор, и плевать, является он ошибкой или манной, он является непосредственно выбором. Мне нужно было отпустить это, перестать думать о том, что мне было бы где-то лучше. Мне может быть лучше в Слизерине. Стоит только выбраться из подземелий вот тут, — Хёнджин поднимает руку и указательным пальцем тычет в свой висок, пока Феликс улыбается, кивает, соглашается и думает, мол, наконец-то этой змее допёрло. — Я не виню себя за то, что не смог тебе помочь, потому что впереди ещё много времени, за которое я ещё смогу сделать для тебя уйму полезных и приятных вещей. Может, ты снизойдёшь и позволишь мне познакомиться с твоей мамой? Мой болтливый язык уж точно развяжет её, — он смеётся, но замолкает, ожидая реакции младшего, но тот смотрит лишь влюблённо, вкладывая жемчуг своих любовных искр в уголки губ, приподнимается, вытягивает шею и касается его губ своими.       Хёнджин не закрывает глаза, они стекленеют от робости и трепета, пока внутри, под кадыком зарождается какая-то небесами знаемая волна чего-то нежного. Феликс не отстраняется достаточно для того, чтобы Хёнджин не поцеловал его ещё раз, поэтому тот делает это, всё ещё держа глаза открытыми. Чужие губы были мягкими в их последний поцелуй, когда слизеринец оборвал всё, что можно было, и сейчас они точно такие же. Лёд на подоконнике испаряется, вакуумная сфера разрывается, на свет рождается пакет кексов и пар горячего кофе. Феликс управляет чужими губами умело, приподнимается с корточек и позволяет инерции привести их к тому, что оба валятся на кровать. Хёнджин задыхается под ладонями своих эмоций, из его глотки рвутся стопки выученных заклинаний, молитвы — от православных до норито, которые он не думал, что знает вообще, но, видимо, когда-то по интересу читал и запомнил на уровне шёпота.       Кровать продавливается, подушки летают по воздуху, проскальзывают по шёлковой простыми под голову Хёнджина и один его локоть; ноги того неумело раздвигаются, когда Феликс подползает впритык, устраиваясь меж них, и это сносит не то, что двери, но рычаги, которыми те отворяются. Маленькие сухие ладони скользят теплотой по оголённой в моменте груди, неужели Феликс хочет возродить то, что умертвил Хёнджин? Если да, то Хёнджин прямо сейчас взлетит на воздух от внутреннего ликования, от ощущения победы над собой, над страхом, над бессилием, над которыми он не мог даже представить её. Звуки, окружающие тело Хёнджина, сплетаются с его магическими потоками, исходящими от пальцев, локтей, коленей, пупка и яремной впадины, переносицы, которую нежно целуют чужие губы, поэтому слизеринец может почувствовать их, не то что просто услышать.       — Джинни, — шёпот Феликса закручивается в спираль со звуком звякнувшей пряжки ремня, — Джинни, — Хёнджин давно закрыл глаза без надежды и желания открыть их вообще сегодняшней ночью, хотя под веками застряёт влажный и горячий свет, — я уезжаю, — или густая беспроглядная тьма.