Придумай глупый пароль, Ликси

      Пока за окном колокольчик позвякивает от ударов о стену, Чанбина прямо в аудитории, где профессор Флитвик преподаёт студентишкам вокал, трясёт неумолимо, в его глазах можно различить образы злости, отчаяния и нот, отзеркаливающихся от их влаги.       — Я ещё раз говорю, я не смогу взять такую высокую ноту. У меня голос не на то рассчитан.       — Я понимаю, мой золотой, но… ну, почему ты такой упрямый? — мужчина безудержно громко выдыхает, хлопая себя по бёдрам ладонями. Он перелистывает страницы в своём нотном сборнике, но не находит ничего стоящего, так что прогоняет Чанбина, мотнув рукой на правдивость его слов. Его вокальные данные могли были быть использованы только в речитативном чтении молитв — Флитвик убеждён. Может быть, когда-нибудь, когда мир придумает что-то грубое, где не понадобится тянуть ноты и правильно работать диафрагмой, голос Чанбина вполне сгодится. Может быть, он сам это придумает. Но пока что профессор абсолютно разочарован отсутствием таланта пения у этого замечательного парня.       — Держу пари, ты снова наорал на Флитвика, — оттолкнувшись от стены, Чонин встречает слизеринца гримасой грусти и будничности, протягивая ему коробочку бананового сока, когда тот выползает из аудитории. Чанбин выглядит как уставшая дворняга, опустившая морду к передним лапам. Если бы Чонину хватило наглости поиздеваться сейчас над другом, то он бы приделал ему волчий хвост, и тот висел бы колбаской, не борясь с силой земного притяжения. Но он просто не может позволить себе этого, потому что старший действительно какой-то хмурый сегодня. Они уже встречались перед занятием Чанбина, и тогда, этих девяносто несчастных минут назад, он тоже был тухлый, но чуть-чуть поживее.       — Да надоело как-то. Я вчера всю свою жизнь обдумал, когда разговаривал с… — Чанбин замолкает, встромив трубочку в бумажное отверстие, и отпивает сразу несколько глотков сока. Но после этого он так и не доводит мысль до конца, из-за чего Чонин, теперь покорно идущий за ним и следящий за каждой его гримасой, вопросительно склоняется вперёд, приподнимая брови. Его губы плотно обхватывают трубочку, но, когда он особо несдержанно всасывает сок, тот выбрызгивается маленькой каплей на подбородок. Чанбин прослеживает за этим, а потому, что они идут достаточно медленно, чтобы рука не дрогнула навесу, — подносит её к его лицу и стирает эту несчастную сладость. Хочется сцеловать, чтобы на губах появился слабый привкус чужого сока киви, но.       — С кем? С кем ты общался? — «Такой покладистый, наверное, потому, что я сегодня молчаливый», — думает Чанбин.       — С дедушкой, — он отвечает явно нехотя, больше огорчённый не тем, что открыл эту тайну, а тем, что младший не заботится почему-то о личных границах сейчас. Ещё и идёт теперь ближе. То ли оттого, что Чанбин на удивление тихо говорит, то ли оттого, что он сам сегодня в каком-то своеобразном состоянии. Сегодня точно красная луна.       — А как его звали? — Чанбин резко останавливается, когда младший прислоняется к плечу так, будто вот-вот заглянет в рот.       — Зачем тебе его имя?       — И правда… Что это я устроил, — он выходит вперёд, за ним двигается Чанбин, до того ещё с секунду втыкая безэмоциональным взглядом в его белобрысый затылок. Младший ведёт их на старое тренировочное поле для квиддича. Трава здесь давно косится только учениками, которые хотят тренироваться где-то, где будет тихо и безлюдно, потому что на главное поле почти никогда не пробиться в одиночку, а на новом тренировочном поле постоянно возня с тренерами и профессором Трюк. Мерлин, как же она любит Чонина, и как же она его достала.       Чанбин падает в траву за полем, пока младший стаскивает с себя верхний слой одежды, как шелуху с лука, и вынимает из своего рюкзака мяч, предназначенный явно не для квиддича. Парень мнёт его в руках, отбивает пару раз от земли, пинает ногами, играясь с ним, как бы игрался конфетой во рту, но чувствует лёгкую скованность, поэтому бросает забавы с мячом и, поколыхавшись в воздухе, двигается в сторону беговых дорожек вокруг поля. Чанбин не отрывает от младшего взгляда, кажется, что, если бы его можно было материализовать, то он бы оказался прибитым к тому гвоздями и привязан хомутами на всякий пожарный. Младший так расслаблено двигается, когда бежит. Он отталкивается от земли носками, слабо; его голень напряжена, но свободна, объёмная мышца перекатывается под кожей.       — Чего пялишься? — Чонин подбегает к мячу, который откатился к хёну, пинает его ещё дальше, в заросли крапивы, и падает на траву звездой, но так близко, что его рука полностью оказывается на ногах того, сложенных в лотос. Чанбин дёргается от попадания локтя по мягкому месту, и младший хихикает на это, взглядом лишь извиняясь. Он закрывает глаза и легко, но глубоко, дышит. Чанбин следит за тем, как по светлокожему виску скользит капля пота. Чонин профессионал в спорте, спорт — его призвание. Как бы о ни хотел заниматься чем-то другим, а это всегда будет его талантом и даром. Хотя, в принципе, младший и не хочет чего-то другого, он вполне рад тому, что имеет, потому что квиддич с каждым днём становится для него всё масштабнее, всё знакомее, а оттого всё роднее.       — Ну…       — Да я привык, — Чанбин хотел сказать Чонину о том, как он красив, когда занимается чем-то, к чему нужно приложить физическую силу и свою мощь, хотя он и за другими увлечениями просто красив; рассказать о том, как его вдохновляет вечный спортивный заряд бодрости, который сидит в нём и искрами передаётся окружающим; рассказать о том, что он и сам хочет иногда сыграть — настолько младший притягивает и к себе, и к своему занятию; рассказать о том, как он радуется, когда Чонин дурачится, смеётся, матерится, жалуется, воркует с кем-то, любуется, улыбается, бегает, глубоко дышит после, играется с мячом и играет с другими мячом, получает травмы, позволяет ему отнести себя к мадам Помфри, держит его за руку, когда больно, редко и слабо обнимает, ещё реже обнимает крепко и долго, щурится, когда ему почти не видно текста на доске и неразборчивого почерка профессора Флитвика.       И он всё это правда говорит, пока младший не хочет открывать глаза. Удивительно, что этим словам даётся воля, удивительно, что Чанбин взялся за руку младшего, ещё когда получил локтем, удивительно, что тот её не одёрнул и не откатился подальше и вообще даже лёг так близко. Сегодняшний день удивительный, а если говорить наречием Бина — шняжный. Чонин поворачивается на бок, подкладывая руку под свою голову, а другой не шевелит, чтобы не спугнуть удивлённого такой близостью хёна. Чанбин же смотрит вдаль — туда, где из-за густоты леса, которым окружён стадион, выглядывает крыша колокольни, и просто наслаждается моментом свободы.       Так всегда, когда младший ведёт себя по-другому, — Чанбин просто благодарит вселенную за это и наслаждается, впитывает своё счастье из воздуха, пока может, а потом Чонин становится прежним, баловным, дерзким, колким, и всё становится на свои места. Они ругаются, пока Чанбин не выплёскивает весь свой гнев и снова не становится чрезмерно добрым и тихим, покладистым, выжатым. Наверное, сейчас именно такое время, но Чанбин не чувствует себя выжатым. Где-то в глубине него всё ещё есть что-то гнусное, что он решил выплеснуть на завтрашней паре по защите от тёмных искусств. Да и младший странный, хоть и почти всё совпадает с его обычным хорошим настроением. Сейчас он… благоговейный?       — Я действительно так тебе нравлюсь, — он ещё не открыл глаза. Он улыбается, оборачивая голову, и прячет лицо в изгиб локтя, пока Чанбин переводит на него взгляд и, покрывшись краснотой до пят, тоже глупо лыбится.       — Ну уж нет, как мне может понравиться такой сопляк?       — Да не пизди, — он трепещет, когда подлетает на месте, распахивает глаза и смотрит ими на старшего — своими чёрными зрачками и тёмно-карими радужками. Этот чёртов пацан…       — Не возникай, козявка, — он отбивает Чонину щелбан, и посмеивается, когда тот валится на спину в траву, замечательно играя на публику. Он замолкает, трёт глаза и переносицу, поджимает губы, и они странно изгибаются, Чанбин замораживается, его глаза округляются, потому что неверие в происходящее удваивается. Со стороны Чонина раздаётся дробный выдох, он накрывает лицо рукавом своей кофты.       — Если не нравлюсь… тогда почему ты ещё держишь мою руку? — он так плачет… так тихо и так непонятно. Чанбин тоже плачет иногда, но никогда не делал этого так. Чонин поджимает губы, не стирает слёз, не прячется, за исключением закрытых рукой глаз, сжимает наконец чужую руку своими длинными тонкими пальцами, сжимает её своей сухостью, которую подарили ему мячи и мётлы.       Чанбин не отвечает, и Чонин принимает это за знак согласия, поэтому поднимается так же резко, как опустился; держа руку на глазах, пытается вытереться, трёт глаза одной, пока вторая трясётся от его движений, пребывая в тепле чужой. Он резко отворачивается голову вбок, пускает свой острый взгляд в ту же сторону, но не смотрит им ни на что, не разглядывает, бесцельно выжидая ещё несколько секунд, вздыхает на полную грудь. Чонин оборачивается обратно, заглядывает в глаза хёна, и замечает, что тот полностью остолбенел. Его глаза большие и стеклянные, удивлённые, рот расслаблен и молчалив, а рука тепла, но разжата. Это не он сжимал его руку всё время — это Чонин сжимал его.       — Почему ты такой, Бинни? — Чонин тянет воздух носом, подаётся ближе и, щенячьими глазами смотря в чужие, встромляет свой острый подбородок в плечо того. Массивность хёна сначала забавляла Чонина — когда они только познакомились, и им приходилось изредка встречаться на совместных уроках по волшебной литературе; потом началась очень крепкая дружба, нет, даже братство с Джисоном, с которым хён спелся ещё в школе, но боялся его взрывного характера, — когда это уже стало интересовать и даже интриговать; а потом просто жизнь, где это стало приятным, потому что Чонину понравилось обнимать что-то большое и очень тёплое. Но он думал, что Чанбину из-за этого не нравились объятья. А ему, получается, наоборот… А Чонин глупый прямо как пароль Ликси.       — Какой, Чонни? — он говорит тихо, прямо на ушко младшему, пуская волны мурашек своим тёплым дыханием.       — Неизвестный. Почему я ничего о тебе не знаю? Кроме того, что ты чистокровный маг некромант, кроме того, что ты потерял дедушку недавно, и кроме того, что тебе нравится Гриффиндор до усрачки, — Чанбина потряхивает от сдерживаемого смеха, поэтому младший отрывает подбородок от его плеча, но не отстраняется слишком, опускает голову, чтобы чёлка перекрыла обзор на его покрасневшие щёки.       — Думаю, больше этого обо мне нечего узнавать, — он слишком самоуверенно приподнимает голову Чонина, подложив указательный палец под его подбородок. Взгляд метается со скоростью света от глаз до кончика носа, до губ и обратно — взгляд обоих. — У тебя есть какие-то вопросы?       — Да, их много.       — Хочешь задать сейчас?       — Не уверен, что хочу испортить момент, — голос младшего хрипнет от внезапно выступившей мокроты́ во всей ротовой полости, и Чанбин усмехается.       — А ты смышлёный, — и в ту же секунду подаётся вперёд, уверенно касаясь чужих губ. Он не отрывается в секунду, наоборот, прижимается сильнее, чтобы внутренней частью губ ощутить влагу — свою и чужую, смешанную моментом, и только потом губы разъединяются, но оба не отстраняются дальше, открывают глаза, не дыша сбито. Их сердца не заходятся в бешенном ритме, не замедляются, и им не грозит вылет из груди — только сокращаются легче, будто с них спустили тяжёлые валуны, названные неуверенностью и нерешительностью.       Чонин подаётся вперёд тоже, взаимно, требуя продолжения, целует ещё раз, пока по рукам течёт что-то похожее на жидкий металл. Вот странно, на сердце легчает, а тело тяжелеет. Чанбин медленно облизывает его нижнюю губу и удивляется, когда Чонин облизывает его верхнюю. Тело рефлекторно решает поймать момент, поэтому рот приоткрывается снова, и языки встречаются. Чонин чуть ли не пищит от искры, прошедшей весь путь от верха до низа его позвоночника, а потом вот так с приоткрытым ртом и закрытыми глазами и застывает на месте, пока Чанбин отклоняется назад, чтобы проследить за эмоциями того, с кем целуется.       — Ты как? — спрашивает он, ослабши полностью.       — Ахуенно, — на влажных губах Чонина расцветает улыбка, и старший этим заражается.       — А ничего, что я парень?       — Я не знаю, — честно отвечает младший, открывая глаза. — Нужно будет поговорить с мамой. Ну, для меня это нормально. Я даже не знаю. Не нормально… А с чем сравнивать? Это обычно, — он правда не понимает, почему Чанбин задал этот вопрос, ведь это… ну, какая разница? Люди ещё должны любить только представителей противоположного пола? Что за века до нашей эры? Может, ранее любовь и означала продолжение рода, но сейчас она точно означает продолжение души, а душа беспола. Поэтому Чонин вообще никогда не забивал себе этим голову. На тренировках, правда, были парни, которые посмеивались над ним, если в каких-то пацанских разговорах о «тёлках» он открывал им страшную тайну о том, что тёлки пасутся в поле, и он может полюбить любого человека, который ему только ни полюбится, но Чонин не придавал этому значения, продолжал играть и жить, и это просто становилось для всех обычным фактом о знакомом.       — Круто, — Чанбин усмехнулся глупо.       — Супер, — и это передалось Чонину.       — Класс, — угрюмый Джисон, чем-то обозлённый, подошёл к ним своим широким, но медленным, но в этот раз быстрым, шагом, вручил им по стакану кофе — в их дрожащие от неожиданности руки — кинул на траву бумажный пакет с кексами и конфетками, свою скомканную мантию и рухнул на неё мешком с щебнем, — все целуются. Мерлин, я тоже хочу, услышь меня пожалуйста, — он возвёл лицо к небу, — только, старик, сам не приходи. Сколько тебе уже там лет?       Чонин отмер, зыркнув на такого же остолбеневшего Чанбина, хмыкнул и просто начал пить свой кофе, который в итоге оказался какао, который Джисону дали по ошибке. Хорошо, что Чанбин ест и пьёт всё, что ему дают, — они обменялись стаканами. Чанбину понравились кексы, так что он откусил кусочек ещё и от чонинового, которым тот радушно поделился, потому что ему не хотелось набиваться перед тренировкой. Джисон всё время трапезы молчал и следил за взаимодействием младших, а потом не сдержался.       — Вы что, пережили войну, не пойму?       — Какую?       — Мировую. Почему я застал вас целующимися, а вокруг ничего не разгромлено и не перерыта половина поля?       — В смысле? — Чонин смотрит глазами напуганного котёнка, пока Чанбин недоумевающе переводит взгляд с него на хёна и обратно, чтобы понять, о какой войне идёт речь.       — Вы такие драчуны убогие, честное слово. Не замечали? Придурки. Вы меня постоянно заставляете нервничать и краснеть за ваши пиздилки. Ты свои культяпки иногда распускаешь, а ты просто терпила. Правда, и терпилы иногда не сдерживаются, а ты так подавно, так что вы друг другу постоянно бошки пытаетесь отгрызть. Я столько раз вас разнимал, мирил. Я ж говорил, что вам нужен бой, чтобы просто всё выплеснуть и поговорить на пустую от эмоций голову. Так что, где разруха? — Джисон запихивает две половины кекса себе за щёки и едва пережёвывает, добавляя туда ещё и кофе. Чонин задерживает на этом взгляд и взрывается от смеха. Ему нравится такой хён — возмущённый, насупленный, заинтригованный и в моментах милый.       — Никакой войны. Я сам не знаю, как это произошло. Он просто реально псих. Сделал за меня всю работу. Ещё и не бесил уже неделю, представляешь? — Чонин наклоняется к старшему хёну и заговорщицки подшёптывает ему, поставив ладонь сбоку от рта.       — Сейчас начну, Ни-ни, — Чанбин хватает его за капюшон кофты и подтягивает к себе, не ожидая, что младший не будет сопротивляться и навалится спиной на его грудь. Движение заканчивается тем, что та же рука Чанбина, что держалась за капюшон, оказывается поперёк живота младшего, а чужая макушка — на плече.       — Фу, заебали, — Джисон одним движением дожёвывает, оставляет стакан на земле и падает на спину, закатив глаза и вскинув голову. Чонин снова смеётся, он любит это делать, тем более, когда старший хён такой весёлый.       — Мы ещё не начинали, хён, — защищает Чанбин, показушно чмокая своего младшего в попавшую под удар шею.       — Йоу! Бешенный, — Чонина отпружинивает от чужой груди, он хватается за шею, стирает поцелуй, взглянув на свои пальцы.       — М-м? Чего встрепенулся? Назад, — Бин тянется руками за тонсеном, но тот брыкается, перекатывается по траве, дотягивается до стакана кофе, чтобы допить его.       — Хрен, — он подпрыгивает на месте и летит к полю, перед этим показав язык хёнам, но спотыкается о мяч и наворачивается коленями на выбившуюся из дорожек щебёнку сбоку от них. Чанбин вскрикивает и тут же срывается к Чонину, пока Джисон втыкает в одну точку, покрываясь холодным потом и игольчатыми мурашками под одеждой. Секунду назад ему было ощутимое видение, и оно осталось тёрпким касанием на губах и влагой на языке.       — Пацаны, я побежал, у меня дела. Не сильно, Ни-ни? — кричит он, пока собирает мусор и натягивает широкие рукава мантии.       — Нет, хён. Смотри, мне уже помогают, — а тот отвечает тихо и нежно, отчего Джисон недоумённо оборачивается, чтобы увидеть широкую спину Чанбина и хитрый прищур младшего тонсена, лежащего на его руках.       — Вот ты лис пакостливый.       — Но я реально упал!       — Не возникай, хитрюга, — Джисон обходит их и, махнув рукой на прощание, убегает в университет. Видение отдаётся лёгким помутнением рассудка каждый раз, как он переживает его снова, вспоминая, но тем не менее не вызывает дискомфорта. Человек из его видения явно приятный, и Джисон удивляется, ведь случаи встреч с по-настоящему приятными людьми были кратковременной редкостью. ***       — Куда? — Хёнджин скулит, сильно прижимая веки друг к другу, хватается за запястья Феликса, тонкие, сильные, нежные.       — В мир магглов, — тот продолжает расстёгивать ремень старшего, едва двигая скованными руками, продолжает, потому что горит.       — Почему? На сколько?       — Не знаю, — он дёргает руками в узкой амплитуде, чтобы не ударить по чужому животу, но немного ослабить хватку на них, но та мертва, как теперь то, наверное, что возрождалось в Хёнджине во второй раз.       — Как не знаешь? Почему? Да подожди ты, блять, — он пытается оторвать чужие руки от себя, но те не слабеют всё равно, поэтому Хёнджин почти истерично дёргает их снова.       — Заткнись, Джинни, — и останавливался, замирает всё в нём, потому что Феликс догорает, подобно ему. Только Хёнджину свойственна холодность, а вот гриффиндорцу… — Я ничего не скажу тебе сейчас. Потому что я тебя хочу. Ясно? — это токсично, Хёнджин теряет запал, потому что ему непривычна чужая потерянность и грубость, но Феликс приникает губами почти до сладости на языке. Хёнджиновы пальцы слабеют, поэтому тот собирает его запястья в охапку и закладывает под его голову, вжимает их в подушку.       Глаза Хёнджина напуганы, и губы подрагивают не в шутку. Феликс смотрит в них и возгорается заново, но никак не может воспламенить парня под собой. Он чувствует, что Хёнджин уже не возбуждён, что он напуган до смерти, возмущён, потерян, напуган оттого, что никогда не было такого, чтобы он был так возмущён и потерян. Он бранится в голове, его сознание подкидывает образы самой разной близости, и он возвращается в реальность, только когда Хёнджиновы глаза неестественно округляются, а дрожь покидает тело, превращая то снова в камень.       «Это что за хрень, Феликс? — голос отчётливо звучит в голове того. — Это что за хрень?»       «Как ты говоришь со мной?» — спрашивает тот, не используя голос.       «Это мой вопрос. Что ты за хрень? Кто ты, блять? Как ты уверен в полукровии? Ты слышишь себя теперь вообще?» — Хёнджин не замолкает ни на секунду.       «А что ты видел?»       «Секс».       «Я подумал, что хотел бы, чтобы ты представил что-нибудь такое, чтобы снова возбудиться, — тараторит тот, смаргивая туман. — Я не понимаю…»       «Мы телепаты, — отвечает Хёнджин облегчённо и с восторгом, отчего в мозгу младшего что-то клацает, и всё тело расслабляется. Как теперь он может быть в чём-то уверен? Как он вообще может быть в чём-то уверен, если постоянно с ним происходит какая-то небу не известная хрень? — Я… так… на сколько ты уезжаешь?»       — Ненадолго. Где-то на месяц. Прости, я решил только что. Потому что изначально хотел где-то на полгода, но сомневался.       — Почему сомневался?       — Из-за тебя. Потому что знал, что ты придёшь, — он кивает в сторону подоконника, где теперь стоят два стакана с горячим содержимым и кексы, и взгляд Хёнджина, устремившийся туда, такой трепетный, а вернувшийся обратно такой нежный, что узел снова затягивается в животе. Старший облизывает губы, молчит, начинает елозить, устраиваясь удобнее под Феликсом, пока тот следит за его движениями и всё-таки отпускает запястья.       — Ты… идиот. Больше так не пугай. Месяц-то без тебя я переживу, — он приподнимает брови, кивая самому себе, и неуверенно укладывает ладони на плечи сверху.       — А я измучаюсь, мне кажется. Кстати, да, — он склоняется и целует старшего в лоб, — да, я познакомлю тебя с мамой. Она, правда, молчалива, но…       — Ликси, ты телепат! — Хёнджин резко дёргается, отчего кровать дёргается тоже, и Ликс, нависающий над старшим замирает точно озарённый.       — Если подкачаю навыки…       — Сможешь…       — Пролезть ей в голову! — мысль завершается, паззл складывается, Хёнджин ликует, Феликс приходит в настоящий восторг. Ничего так не радует, как радуга после дождя. И факт того, что и к радуге, и к дождю, и к туману, и к солнцу причастен хён Феликса — гриффиндорец из Слизерина, библиотечная потеряшка заклинатель Джинни, добивает окончательно его меланхолию и потерянность. Кажется, Феликс обретает себя прямо здесь и сейчас, пока его воздыхатель цепляется за его плечи покрепче и неотрывно смотрит в глаза и на веснушки своими большими карими омутами.       Феликс хочет извиниться за неправильную формулировку и за изначально неправильные мысли своей пессимистичной головы, но потом он думает, что действия весомее слов, и наклоняется, чтобы губами встретить такой же пылкий ответ, мол, я не обижен. Хёнджин льнёт, как льнул до той фатальной пары слов, даже искреннее, даже увереннее, и Феликсу кажется, что он останется сверху до конца вечера, ведь изначально думал быть здесь только на разогреве. Теперь же старший впускает свои пальцы в его волосы отчаянно, отвечает на мокрый поцелуй влажно и скользко, отдаёт свою шею на растерзание, зная, что завтра утром будет светить засосами перед Снейпом, мадам Трюк и библиотекарем, а ещё сотней однокурсников и ещё бо́льшим количеством остальных студентов.       Но самое главное — светить ими перед Феликсом, потому что это работа его нежности. Секс — не любовь, а приятный к ней бонус. Если она начинается с него и продолжается строясь на нём, то в пожилом возрасте, когда секса между двумя не станет, ни о какой приятной атмосфере в семье и «долго и счастливо» не сможет быть и речи. Любовь Феликса и Хёнджина началась с простого знакомства первокурсника и школьника, который хотел поступить туда же с небольшой предшествующей этому консультацией. Завязалась она двумя годами дружбы по связи и несколькими встречами в год, но явной взаимной поддержкой даже на расстоянии. А подкрепляется она вспыхнувшей нежностью, но тоже не то чтобы сразу тактильной.       Сначала было просто совместное лето в летнем корпусе университета — почти как маггловский лагерь, только с перерывами на небывалую в жизни Феликса магию. Потом был конец лета и первый учебный месяц, когда Феликс шнырял с Хёнджином, со своим гидом, по зданию и робко касался, получая в ответ на касания такие же взгляды и улыбки. А потом пришла осень, в которую парни впервые переночевали в одной кровати, впервые побывали в местах друг друга, впервые поцеловались и впервые серьёзно повздорили. Осень — холод после лета впервые, но контрастом с ним выступает жар этой любви.       — Давай, — сбито шепчет разгорячённый Хёнджин, и Феликс касается на пробу. Услышанный короткий и тихий стон сто́ит всей его нервной трясучки. Всё-таки младший хотел бы, чтобы старший взял всё в свои руки в их первый раз, но такой Хёнджин, такой его вид — будоражит и отметает все мысли и желания, заставляя мозг поставить желания хозяина превыше. Феликса уничтожает тот факт, что на ладони достаточно смазки для первого раза, — в приятном смысле, ведь каким ещё может быть чужое такое яркое вожделение? Хёнджин толкается в руку, осознанно или нет — не понятно. Сейчас вообще не понятно, что из происходящего осознанно, потому что мысли отключились давно, и заработали инстинкты.       Феликс, конечно, щепетилен, думает, что делает, но в моментах чужие ответы на ласку немного сводят со здравого ума и заставляют прикоснуться по-другому, а дальше по цепи — ещё раз, ещё по-другому, ещё раз, дольше, медленнее, сильнее, быстрее. И когда оба уже делают последние шаги к пику, Феликс неожиданно понимает, что тоже наг там, что Хёнджин тоже помогает ему, что это происходит взаправду, и что на этом жизнь не закончится, и утром, а может, и уже в следующую минуту будет жутко неловко — и только из-за этих фактов, нещадно стрельнувших в пьяную голову, Феликс заканчивает раньше, потому что они будоражат даже обрывками.       Хёнжин замолкает, напрягается, а после взрывается таким звуком, что Феликса и с остановившейся рукой на плоти пробивает ещё раз, на пинту мощнее, и он сам стонет — просто от чужой красоты, от чужого чувства, прошедшегося по его коже собственным. Происходящее кажется сказкой, магией, но Хогвартс — это уже магия, а он является настоящей частью настоящей жизни Феликса. Феликс не герой книги, о которых читал истории, пока учился в маггловском мире, и мечтал о таком же — он герой своей жизни, и она реальна, как его нынешнее дыхание, как влага обрушившаяся на живот, как Хёнджин, как его губы, которые так приятно целовать, как ничьи больше.       — Это сказка. Мы в романе. Или это фантастика. Наверное, точно фэнтези. Может быть немного триллер. А ещё, походу, из сегодняшних инцидентов, хоррор. Ну и миф, конечно. Потому что у меня кентавры перед глазами. Ликси, я вижу Мерлина, — Хёнджин ещё и пытается отдышаться на точках. Феликс упал на него всем корпусом, наплевав на наготу и влагу, уткнулся лицом в подушку сбоку от его головы, и сейчас смеётся дьявольски, практически тому на ухо. — А ты не баси, кстати, иначе твоя активная роль сегодня на петтинге не остановится, — Хёнджин забавный, такой забавный, такой… О Мерлин, он такой, как нужно Феликсу. Отличный, идеальный, несопоставимый ни с кем, единственный в своём роде маг заклинатель, единственный, кого теперь Феликс вообще может любить так сильно.       Он спит рядом с Хёнджином, не прикасаясь к нему, чтобы не потревожить сон, смотрит на него серьёзно, а потом отводит взгляд к стене и думает, что, если Хёнджин исчезнет, то что будет с его чувствами, и сможет ли он ещё хоть когда-нибудь полюбить кого-то другого. Он думает, что конечно же нет: нож «любовь» уже у горла, и пока что он только защищает от напастей извне, но, случись беда, он обернётся против артерий и полоснёт не щадя. Можно ли полюбить мёртвым сердцем?