Придумай глупый пароль, Ликси

      Неделя идёт вслед неделе. Дни ожидания такие однообразные, что Хёнджин даже не замечает, что от понедельника до пятницы пять дней, и что они обычно начинаются рассветом и заканчиваются закатом. Он так искусно пропускает их мимо себя, что все азкабанцы бы позавидовали его таланту богомольского абстрагирования. Обезвоживание сменяется голоданием, голодание — обезвоживанием, когда ему удаётся вспомнить о нуждах живых организмов. Эти два в свою очередь сменяются усталостью и гиперактивностью, хотя откуда берутся силы у опустошённой раковины?       Чаи: с мелиссой, лимоном, имбирём, кардамоном, ягодами, липой, облепихой, апельсином, бадьяном, корой дуба, ромашкой, тревогой и злобой, скрежетом зубов и оскоминой, дрожью от холода и болью от кипятка — которыми обеспечивает его младший слизеринец, иногда навещающий его в библиотеке их факультета и Гриффиндора, уже осточертели, но всё ещё настолько нравятся рецепторам и голодному желудку, что Хёнджин не сдерживает непроизвольный поток магии, направленный на заварник, и заклинание нагрева воды. «Мерлин, дай мне сил, осталась неделя», — последнее, что успевает сказать Хёнджин, когда его тяжёлая голова снова опускается на книгу.       Он правда не следит за временем, и, когда проходит и та неделя, на которую он просил себе сил, его снова навещает Чанбин, оставив едва ходящего самостоятельно Чонина за дверью на одной из парт в зале ожидания, — чтобы оповестить о том, что уже среда следующей недели, и Феликс не приехал ни в понедельник, ни во вторник, ни до сих пор. Хёнджин бездумно поднимается на ноги и бредёт в подземелья, где на одном из этажей валится полуживым трупом на какой-то диван, которого раньше и вылупленными глазами не замечал.       Его звал на прогулку Хагрид, звала на ужин мама Сынмина и Юти́ — его родной сестры, — звал в библиотеку Пуффендуя Бан Чан, когда ему доложили о том, что его младший не выходил из своей мудрой обители уже несколько недель, но Хёнджин и с места не шелохнулся. И даже когда к нему за стол упал побитый чем-то явно стеклянным Джисон с рассечённой бровью, синяками на лице и забинтованным правым кулаком, он только шикнул, чтобы тот пошёл к Помфри и для начала разобрался со своими проблемами и своим собственным состоянием прежде, чем лезть в чужие.       Джисон драчун, но нынешний Хён его напугал не в шутку и ни в шутку, так что он поспешил ретироваться из библиотеки, задев на вылете мощное плечо Чанбина, извиняясь как старший, и сбегая как младший. Слизеринца разозлила вся эта ситуация, но он и не подумал махнуть рукой на случай своего хёна, так что стал заботиться о нём, хотя и не слишком, чтобы Хёнджин не привык к этому и не стал им пользоваться, когда заблагорассудится. Он начал приносить ему кое-какую еду, новые чаи, даже некоторые книги из общей библиотеки, но Хёнджину становилось только хуже.       Он поднимается с дивана, когда находит себя впору отдохнувшим, и бредёт дальше: коридор на третьем этаже; дверь, скрывающая вялые дементорики — название нового вида цветка, которое недавно дала ему мадам Стебль; коридор; коридор и наконец пятый уровень. Хёнджин закрывает дверь изнутри на защёлку, подтыкая мех в щели, зажигает дрова в камине. Его магии хватает на то, чтобы приготовить себе мало-мальский ужин и перебиться им. Безвкусная заварка коры горчит в глотке, и Хёнджин думает, что, если Феликс не приедет завтра, то он точно убьёт себя или поскачет на поиски, хотя на это, наверное, не хватит никакого рвения.       В вентиляционное окошко бьётся холодный зимний ветер, в дверь кто-то стучится — вроде Люпин, но слизеринец продолжает покрывать тяжёлую дверь инеем, льдом, лавой, шипами — чем угодно, лишь бы её не касались и прекратили долбиться впустую. Он всё равно никого не примет, пока рядом с гостем не станет Феликс — неужели не очевидно сейчас? Он не пропустит теперь даже Чанбина, о чём ещё можно говорить? Хёнджин переодевается в домашнюю одежду, завязывает идиотский шнурок на штанах и заправляет его за пояс; сытый и согретый, снова валится, только теперь в тёплую родную кровать, от которой веет домом и близостью, и засыпает, когда настойчивый стук в дверь затихает, и подземелье снова окунается в могильную тишину.       Слизеринцу снится голубое небо, зелёный простор под ногами, жёлтое солнце, пшеничное Солнце, лучистое Солнце, смеющееся, оно катится по травке, впадает в речку, брызгается водой изо рта прямо в грудь сновидца, попадает прохладой на волосы и щёки, и это совсем не противно. Хёнджин тоже сбегает со склона, одетый в льняную кремовую рубашку на завязке у яремной впадины и такие же шорты-бермуды. Он, босой, заходит по колено в холодную воду, ловит Феликса обеими руками и стискивает в объятьях. Они смеются так искренне, и Хёнджин открывает глаза.       Перед его взором заварник, книгами заваленный стол. Старый трон, похожий на малый — из главного зала Хогвартса, оббитый замшей, внушает одиночество. Свитки, слова, в искренность которых хочется верить, воспламеняются в мыслях. Всё, что есть в просторной комнате, резко начинает давить на голову Хёнджина, поэтому он закрывает глаза и распахивает их только тогда, когда терпеть это становится невыносимо. Он снова переодевается, не представляя даже, что проспал два дня, что для заклинателя равноценно перенасыщению сахаром, и чуть ли не срывает дверь с петель, когда выходит из комнаты, впечатываясь на лету в чью-то грудь.       — Я готов, — спокойно бросает в воздух парень пониже.       — Наконец-то. Я уж думал, ты позволишь им захватить всё.       — Разве что тебя одного. Ненавижу людей, у которых «уныние» на лбу написано.       — Ты меня любишь, хён, — улыбается Хёнджин и уводит парня на верхние перекрытые этажи, бережно схватив за руку. Туда, где их не подумают искать; туда, где не будет слышно ни крика, ни возгласа, ни взрыва; туда, где кладбищенски тихо, и лишь вентиляция иногда воет голодным волком.       — Уж очень, — отвечают ему вполголоса, пока он удручён не то чтобы своими проблемами. Хёнджин сейчас деактивирован по отношению к себе и своему внутреннему миру, выключен и пока что точно не собирается возвращаться в себя, чтобы ещё подержать необузданное в кулаке. Сейчас он держит в кулаке чужую руку, горит и не собирается останавливаться, воспламеняя и парня, что следует за ним. ***       — Связь не действует на таком расстоянии, — шепчет Сынмин, стоя в кругу, сколоченном из деревянных изваяний — Чанбина, Чонина, Джисона и даже Бан Чана, призванного старшим из тех на помощь.       — То есть они реально уже не смогут связаться? — взрывается слизеринец.       — Да. Смогут, только если Феликс приблизится хотя бы… ну, хотя бы к Драконьей горе. Хотя нет, даже к Дальнему лесу, что за Тёмным. Половина этого мира. Но, я думаю, раз он уехал давно, то он точно сейчас в мире магглов.       — Но что он будет так долго делать там?       — Безвылазно.       — Я думаю, он что-то снова решает с родителями, — вклинивается Чан, до этого исследовавший одну и ту же точку на земле.       — А ты откуда знаешь, что у него что-то с родителями? — решает выбить из него Сынмин.       — Я его старший, я…       — Ты просто его хён. Его старший — Минхо, — перебивает Джисон.       — С которым у него натянутые отношения, — оправдывается Чан.       — Нет, они просто никогда не общались из-за того, что Минхо странный молчун.       — Минхо не странный, — защищает того Джисон, как и ожидалось.       — Не отрицай очевидное! Весь университет знает его из-за его нелюдимости и молчаливости, — продолжает стелить Чонин.       — Хватит о Минхо, — Чанбин останавливает своего младшего, кладя ладонь на внутреннюю сторону его локтя.       — Сопли пожуй, вазочка, — Джисон не унимается, даже когда ему перекрывает путь к однокурснику грудь Чанбина.       — Это я вазочка? — шипит он.       — Если бы не Чанбин, тебя бы не собрали, — и Джисону попадает по брови. Благо, что не по виску: Чанбин бы проломил ему голову в мягкой точке.       — Заткнись, сучёныш. Мы собрались спасать Хёнджина из жопы, но собрание придётся продлить, чтобы спасти и тебя заодно, — Чанбин склоняется над ним, придавливая плечом всё ниже к земле, но Чан хватает его за локоть и оттаскивает к себе.       — Заткнитесь все вообще, вы идиоты? Как я согласился, блять, на эту сходку дебилоидов? — он отбрасывает чужую руку от себя, из-за чего Чанбин отлетает на шаг, и за шкирку поднимает Джисона, который уже успел стереть кровь с лица и зажать рану так, чтобы ни одна капля жизни из неё не вырвалась.       — В общем… да, либо Феликс возвращается, либо Хёнджин идёт за ним, но это не вариант, потому что он даже приблизительно не знает, где он, если Феликс действительно вообще в маггловском мире. Если он где-то здесь, то… ну, вы же понимаете, что такое долгое отсутствие говорит только об одном…       Опасения парней подтверждаются чёткими мыслями Сынмина, и Чонин даже втягивает слёзы обиды на Джисона назад, хватается за руку своего спасителя, несильно сжимая слабыми пальцами. Чанбин хмуро обращается к нему, чтобы обнять, уложить его голову на своё плечо и обернуть спиной к остальным. Джисон прожигает взглядом дыру в ней, скрипит зубами, и только от вида этого по Сынмину бегут мурашки. Он рефлекторно заходит за бок Бан Чана, противоположный от него, чтобы обезопасить себя, но тот смотрит на него не менее неприятно — брюзгливо.       — Он меня ударит, — оправдывается Сынмин.       — А ты боишься?       — Ну, конечно. Ну, не боюсь, а не люблю, когда меня бьют, — Чан закатывает глаза на такую милую формулировку, хотя, казалось бы, что здесь милого, и подходит к Джисону, чтобы приобнять за плечи и отвести к оконному проёму, куда можно сесть и обрести нормальную точку опоры, ведь ноги сейчас подводят его. Компания, конечно, следует за старшими.       — Так к чему мы приходим? — требует итогов Чанбин, для которого высвобождение своего старшего из рук ментального самоудушья сейчас важнее всего на свете, не считая Чонина.       — А ты мать Тереза, я смотрю, — подаёт голос Джисон.       — Да заткнись ты, Мерлин, — тихо выдыхает Бан Чан и, завернув глаза так глубоко, как только можно, оборачивается и отходит от этой белки подальше, давая полную свободу пышущему злобой Чанбину.       — Ты так и хочешь, чтобы тебе врезали, — ядовито шипит тот.       — Такая змея как ты способна только вовремя сбегать, — ответно плюётся Джисон, всё ещё держась за бровь.       — Мне кажется, ты ничем не отличаешься от меня, придурок, — Чанбин не сдерживается и замахивается, но его руку хватают слабые — Чонина и прижимают к животу хозяина, пока лицо выражает гримасу боли и сочувствия.       — Джисон, — обращает на себя внимание Бан Чан, до того стоявший в сторонке и спокойно набирающийся удивления по самые гланды. Он не выжидает момента, когда тот ответит на его зов, и замахивается сам — левой рукой — сильно припечатывая его виском к стене. Голова Джисона отбивается от шероховатой виниловой отделки, отчего тот скрючивается и начинает крениться вперёд, но пальцы старшего пуффендуйца успевают схватиться за его волосы и потянуть вверх. Сущность Чанбина ликует, хотя мозгом он понимает, что все эти кровавые тёрки — помёт. Тем более Чонин сбоку болезненно морщится оттого, что устал стоять, ведь он до сих пор не оправился полностью после того падения во время матча, — я из твоей башки дурь-то выбью, паршивец. Давай так — до тех пор, пока с твоей раскрашенной в аметистовый барсучьей морды не сойдут последствия твоей сегодняшней пиздливости, ты не откроешь свою помойку и не посмеешь даже какой-то дебильный прикол высрать. Договор? — Джисон не отвечает. Он, потерянный взглядом и телом в пространстве, пытается протянуть руку жестокому хёну, чтобы ответить так, ведь ртом сейчас ничего не получится издать. — Что, достигнут лимит пиздливости?       — Чанни, хватит, ты его так убьёшь, — его дёргают за локоть, но Чан остаётся непреклонен, продолжает смотреть прямо в призакрытые глаза. — Хватит, хватит, — он слабо дёргает ещё пару раз, и тот наконец переводит своё внимание.       — И ты хочешь получить?       — Думаю, мы с тобой поборемся, — Сынмин улыбается своей грустно-дождливой улыбкой.       — Не уверен в твоей силе.       — А я в твоей.       — Ты меня на дуэль вызываешь?       — Если ты взамен на моё тело отпустишь моего хёна, то да.       — Я тоже твой хён.       — И ты сейчас можешь посоревноваться в пиздливости с тем, кого только что пытался отучить от неё физической силой, — Сынмин коротко кивает, оттягивая Бан Чана к себе, и тот повинуется, наконец отпуская Джисона, плавно: Сынмин поддерживает его локоть, не давая отстранить руку быстро. Движение туманит разум, и от этого пуффендуец приникает к телу когтевранца, как волна к берегу, даже прикрывая глаза, когда моргает, немного дольше. — Да прямо растаял, — шепчет Сынмин так, что слышно только одному уху — тому, что горит сейчас красным от возмущения.       — Ребята, что за хрень, вы же, мать его, друзья, — сбито абстрагируется Бан Чан, отпрянув от парня.       — Раньше такого не было, — отвечает Чонин. — Мы вместе гуляли, придумывали всякое, а Сонни последнее время как с катушек слетел.       — У меня тоже есть проблемы, — упомянутый едва выговаривает слова прикушенным языком; его глаза всё ещё закрыты, а запястье прижато к кровоточащей коже головы.       — Расскажешь? — Сынмин обходит Бан Чана, подбегает к Джисону и начинает колдовать, шепча что-то своей палочке. Тому резко становится холодно, а после — так же хорошо.       — Ты же космонавт.       — Астроном, дубина, — смеётся Сынмин, обращая улыбку на Чанбина. — И что? Я когтевранец — забыл?       Всё проходит своим чередом, плавно, и только Чонин, уже частично повисший на плечах Чанбина, замечает искреннее непонимание и зачарованность в глазах Чана. Тот смотрит на улыбку когтевранца, и что-то знакомое мелькает в ней и в его «дубина». Он думает, что он чертовски похож сейчас на Минхо, но душа резко обрывает эти мысли одной — на Минхо никто не похож.       — То есть ты умеешь всё? — удивляется Чонин.       — Да, но по-чуть-чуть. Мне палочка пригождается только в редких случаях. Это и плохо, и хорошо одновременно. Например, я могу немного подлатать раны человека. Ну, внешние, — усмехается он, кивая в сторону Джисона, голову которого он всё ещё держит магией на весу, давая тому отдохнуть и перетерпеть боль. — Как Чанбин я не могу, увы, — он наслышан, весь Хогвартс наслышан о подвиге слизеринца. Мадам Помфри под впечатлением и стрессом рассказала всё как на духу и Дамблдору, и Макгонагалл, и Флитвику, и Снейпу, и даже Филчу. Старик только цыкнул и горделиво поднял подбородок, мол, я всегда любил Слизерин.       — Думаю, я смог так только один раз.       — Смог один раз — можешь больше и большее, — Сынмин пожимает плечами и отпускает ожившего Джисона, тот сразу начинает просить прощения, давая понять, что в свой вспыльчивости сейчас виноват только частично.       — Так что, ты расскажешь? — Чонина тоже тревожит его состояние, так что он не упускает момент поинтересоваться.       — Да с Минхо что-то странное происходит в последнее время.       — Ты общаешься с Минхо? — удивляется Бан Чан, наклоняя голову вбок и вовсю глядя на младшего, который даже пострадавшую голову в плечи вжал.       — Уже довольно долго. А он не рассказывал?..       — Нихуя он никому не рассказывает. *** Четыре года назад       Минхо восемнадцать. Миру больше нескольких миллиардов — парень чувствует, будто восемнадцать тоже. Школа Хогвартс сидит на языке, как по утрам один и тот же чёрный чай: каждый день, двадцать четыре часа суток связаны со школой. Минхо на соревнования, Минхо на олимпиады, Минхо на турниры, Минхо на эстафеты и флешмобы, Минхо на семинары и на всякое остальное, что уже довольно приелось и успело достать за три класса старшинства.       А вот коридоры университета Хогвартс завораживают и обволакивают, хотя, наверное, Минхо просто за лето соскучился по учебной атмосфере, хотя всё равно провёл его за учебниками и экскурсиями. Здание университета отличается от здания школы высотой потолков и расцветкой витражей. В общем, Минхо кажется, что университет — это совершенно другое, отдельное, более цельное, чем школа, и он надеется, что хотя бы сейчас от него отстанут учителя, вернее, преподаватели и дадут хоть немного воли перед тем, как вступить на службу в какую-нибудь контору — ради мало-мальского опыта. Ну, такие себе десять лет свободы.       С начальных классов Минхо знает свой профиль на всю жизнь — травология, и счастлив от этого не меньше, чем если бы ему повезло быть прорицателем — вторая любимая профессия парня. Но этим даром он был обделён при рождении и подавно — иногда не срабатывала даже малейшая интуиция, поэтому, наверное, он так часто вляпывался в олимпиады и турниры. Его родители тоже травологи, и для Минхо будет такой честью наследовать их бизнес и продолжить развивать его, отточить мастерство и вывести науку на новый уровень. С родными у парня никогда не было ни проблем, ни конфликтов.       Только вот незадача — с остальными окружающими они были практически всегда. Из-за неестественного цвета волос его, конечно же, унижали в школе, как принято даже в мире волшебства, так что полностью счастливым и бескомплексным он из неё не выбрался. А дальше и другие минусы, зацепки, секреты находились — по цепи к бомбе. Оценки на высоте, знаний — лопнуть, но моральное состояние задушенное и хилое. Поэтому первые шаги по цокольному этажу университета в одиночестве среди толп старшекурсников даются ему только с боем.       — Привет, ты первокурсник? — справа пристраивается улыбчивый парнишка. На вид он не сильно старше Минхо, но тот всё равно не расслабляется, потому что херню по отношению к нему раньше творили даже младшие.       — Да. А ты?       — Я на второй поступил. Тебя некому сопроводить? Если да, то я могу. Или ты самостоятельно?       — Давай. Если ты хочешь, давай пройдёмся.       — Отличненько, — Минхо присматривается — у парня едва различимые на белой коже молочные веснушки, блондинистые витиеватые волосы до мочек ушей, и на брови́ пирсинг в виде маленького и тонкого кольца с фиолетовым камнем. — Кстати, ты меня не помнишь, да?       — Вот смотрю… Где-то видел, но не могу понять.       — Я твой старший со школы. Был на курсах зельеварения и тут поступил на профиль.       — Бан Кристофер… — Минхо сглатывает ком, под кадыком что-то воспламеняется от страха и досады: этот парень был одним из тех, кто часто травил его на предпоследнем году его обучения. Откуда он вообще взялся в школе, тем более поступил на своём последнем году? Хотя с таким поведением, Минхо думает, его бы не постеснялись попереть отовсюду вообще с любого класса.       — Чан. Да, — он виновато подминает губы и пару раз сжимает и разжимает ручку своей второй сумки, которую несёт в руке. — Я знал, что ты не пойдёшь работать после школы, так что весь прошлый год хотел дождаться сегодняшнего дня, чтобы встретить тебя здесь и извиниться. В общем прости меня, я знаю, что я грубый дебил, просто… ну, понимаешь, стадный эффект и такое. Короче, я, вообще, не обижаю людей просто так.       — Хорошо. Это хорошо, что ты понимаешь, — Минхо грустнеет на глазах, но плечи его падают вниз: расслабляются. Чан видит, что Минхо теперь смотрит на него во всю, поэтому замедляется и, так и не разжав губы, раскидывает руки, приглашая в примирительные объятья. Минхо робеет, но отвечает, тесно прижимаясь к чужому телу. Он всегда любил объятья, поэтому в любой удобный момент — когда человек сам предлагает без издёвки — он не отказывает ни ему, ни себе. Может быть, эгоистично, но всё-таки никто не может гарантировать реальную безопасность для него, так что, можно сказать, он каждый раз жертвует собой.       — Прости ещё раз. Честно, меня это весь год терзало.       — А когда ты издевался надо мной со всеми, тебя почему не торкало? — Минхо отстраняется, улыбаясь без подвоха, медленно отпуская смутившегося от вины второкурсника. — Ладно, хён, я уже всё забыл. Пошли смотреть моё расписание.       — Конечно, — тот выдыхает так, будто от его души кусачками отсекли камень и, заложив кулаки в карманы мантии с жёлтыми опознавательными знаками, оборачивается со своим сегодняшним спутником в сторону досок объявлений. — Я из-за тебя даже фиолетовый камень вставил в пирсу, чтобы точно тебя не забыть. Или как ты говорил? Аметистовый?       — Даже это запомнил. Да ты помешался, Чанни, — Минхо тоже прячет ладони в карманы и смеётся, показывая милую улыбку всем, кто проходит мимо.       — Не отрицаю, — тот хмыкает и ускоряет шаг, пока младший наоборот замедляет его, провожая взглядом блондинистый затылок. — У тебя же травология осталась? Гриффиндор? — бросает через плечо.       — Да, — Минхо и вовсе останавливается, вперяет взгляд в пол. По нутру разливается приятное тепло: может, у него впервые в жизни появится настоящий друг. Он находит спину Бан Чана, и тот оборачивается к нему, подзывая к себе, мол, я нашёл расписание твоего курса. Минхо не может сдержать улыбки, а слёзы недоверия запихивает в себя поглубже, потому что хватит уже, наверное, во всех сомневаться. Люди есть люди — сегодня человек ласковый и жизнерадостный, а через год сядет в тюрьму или совершит суицид. Так что почему бы не подстроиться под чужую искренность? В конце нужно будет просто успеть уйти до катастрофы. — А ты изменился.       — Ты тоже.       — А я-то что?       — Не знаю, перестал бояться людей? Раньше боялся, поэтому я думал, что когда ты придёшь сюда, я должен буду тебя как кошака от дерева отдирать, — Минхо отсмеивается на такую шутку и пихает Чана в плечо.       — Я просто подумал, что людьми можно пользоваться, — Чан напрягается, не подавая виду, но интуиция Минхо, на удивление, просыпается именно сейчас. — Ну, я имею в виду, пока они благосклонны ко мне, я буду принимать это, а когда они начнут творить чепуху или просто захотят уйти, я не буду держаться за них. Люди как вода — протекают мимо, не останавливаются. Может, те, кого обычно люди называют любимыми, и должны оставаться, как, например, написано в книгах, но я такое замечаю редко. Мне кажется, вода должна превратиться в лёд, чтобы остановиться, при чём не во льдинку, а в айсберг, который якорем сядет на дно и… я разговорился.       — Мне нравятся твои мысли, — Бан Чан просто смотрит на Минхо и сложно переосмысливает себя, своё поведение, свою жизнь, свои взгляды, потому что младший, ему кажется, говорит как мудрец, и, может, Чан не так уж и прогадывает.       — Мне тоже. Но они убивают. Меня и тех, с кем я ими делюсь, — тот кивает на старшего, имея в виду, что вот таким вот маленьким потоком своих мыслей он почти сбил его с привычного мышления. И это заставляет Чана ещё раз задуматься — если это только маленький поток, считай, брызги, то что за цунами бушует внутри этой аметистовой головы? Наше время       Бан Чан крутит в пальцах старую зажигалку. На ней нет никакой гравировки, никаких следов старости. Он подносит огонёк к лицу и через секунду уже выдыхает дым, от которого сводит пустой желудок, и мутнеет перед глазами. Собрание закончено, парни уже разошлись по делам, и только старший остался в облюбованном компанией дворе-колодце с пирамидой из каменных клумб и дубом посреди размышлять обо всём, что только что поведал ему Джисон.       Минхо, значит, не такой уж и законченный отшельник, каким уже давно его видит Бан Чан. Сейчас он вспоминает блеск позолоты на дипломе того — об окончании первой трети обучения на отлично. Третий курс обвенчался успехом в учёбе для Минхо, но полнейшим крахом в остальном. За год до получения этого диплома скончалась его мать, а дальше его настигла вереница мелких несчастий и неудач. Чану постоянно казалось, что все эти проблемы не стоят и его внимания, не то что слёз и других ресурсов, но Минхо явно думал по-другому.       Или не думал об этом вовсе, потому что его голова постоянно была занята какими-то странными выводами не понятно вообще из чего, идеями, которые в один момент стали напоминать бредни. Чан пытался говорить об этом с парнем побольше, подольше, пробираясь поглубже, но он по сей день не смог ничего выбить даже физической силой — был момент, когда он просто не сдержался, начал кричать на Минхо и требовать объяснить ему, что с ним происходит, и на эмоциях впечатал младшего в стену. Он до сих пор ощущает прохладу чужой крови, которая осталась чёрными пятнами на его чёрной мантии — вылившаяся из его рта, где была прикушена губа и язык едва ли не насквозь.       Дым перестал успокаивать Бан Чана ещё в тот момент, когда он понял, что быть любимым или близким — не важно — Ли Минхо никогда и ни с кем не поделится своими планами и мыслями более тех, что посчитает приемлемыми для чужих умов. И собственные варианты пугали Чана так сильно, что в конце концов он оставил попытки узнать Минхо — абсолютно все. Он стал тенью, которая везде следует за своим телом. И Минхо не был против. Он не был таким молчаливым с Чаном, каким был со всеми, потому что всё-таки считал его своим другом, но попросить его понять, что у него просто такая вот дружба — настоящая, искренняя, правда, немного своеобразная — не смог до сих пор. Может, надеялся, что Чан итак знает, а может, было лень что-то объяснять простолюдину, до которого всё равно эта информация сможет дойти только в старости.       — А, ты ещё здесь. Кого-то ждёшь, хён? — откуда-то появившийся Сынмин сразу привлекает внимание Бан Чана, правда, пока что только зрительное, ведь из таких глубоких мыслей тяжело вылезти по щелчку.       — А ты?       — Да я растяпа, ты же знаешь, — он цыкает и отмахивается, проходит вглубь двора и рыщет по всем углам, всем щелям, присаживается на корточки и ищет что-то на земле, потом встаёт и ищет в клумбах, даже в верхней, внутренности которой может рассмотреть только встав на носки.       — Помочь?       — Я уже всё облазил… Я где-то потерял палочку и подумал, что она здесь.       — Палочку?! — взвинчивается Бан Чан, уже подойдя к младшему. Его брови изгибаются в линию, у которой нет названия, а глаза расширяются, мол, каким образом маг смог допустить такую халатность.       — Палочку. Она мне, считай, как ушная, — Сынмин смеётся, прикрывая рот ладонью, — потому что я ей мало пользуюсь.       — В каком смысле?       — В смысле «в каком смысле»? Чанбин же сказал, что я космонавт, не слышал? — он закатывает глаза и оглядывается ещё раз.       — Астроном, ухты, — Бан Чан приходит в восторг каждый раз, как ему удаётся выбраться ночью за пределы мира комнат, а потом за пределы Тёмного леса — в одну из просек Дальнего, где природная тишина мертвее тишины кладбища. Его волнует вид неба и мерцание звёзд, но, наверное, это волнует всех людей, а иначе почему никто не остаётся равнодушен к небу?       — Тебе тоже нравятся звёзды? Я люблю наблюдать за кометами. Правда, на их поиски уходит много внутренних сил, но на то я и астроном, — он неловко усмехается.       — Да, если бы мне предложили пикник в Дальнем лесу ночью — я бы не отказался, — они оба смеются, только Чан от неловкости, а Сынмин от шутки, которая на самом деле является правдой.       — Я предлагаю. Когда свободен?       — Да хоть сегодня.       — Вообще без проблем, — они смеются сильнее, правда приходят к пониманию друг друга и останавливаются, глядя в светящиеся глаза. — Не понял, ты не шутишь?       — А это похоже на… Ну, похоже, да.       — Я вообще ссу туда идти.       — Так ты будешь со мной.       — А ты знаешь местность? Как часто ты бываешь в зоне запретнее запретной?       — Ну, раз в месяц точно выбираюсь, — Сынмин на самом деле уже во всю строит в голове план прогулки и список вещей, которые нужно будет взять с собой на вылазку.       — Я-то буду с тобой… а ты — сам ходишь что ли? Что вообще… сподвигло… — он словами прощупывает почву чужих тайн, и она обваливается под последними, подобно болотной засохшей тине, под которой вода. Бан Чан решает отмолчаться, поэтому Сынмин переводит тему. — Хён, отвернись, пожалуйста.       — Зачем? — но он спрашивает, когда всё-таки оборачивается к парню спиной. За ней раздаётся шорох чужой одежды, и когда Чан оборачивается назад, перед ним уже стоит не Сынмин — ворон, чёрный, как тьма; гладкий, как нож; прекрасный, огромный — такой, что Чан боится, как бы когти не прорвали его мясо, если птица решит посидеть на его руке. — Потрясающий. У меня, кстати, нелады с этим. У меня вообще форма волка, а с ней сложновато всем, оказывается, — ворон то ли чихает, то ли смеётся, пытаясь высунуть лапу из мантии, из-за чего губы Чана трогает смешливая улыбка, а потом взлетает, поражая старшего размахом крыльев и мощностью чёрного клюва, который на секунду оборачивается в профиль. — Ва-а, — единственное, что может выговорить тот.       Бан Чан знает, что Сынмин действительно просто ищет свою палочку, а не выпендривается, потому что Минхо бы не выпендривался, — мысль о гриффиндорце снова сбивает с толку. Чан отрывает взгляд от мощного тела птицы, зависшего над его головой где-то под самыми облаками, и пытается перестать думать о Минхо хотя бы сейчас. В нос ударяет приторный запах кексов с корицей — любимых Минхо. Мозг вспоминает, что в комнате стоит шкатулка, а в шкатулке с остальным блестящими безделушками лежит то кольцо с аметистом, которое раньше было в брови. Пирсинг давно зарос, а рана в душе, которая оказалась раной неожиданно, зажила.       Чем являлось это чувство к странному мальчику раньше, чем оно является сейчас, и как же их отпустить, как его отпустить — составляющие вопроса: «Что такое Минхо?» — звучавшего в голове пуффендуйца достаточно долгое время и до сих пор звучащего. Дневное бодрствование с Минхо теперь напоминает Бан Чану сон.       Ворон спускается к земле, недолго кружит перед Чаном и приземляется на одну из веток дуба, смотрит ему в затылок и, наверное, удивляется, почему это старший не оборачивается к нему, чтобы посмотреть в ответ. Он слетает с ветки на землю, вприпрыжку обходит Чана и падает на спину в пыль и мелкую щебень, трепыхается воробьём, принимает грязевую ванну. Может, таким образом он хочет отвлечь Чана от мыслей, а может, просто не может сопротивляться своей нынешней природе — в итоге оба варианта оказываются правильными, потому что и Чан отвлекается, и перья приятно трутся друг о друга из-за песка.       Ворон поднимается, отрушивается и склоняет голову, когда гляделки с Чаном затягиваются.       — Что? — спрашивает тот у птицы, а она издаёт такой громкий звук в ответ, что это и пугает и веселит. Ворон машет одним крылом в сторону. — А, точно, — наконец-то до Чана доходит, и он подхватывает с земли чужую одежду одним комком, не копаясь в ней, тут же начиная исследовать окружающую среду на наличие укромного уголка. — Садись на плечо, — он кивает птице, но та, переступив с лапки на лапку, приподнимает одну и расставляет когтистые пальцы. — Внушающие. Я потерплю, — и ворон тут же взмывает в воздух.       Да, Чану неприятна физическая боль, но уж лучше он будет чувствовать такую, и она будет отвлекать от духовной, чем он будет чувствовать духовную, которая отвлекает от самой жизни. Ворон устраивается поудобнее и, пока Чан шагает по коридору с чужими вещами на руках и сумкой и птицей на плече, разглядывает блестящую серьгу в ухе того, играется с ней сначала лапкой, а потом клювом.       — Ай, ну щекотно, — Чан чуть не сбивает птицу головой, отчего та хватается клювом за его волосы, сильно оттягивая. — Ай! Сынмин, — парень смеётся во всю, всё-таки спихивая того головой на его одежду. — Чтоб я тебе ещё раз предложил на плече посидеть, неблагодарный ты клювокрыл, — пернатые не умеют смеяться, но то, что издаёт Сынмин, вполне похоже на пыхтение и смешки, а ещё на чихи, из-за чего Чан настораживается — а не надышался ли ворон пыли. Они оказываются в небольшой комнатке уборочного инвентаря, где вполне хватает места на трансфигурацию и то, чтобы одеться и привести себя в какой-никакой порядок.       — Спасибо, хён, я знал, что на тебя можно наложить, — из комнатки вальяжно выплывает Сынмин, поправляя лямки сумки на своём плече.       — Положиться? Не-ет, — Чан начинает крутиться на месте, оттягивая мантию с плеча вперёд, чтобы глянуть, насколько велики его потери, и настолько серьёзен ущерб.       — Ты реально подумал, что я смогу на тебя навалять? — Сынмин смеётся открыто, шлёпая себя по бедру, и стартует с места, когда старший обозлённо раздувает ноздри и начинает надвигаться.       — Сейчас я тебе наваляю, придурень.       — Что за сленг? — парни бегут по тому же коридору и оказываются во дворе, когда Чан хватается за капюшон чужой мантии.       — Готов получить по клюву?       — Только не по клюву: он нежный.       — Задница у тебя нежная.       — Это правда, — Сынмин пятится к дереву и прижимается к нему спиной, отцепляет руку Чана от своего капюшона и глубоко дышит, улыбаясь. Тот зеркалит его полностью, незаметно отступив на шаг.       — Так ты палочку нашёл?       — Я и не искал.       — А что ты делал?       — Выпендривался.