Придумай глупый пароль, Ликси

      — Я же говорил, тебе не обязательно мне помогать… — Джисон плетётся за озадаченным Минхо, перебирающим в ладони разные шишки и пару незабудок.       — Ты о чём? Ты вообще почему за мной идёшь? — он оборачивается на ходу, сбивая младшего, врезающегося в него, с толку.       — В смысле, хён? — тот возмущённо трёт ушибленный о чужое плечо подбородок и стоит близко к тому.       — В том смысле, что полянка-то вон там, — Минхо вытягивает руку и указывает на место за ветками деревьев, облюбованное солнечными лучами и растительностью, — а ты вот тут, — палец прочерчивает полосу от этой поляны к ногам хозяина, и Минхо с Джисоном, смотрящие на него, возводят глаза друг к другу.       — А ты не пойдёшь?       — Зачем? — старший насмехается.       — Побудешь рядом, я же говорил.       — Так я итак рядом, — он первый отрывает искрящийся смехом взгляд и переводит его на выглянувшее из-за ветки окно колокольни с другой стороны от поляны, — просто буду за деревьями.       — Ты провоцируешь меня тебя попросить?! — резко доходит до Джисона, и он даже отходит от хёна на шаг, потому что ещё никогда не видел его таким. Правда, он его в принципе мало видел, но всё-таки… Сейчас он даже кажется не таким грустным.       — Нет, совсем. Я серьёзно, иди на опушку, а я пройдусь вглубь леса, мне нужно подсобрать кое-чего, и я сразу вернусь. Идёт? — Минхо меняется в лице, наверное, снимает маску веселья. У него такая суть — внушать грусть одними своими губами, и сейчас он возвращается к этому после минутного отступления от позиций.       — Ладно, валяй. Но если за время твоего отсутствие меня съест лось — перед Флитвиком и Дамблдором будешь стоять ты.       — Меня убивает твоя улыбка, — улыбается Минхо. — Добро, — отсмеивается он и сбегает в глубь леса, докуда нет ни одной проторенной тропинки, пока младший отворачивается и тоже сбегает, едва решившись после услышанного им полушёпота. — Не буду.       — Что?.. — звук ещё тише прежних вырывается из приоткрытого рта Джисона, он оборачивается к Минхо, но того и след простыл. За ним остался лишь трепет веток и едва различимый отсюда шелест листьев и игл. Джисон думает о том, что он наверняка еле-еле терпит боль в пятках от вонзающихся в них шишек. А ещё о том, почему Минхо так уверен, что не будет стоять перед преподавателями за него. Или просто не хочет? Минхо скрывает что-то от Джисона и от всего мира, и первому так хочется всё узнать. По крайней мере, ему кажется, что что-то есть.       Он всё-таки отворачивается тоже. Взгляд оглаживает реку впереди, а не опушку, пока ноги плетутся, разворачивая сухой лиственный ковёр. Джисон поджимает губы и думает, что все в этом мире лжецы и лицемеры. Даже этот странный Минхо. Он наверняка строит какой-то план по убийству или взятию Хогвартса, шумихе в мире магглов, захвату мира Школы Хогвартс. Или что-то в духе того. Джисону кажется, что вселенная схлопывается каждый раз, стоит ему усомниться в искренности человека, которого она ему посылает. И этот раз не исключение, потому что погода резко портится, сияющее небо скрывается за тяжёлыми тучами, а вода в реке начинает бурлить, достигая обрывистого берега, где свободные от земли корни сохнут от солнечного жара уже несколько месяцев.       Джисон открывает свой блокнот, начинает грубо чёркать первой утром попавшейся в комнате ручкой. На бумагу выливается столько же душевной воды, сколько река отдаёт корням, но это не поможет парню избавиться от боли, омывающей кислотой изнутри. Он думает, что где-то в лесу застрял Минхо, что к его аметистовым волосам так подходят незабудки, что возле его ног сейчас. Его взгляд буквально приковывается к этим бедным и нежным цветам, он складывает принадлежности назад, решая дорисовать дома, и присаживается к земле, срывает незабудки жестокими по резкости движениями, грубо сжимает их в кулаке, когда поднимается назад.       — Сонни, смотри, что нашёл, — из-за спины слышится восторженный голос, и Джисон оборачивается, чтобы оценить чужой трофей.       У Минхо на руках сидит белка, тесно прижимается боком к его груди и скоблит шишку, пробираясь острыми зубками вглубь между чешуйками. Его пальцы окольцовывают маленький букет из редких астр, которые он собирал, пока не ушёл вглубь леса, но теперь к ним подмешались короткие стебли анютиных глазок. Джисон не знает, что говорить, потому что прямо сейчас винит себя за то, что надумал за время его отсутствия. Вот так, стоит человеку отойти, как он тут же начинает строить представления с пустого места и звука. В итоге настоящим лицемером всегда является он сам.       — Анютины глазки… — он не отрывается от разглядывания цветов, животного и рук Минхо. Глаза ещё цепляются за аметистовое пятно сверху и пустое место там, где должны быть чужие очки. Не надел, потому что что? Какая причина у парня на это? Знал, что будет дождь? Джисона интересует всё, потому что за любой мелочью скрывается тонкая суть человека. Даже за тем, как он держит чашку, когда пьёт чай и когда подаёт её другому человеку, — можно понять, насколько человек открытый и насколько гуманный. Насколько Минхо чист — как понять это по тому, по чему привык судить Джисон, если Минхо не оправдывает никаких подозрений? В жизни Джисону попадались разные люди, но все они совершали некоторые поступки одинаково или одинаково по смыслу.       Здесь же, прямо перед ним, стоит парень, который ещё не сделал ничего очевидного, всё говорит по пустякам с каким-то своим смыслом и делает такие вещи, как прийти в ванную старост ранним утром субботы для того, чтобы просто отдать блокнот, посоветовать гуашь, поговорить с ним, хотя, ну… Интересно, как бы повёл себя Бан Чан, если бы Минхо стал дружить с ним? Интересно, они уже друзья или… или Джисон просто попросил о помощи и старший не отказал? Хотя, они даже не с одного факультета, то есть Минхо ему просто хён, так что за причина у его благосклонности? Джисон выдыхает на грани слышимости, но сам чувствует свой выдох солёной водой из носа.       — Красивые? Как думаешь, такие понравятся Макгонагалл? — он крутит букет перед своими глазами, поглядывая иногда на белку, а та выбрасывает шишку и приподнимается, находит взглядом Джисона и перепрыгивает с чужих рук на его плечо.       — Конечно понравятся. Где ты их вообще нашёл в Тёмном лесу? — тот выделяет интонацией последние слова и улыбается белке, даёт ей палец, чтобы она его облизала и слабо прикусила ноготь. — Не ешь меня! — зверёк пугается и закрывает хвостом спинку. Минхо смотрит на это и улыбается своей кроличьей улыбкой, пока Джисон переводит на него своё внимание и застывает в попытке поймать этот момент в воображаемую шкатулку и закрыть на семь ключей памяти. Минхо так легко засмеялся… Отчего же тогда он постоянно такой грустный? Джисон вытягивается подобно струне, рыщет в своём букете и, выбрав самый красивый и большой цветок, подходит к Минхо ближе, касается его волос на виске, заправляет их за ухо, на сколько может, дивится тому, что старший не двигается, не перечит, и закладывает нежную незабудку за его ухо.       Каким бы Джисон ни был весельчаком, в каком бы он ни был настроении — рядом с Минхо, да даже при одном взгляде на него из любого угла одного помещения ему становится грустно. А ещё, забавный факт, тихо. Так тихо, что слышно вдох и мелкий шорох мантии и падающих листьев. У Минхо фиолетовая незабудка в волосах. Он подходит ещё на шаг ближе, опускает свои по-кошачьему любопытные большие глаза и рыскает пальцами по своему букету, пытаясь что-то найти. Анютины глазки, тёмно-красные с чёрным переливом к основанию лепестков — трепетный цветок, а сочетание цветов жестокое, так подходящее к русым волосам и палитре Пуффендуя. Минхо улыбается, прищуриваясь, но всё равно рассматривает эту картину во всю, и Джисон до сих пор не может сделать ни одного движения, кроме того, чтобы моргнуть и вдохнуть.       Старший чуть склоняет голову вбок, и Джисон отмирает, подступает ближе, подкладывая свой устой держаться от странных подальше себе под ноги. Рука находит чужую, свободную от цветов, и некрепко сцепляет их пальцы между собой, неловко, почти неуверенно прикасаясь к чужому теплу своей прохладой. Белка сбегает с его плеча вниз, цепляясь коготками лапок за ткань мантии. Джисон ошеломлён тем, что Минхо ещё не сторонится и не убегает, хотя понимает, что последует за следующим шагом. Он делает этот шаг, и неловкое соприкосновение носов переплывает в одобрительное трение, а оно тянет за собой веки; губы и вообще всё, чем ещё можно прильнуть к чужому существу. Джисону некомфортно только из-за одного — из-за себя. Из-за всего, что он наговорил и надумал о Минхо — о таком нежном, вечном, грустном, лёгком мальчишке из гриффиндора. Но главный вопрос всё ещё не даёт ему покоя — почему же этот мальчик бездушный?       — Почему ты целуешься со мной? — Минхо спрашивает полушёпотом, пока Джисон с неуверенностью цепляется за последнее самообладание. Вселенная подсказывает ему: «За Минхо дерево», — но Джисон так боится оплошать в чём-то ещё, что поджилки трясутся не только от поцелуя.       — Потому что хочу, — говорят, не знаешь, как поступить — поступи правильно, и Джисон молодец: он выбирает правду и откровение. Наконец-то быть искренним с кем-то, а не смеяться и подкалывать. Он наблюдает неоднозначную реакцию удивления, что проявляется слабо на лице напротив, и всё-таки подталкивает старшего чуть-чуть назад; Минхо расслабленно наваливается спиной на дерево и ловит губами ещё одно робкое, поверхностное прикосновение, за ним следующее — мечтательное, долгое, как мазок краски по холсту, и ещё одно — как последний глоток вина из опустевшего бокала. Минхо не знает, где его руки сейчас, и продолжает ли Джисон держаться за его пальцы, потому что всё тело теперь сосредоточено в губах, которыми так нежно манипулируют чужие, немеющие, горящие. Джисон тоже горит — как феникс, будто за этим действием следует перерождение, нагота, совершенное бескрылие. На деле же Минхо обвивает руками чужую шею, пока руки Джисона прижимаются ладонями к его позвоночнику и лопатке, будучи зажатыми между грубой тканью мантии и жёсткой царапающей кожу корой дуба.       — Подожди… погоди, — Минхо отрывается и начинает смеяться, когда Джисон по инерции пытается проложить продолжение поцелуя на шею.       — Что такое?       — Муравьи, — он отталкивает младшего за плечи, впопыхах отдаёт ему букет и вприпрыжку пытается смахнуть кучку насекомых со своего затылка и одежды.       Сознание Джисона тем временем транслируется где-то на инопланетной космической станции нарастающими по силе волнами: «Поцеловал… поцеловал. Поцеловал!» — мальчик доволен, смущён, развеселён танцем Минхо и его довольной гримасой, на которой так лучисто улыбаются так сладко расцелованные губы… Джисон прямо в этот момент сходит с ума, потому что ему впервые забывается необходимость читать человека вглубь, влезать ему под ногти и веки, чтобы докопаться до сути, до желаний, до мыслей. Кажется, вот он весь Минхо — открытая книга, фолиант о том, как нужно быть простым. Чистая истина, в которую не подмешана тайна.       Почему люди ошибаются там, где кажется, что дают правильный ответ?       На головы обрушивается дождь. ***       Неделя идёт вслед неделе. Чанбин улучшает свои оценки, его дела ползут вверх, отчаянно цепляясь за вершины идеала тонким существом. Он помирился Флитвиком, сдал все долги по литературоведению, побродил с Хагридом в поисках волшебных существ и даже коснулся мощной груди единорога, которого тот давно пытается приручить. Он ходит по коридорам Хогвартса с Хёнджином, потому что притёрся к нему из-за удобств в учёбе, которыми тот его обеспечивает теперь; с Сынмином, потому что тот вроде как тоже взялся за ум, хотя это больше похоже на попытку вылезти из адских силок дёргаясь всем телом как рыба; а более привлекательное из всего — иногда за руку с Чонином.       Недели тают перед глазами, оставаясь не большим, чем простым удовольствием от лёгкости, с которой слизеринцу удаётся поладить с окружающей средой и людьми. Теперь его добрая сущность проявляется и по отношению к гриффиндорцам. И пусть прежде любовь к Гриффиндору превратилась в ненависть к самому себе — теперь она перевоплотилась в что-то сумасшедше греющее, спокойное, весёлое, нежное. Чанбин осознал, что всю жизнь дуться на судьбу — не лучший вариант написания автобиографии, поэтому переварил злобу в себе и начал действовать ей наперекор, как она и хотела: добрый слизеринец — нонсенс для нынешнего положения вещей в Хогвартсе.       Чонин трепетный, но бойкий как всегда. Сейчас он чешет затылок Чанбина, мягко проводит пальцами по волосам, а через час он срывается на бег на стадионе, переодевается в форму, пыхча как паровоз, встречает бладжеры со всей внутренней злобой. Чанбин следит за ним с трибун, пока к боку из-за тесноты жмётся какой-то пацан помладше, который рассказывает своему приятелю, как бы играл сам и как был бы доволен, если бы сбил в песок кого-нибудь из команды противника. И он в общем-то знает, что квиддич не гольф, но именно из-за этого душа стонет каждый раз, как сбивают Чонина, или ему прилетает в бок этот псевдо-фаербол. Тогда ему хочется рвать и метать, но сначала, конечно, доставить младшего в медпункт без лишней помощи или опеки мадам Трюк.       Сейчас такой момент. Несколько недель назад у Чонина и Джисона был тренировочный матч. Тренера созвали всех желающих университета даже вне отобранных команд, чтобы прогнать всё возможное несколько раз, добивали парней до рваных полувздохов и саднящих ладоней на па́ру с коленками. Чонин после матча взвалился на руки Чанбина, как мешок с чугунными костями, перемалывал воздух языком и шептал что-то о том, что ему ещё нельзя пить воду. Старший отнёс его в его комнату и долго сидел за столом на кухне, пока младший, едва перебирая ногами, что-то жарил на плите. Он сказал, что, пока мышцы напряжены, ложиться ни в коем случае нельзя, иначе они заснут вместе с мозгом и не успеют запомнить это состояние, из-за чего, возможно, ему будет плохо на соревнованиях.       Чанбин спускается по лестнице так быстро, как может, выбегает на поле под неодобрительный гул пуффендуйцев и гриффиндорцев и одобрительный — слизеринцев и подбегает к распластавшемуся по песку Чонину. Вокруг того уже собралась толпа из сокомандников и взрослых, но она расступилась перед ним, потому что знала, что никто не может взять Чонина на себя, кроме этого слизеринца.       — Бинни, позвоночник… — едва может проговорить младший, пока смотрит растерянно на парня, упавшего перед ним на колени.       — Я наколдую кислородный поток?       — Потратишь время. Лучше неси меня к Помфри.       — Можешь приподняться?       — Нет, — он разговаривает сипло, пытаясь шевелить языком и мыслить рационально, но ни один мускул в теле не двигается, отчего парня начинает в панике потряхивать, но он и того не ощущает.       — Ты вообще ничего не чувствуешь?       — Боль в пояснице, и лопатки горят, — Чанбин понимает, что лопатками, возможно, Чонин приложился, когда упал, а если так, то вполне может быть, что строение его позвоночника сбито к чертям в самом мягком месте.       — Тогда придётся терпеть.       — Бинни, мне больно, — Чонин должен быть сильным мальчиком — не это ли он сам говорил старшему, когда получал незначительные травмы и отказывал в принятии помощи? Но сейчас кто он, как не тот, на кого больно даже просто смотреть окружающим? Особенно тому.       — Но я не владею такими чарами левитации.       — У тебя… у тебя получился, — младший чуть не захлебнулся то ли слюной, то ли слезами, бесконтрольно стекающими по вискам. Матч приостановлен, тайм снят, трибуны застыли, учителя пытаются вмешаться, но Чанбин всех отталкивает, собирает волю в палочку и что есть силы выталкивает её на Чонина, и он вздымается в воздух. Чуть выше, чем хотелось бы, но Чанбин крепко держит его воображаемыми руками под спину ниже лопаток и бёдра, чтобы поток магии не жёг больные места ещё сильнее. — Получается же, — он едва может улыбнуться, но делает это на последние силы.       — Знал бы ты, какими стараниями.       Чанбин крепко стискивает челюсти, весь скорый путь к верхним этажам, где засел медперсонал, не проходит, а пролетает вместе с Чонином, только на своих двух. Он уже не видит его тела, оно скрывается за стенами, куда поток магии несёт его быстрее сознания своего мага, но у слизеринца получается отменно, потому что, когда он добегает до койки, Чонин уже лежит в ней, одет в больничную рубашку, выпив какую-то вонючую смесь и выплакав почти всю соль, что могла быть в нём.       — Бинни, так больно… — он бы протянул руку к хёну, сжал бы его ладонь с обычной своей силой, да только она стремительно покинула его на поле и сейчас продолжает утекать сквозь неподвижные пальцы. Чанбин боится прикоснуться к младшему, потому что видит, как сильно содраны волосы на затылке, как сильно кровоточит кожа, видит, как корчится в гримасе боли его лицо, и ничего не может сделать, кроме обеззараживающего заклинания и ожидания, пока не вернётся лекарь и не остановит кровотечение. Мадам Помфри не заклинатель — она зельевар, как Бан Чан, но кое-какие базовые заклинания всё-таки выучила, хотя Чанбин представляет, сколькой внутренней энергии они стоят женщине.       — Я могу что-то сделать? — кидает он в надежде, что у мадам есть, что ему предложить, но та только отрицательно кивает головой и добавляет тихое:       — У него мало шансов даже с нашей помощью. Женщина поспешно покидает палату. Почему Чанбина не предупредили об этом? Почему не было предпосылок? Или почему, если они были, он их не заметил, не счёл за предпосылку, за видение, за что угодно? Почему столкнули именно Чонина? Он загонщик — не ловец, не охотник, но противники решили избавиться от него. Наверное, чтобы дать бладжеру свободу, но даже так, неужели они не понимали что этот цирк остановит матч, и ему не за кем будет гоняться? Тем более, убрать, например, охотника намного прибыльнее и почётнее, раз уж говорить о насильственной тактике, которую выбрали Когтевранцы. Сынмин, вероятно, разочарован в своём факультете, раз до сих пор никуда не сунулся и не натворил шумихи.       — Ни-ни, это так глупо, — Чанбин не знает, куда себя деть, что сделать, как наклониться, чтобы Чонин его видел, но ему самому — убрать дрожь в коленях и слабость. — Ты не можешь умереть из-за этого. Ты же так любишь квиддич, — он не плачет — он паникует, и паника настолько чистая, что пробирает внутренности до дребезга. Он хватается руками за пальцы младшего и наконец замечает, насколько они холодные. — Чонин…       — Я в порядке, — говорит он светло и тихо. Солнечные лучи нежно окутывают его уставший вид, отчего он кажется ещё более безжизненным и бледным. Сейчас его золотистые волосы не напоминают летний пух, не напоминают белые одуванчики — кажется, будто они соль, и она просыпается вся на зреющие раны Чанбина. Он держит его за руку, пытаясь хоть немного согреть дотлевший уголёк.       — Ты в порядке?.. Помнишь, мы хотели поехать на маггловское море?       — Да, чтобы там в волейбол погонять, — Чонин закрывает глаза: сейчас веки кажутся железными ставнями, которые, скорее всего, заржавели от прошедшего дождя и, если опустятся сейчас — не поднимутся больше никогда. Чанбин сминает его пальцы своими, думает о чём-то, достаёт палочку.       — Ты ещё погоняешь и в волейбол, и в футбол, и в бейсбол, и в то, о чём ты мне тоже всё время рассказываешь, — он становится ровно и вызывает кого-то по связи.       — Пионербол, может? Ах, ещё я хотел бы армрестлинг попробовать, — сейчас слова ему даются с колоссальной сложностью, но он продолжает давить их из себя — видимо, тоже не очень хочет умирать, как бы сейчас это ни звучало глупо. Люди ведь просто так не хотят умирать, правда? У них есть мечты, ради которых можно жить, другие — близкие сердцу — люди, принципы, всякие веры и личные правила, которые не позволяют окончательно сойти с ума.       — Хён?       — Говори, что нужно.       — Книги по медицине и анатомии.       — Сможешь спуститься на пятый?       — Да.       — Нет. Не уходи, Бинни, — мычит Чонин, охваченный мгновенно наступившим на горло одиночеством.       — Я вернусь через минуту, это не займёт много времени.       — Тогда я маякну, когда выбегать, давай.       — До связи, — Чанбин остаётся в палате, а когда старший слизеринец вызывает его, он не принимает связь и, коротко отпустив заново взятую в плен пальцев холодную руку, срывается на бег, едва не сбивая вовремя пришедшую мадам Помфри с ног. — Прошу, побудьте с ним минуту, — женщина мелко и часто кивает, сразу же отходя к новоприбывшему и начиная разговаривать о чём-то, чего Чанбин уже не слышит.       Он с холодным обликом, вьющимся зеленоватой аурой за спиной, спускается по лестнице. Мантия вяло на площадках и резко на ступенях развивается по бокам от его ног и рук, а со спины вытягивается в льющийся полуконус. Парень достигает пятого этажа в мгновение, хватает все учебники и книги, что есть в чужих руках и даже пару каких-то зелий в мешочке с эмблемой слизерина.       — Спасибо, Хён.       — Нет времени на благодарности, беги к нему, — Хёнджин удручён — это видно по нервной складке между его бровей и сжатым губам. Чанбин всё равно ловчится хотя бы откланяться на такой жест старшинской помощи, чёрт его знает — дружбы? Всё равно благодарит безвременно, потому что того требует внутреннее чувство. Как никак этот змей тоже таит в себе сдавленный огонёк, и Чанбин чувствует его из-за своих помешаний на гриффиндоре. Они оба сбегают с места и рвутся по своим делам.       — Как тут?       — Ему хуже. Я нанесла противовоспалительную мазь и обезболивающее, но он сказал, что у него давно ничего не болит, а это значит, что центральная нервная система полностью парализована, — говорит мадам, пока помогает Чанбину разложить книги и снять с Чонина больничную рубашку на шнурках. — Это значит, что у нас осталось не так много времени до того, как мозг совершит аварийное отключение.       — То есть?       — Если бы Чонин до смерти не боялся остаться парализованным, то мозг бы работал дальше. Но он спортсмен, а это… это не угодно таким как он, — она смотрит по-взрослому на белокурого мальчика, и Чанбин диву даётся — она не паникует практически. Только, может, боится безжизненного вида человека на её койке. Что это, издержки профессии? Или смирение? До чего людей доводят их проблемы?       Чанбин скидывает свою мантию с плеч и закатывает рукава. Он сосредотачивается на том, чтобы окунуться в себя, прозреть, как того требует учебник по медицине, пока напротив стоящая женщина понимает, что любому медику в этой сфере анатомии нужно иметь связь с третьим глазом, иначе любая операция приведёт к ещё большим потерям. В лучшем случае Чанбину удастся перенаправить мозговую деятельность с угасающей на стабильную, но на большее без этого умения никакой внутренней силы не хватит. Медицина — это молекулярная наука; анатомия — ювелирная.       Парень терпит влияние внешних раздражителей до того, что внутри черепа начинает гореть и жечь глаза, он открывает их, забыв, что нужно сосредоточиться на тексте заклинаний, но не успевает прочесть и третьей части из семи, как на подкорке что-то взрывается, пышет огнём изнутри, который выходит потоком горячего воздуха из носа и рта. Чанбин чувствует горечь своего разума на языке. К внешним раздражителям, таким как яркий солнечный свет, пение птиц, шорох листьев где-то внизу на земле, который вообще не должен долетать досюда, прибавляется гул собравшихся вокруг Чонина душ.       Взрыв в голове заставляет сжать зубы и приказать душам выстроиться в линию. Те поднимают взгляды на Чанбина, в гримасе «кто позволяет себе такое», но после ощущения чужой мощи наконец делают как приказали. Чанбин не теряет времени и читает остальные заклинания, которые находит в книгах мыслью наощупь. У него идеально получается до первого хруста — дальше паника наплывает холодным потоком свежего воздуха из окна, и Чанбин срывается на рычание, чтобы обратить своё внимание снова на заклинания, но не получается. Тело Чонина взмывается в воздух, души держат его за руки, сплетая пальцы, за ступни, разглаживая своды, под голову, обжигая, запаивая рассечённую и содранную кожу, под лопатки, проворачивая их массажными движениями, залезая полупрозрачными пальцами вовнутрь.       Остальные души встромляют пальцы в его поясницу и подтягивают таз, тесно прижимают колени друг к другу, массажными движениями разгоняют остановившийся кровоток в ногах ниже и выше колена. Чанбин краснеет от перенасыщения информацией, которую всё это время души умерших шептали ему, — о своей жизни, о своей смерти, о своих проблемах и переживаниях, о своих целях, о своих любимых и ненавистных людях, о своих незавершённых делах, о своих страхах и прихотях, возможностях, амбициях, планах, ментальном и физическом здоровье при жизни — обо всём, что наполняет живого человека, делает его настоящим, неподдельным, особенным, единственным.       В какой-то момент этой многоголосной нескончаемой исповеди Чанбин задумывается — а что бы Чонин рассказал ему, вызови он его на спиритическом сеансе. И перемыкает: Чонин расскажет при жизни, обязательно, потому что не сможет утаить, не захочет таить. И Чанбин выслушает. Нужно будет — сделают это прямо сейчас после того, как у Чанбина получится сдержать души в одном месте и снять с них тактильность к окружающему миру прежде, чем они разлетятся в эйфории и начнут бесновать, завистливо рушить всё, что осталось живым, когда они давно уже умерли.       Чонин дёргается несколько раз и начинает истошно кричать в чужую костлявую ладонь. Смертники Чанбина — истощенцы, занимавшиеся самоистязанием при жизни, морально утопленные самими собой, отчаявшиеся. Он сам выбрал таких, потому что раньше думал, что людской гнев на самого себя — есть сильнейший гнев, который может знать любое существо. Чанбин угадал и теперь пожинает плоды, полностью пропуская этот гнев и эту боль сквозь своё тело и свой мозг — голодовка, самокопание, самоповреждение, курение и употребление запрещённых веществ, где они только такие добывали, алкоголизм, и мысли, мысли, мысли, мысли, постоянный поток мыслей, который не прекратился даже после смерти.       Некромант ощущает чувства каждой души, как свои собственные, корчится от резкой боли в голове и сердце, забыв прочесть книжные предупреждения о том, что в случае вмешательства в физическое тело духовными орудиями проводник этих орудий может поплавиться как провод, пропускающий в воду электрический ток. Чанбин самоотверженный до предела, чего не сказать о душах, руки которых вязнут в теле Чонина, как в тесте, где недостаточно муки. Они косятся на теряющего связь с собой Чанбина и начинают паниковать, потому что маг перестаёт внушать доверие.       — Лишнее движение, и вы пойдёте так глубоко под землю, что превратитесь в пепел, — шипит он по-змеиному, когда открывает глаза.       У Чанбина резко появляются силы, потому что он решает подключить сознание к Чониновому, который сейчас натянут как тетива. Из-за этого Чонин слабеет, а через тело старшего проходит такая боль, что души тоже чувствуют её, и даже мадам Помфри уже плачет от накопившихся эмоций. Она сбегает в другую комнату, чтобы притащить в палату сундучок с медикаментами на всякий случай, ведь после ритуала Чанбина может произойти что угодно, раскладывает его на следующей кровати, пока вокруг неё снуёт холод и мрак, чёрный туман стелется по лакированным туфлям на коротком каблучке. Женщина дрожит и роняет несдержанные слёзы на ладонь.       Чанбин произносит последнее заклинание, и души перестают истошно мычать от боли, потому что сознание мага отрывается от сознания пострадавшего. В первом ещё остаются собственные силы, которые успели подкопиться за то время, пока хозяин пользовался чужими, и их хватает на то, чтобы избавить души от тактильности и мир живых от мёртвых. Мадам Помфри плачет навзрыд, когда приникает к опущенному на койку пациенту с тряпками и мазями, вынутыми из мешка с эмблемой слизерина, своими влажными от стресса руками. И в это время Чанбин продолжает гореть зелёным пламенем, потому что души оставили так много своей собственной боли, что пожар будет полыхать ещё неделю точно.       — Чанбин, — зовёт женщина, прикрывая искривлённый в плаче рот рукой, — Чанбин, ты в порядке?       Но парень не отвечает, только стоит каменным изваянием перед койкой Чонина, окружённый зелёным туманом, застилающим наполненные огнём глаза. Он хватает свою мантию и сбегает куда-то, надевая её на тяжёлые плечи. Она снова льётся как вода, пока парень сбегает по лестнице до первого этажа. Мадам Помфри присаживается на стул рядом с Чонином и руками перебирается от его тела к следующей койке, чтобы что-то взять, приложить, снова взять, обмазать — и по кругу. Чонин горит в её руках так же сильно, как этот странный слизеринец горел только что, и это так сильно впечатляет бедную мадам, что она до сих пор роняет слёзы на халат и фартук.       Белоснежная ткань её одежды и постельного белья под пациентом окрашивается в красный разводами, пятнами, брызгами, и странно, что в палате ещё не поднялась шумиха из взвинченных учителей и взволнованных пуффендуйцев, членов его команды, друзей, заинтересованных слизеринцев и провинившихся когтевранцев, скорбящих гриффиндорцев. Видимо, Хёнджин постарался с заклинаниями отвлечения, тишины, скрытия, но мадам Помфри в неведении, так что всё произошедшее до сих пор погружает её в шок. Она сама принимает какие-то таблетки и успокаивается через несколько минут. Чанбин сбежал, утянув за собой весь притянутый гробовой холод, а пациент её жив, дышит, в сонных редких конвульсиях дёргает пальцами тёплой руки.