Придумай глупый пароль, Ликси

      Продолжение разговора во дворе-колодце       — Даже тебе? — удивляется Чонин.       — Даже мне, — отвечает Бан Чан. На него устремлены четыре пары глаз, но он не чувствует себя неловко, и даже лёгкое ощущение гордости проходится мурашками по спине.       — Он всегда такой был?       — Нет, — но теперь он грустно вздыхает, потому что Минхо на самом деле очень хороший. Может, скрытный через чур, может, слишком недоверчивый и корыстный, но… к этому его что-то ведь привело, правда?       — Ладно, Минхо — это, конечно, не моё дело, — начинает Чонин, — но, если из-за него страдает мой друг и заставляет при этом страдать нас, то я готов в бой, — Чанбин принимает его воинственное настроение, кивает, но Чан отрицательно машет головой.       — Никаких боёв, парни, вам итак их хватает.       — Но тогда нужно хотя бы поговорить с ним, — младший всё не унимается.       — Ему ничего не докажут разговоры, Чонин: у него свой мир, в котором места для нас с вами на острие ножа. Он не заботится о чужих мыслях, о чужих переживаниях. Когда-то он прямо сказал мне: «Я слишком понимаю людей для того, чтобы ещё и выслушивать их, для меня они как я сам», — как-то так. То есть он… Как объяснить? Он знает о ваших чувствах даже сейчас. Если я приду к нему после нашего разговора и расскажу ему о том, что здесь обсуждалось, — он поймёт переживания каждого из вас, пойдёт в комнату, поплачет за вас и завтра выйдет на занятия таким же, как был. То есть он понимает, что вам плохо, но в его голове это неизбежно и естественно.       — Ты и вправду хорошо его знаешь.       — Он ничего не рассказывал мне, веришь? — Бан Чан смотрит на Джисона, а у того тоска в глазах покрывается плесенью. Джисону ведь ещё не удавалось поговорить с Минхо о том, о чём тот думает. Хотя, если Чан говорит, что он ничего не рассказывает даже ему, то это нельзя считать провалом, так ведь? То есть для него никто не может быть особенным, каким бы близким ни было общение, какой бы тесной ни была связь.       — Ладно. Ладно, я понял тебя, — Джисон стирает со щеки засохшую кровь. — Но связь-то ты с ним хотя бы установил?       — Нет, — мир третьекурсника вздрагивает. Он поднимает ошарашенный взгляд на старшего:       — Как нет?       — Не знаю. Просто нет. Мы даже не говорили об этом, — он пожимает плечами, и Джисон опускает взгляд обратно, потому что стоит ли говорить ему о том, что Минхо даже не подумал, прежде чем согласиться с ним на связь?       — Ладно… Я пойду. Пока, — он сгребает сумку, пока Сынмин пальчиком соскабливает затерявшуюся под его волосами кровь. Все прощаются с ним, и Чонин провожает идущего прочь друга печальным взглядом, цепляясь за локоть Чанбина.       — Я боюсь за него.       — Почему? Думаешь, Минхо сделает с ним что-то плохое? — хмыкает Чан.       — Да, — без лишних слов компания переглядывается, и только Чонин, сглотнув тугой ком в горле, прикрывает глаза из-за напряжения внутри своего тела. С Джисоном обязательно случится что-то похуже сегодняшней драки — что это вообще было? Неоправданная жестокость, неужели нельзя было решить перепалку словами? Пусть и горячими — по-другому ссору не получится разрешить у Чанбина и Джисона, но первый выбрал ещё более тяжёлый способ. Наверняка у младшего сейчас коридор перед глазами двоится, и в голове ежи роются, и Чанбин с Чаном всё-таки ощущают за это вину.       — Подаришь ему конфеток мешок что ли, — Сынмин подаёт голос, и с ним негласно соглашается вся компания, а Бан Чан даже добавляет, в порыве искреннего самоукора:       — Я ещё один принесу. Кексов напеку. ***       Хёнджин хватается пальцами за перекладину на двери, она весит примерно как он сам. Живое окружение его составляет: паук, влезший на потолок над его головой, висящая на корне в углу, который сверхразум пойми как вообще достал до третьего уровня, летучая мышь, и Минхо, вдыхающий через раз влажный зловонный воздух — всё остальное — земля, сырость и плесень. Гриффиндорец ни извилины не хочет прикладывать к тому, как можно здесь обитать живому человеку, ведь в могилах — а так называют подземелья гриффиндорцы и пуффендуйцы — могут быть только трупы. Когтевранцам же просто плевать где учиться, как учиться, когда учиться: пока им будет предоставлен свет, воздух, тепло, еда, вода, учебные материалы и время — они будут полностью отвлечены от внешнего мира, даже если такой комфорт им предоставят устрашающие коридоры этого безнадгробного некрополя.       Минхо подрагивает от хруста костей под ногами, но Хёнджин и ему объясняет их предназначение, правда только под гул настойчивых воспоминании и мерцание яркой вспышки всплывшего в зрительной памяти образа: светлые волосы Феликса, его карие глаза и веснушки… Минхо совершенно противоположен: аметистовый природный цвет волос, белоснежная без изъянов кожа лица и тела, хотя слизеринец и не видел её дальше запястий — и то изредка. Лишь глаза похожи, но всё-таки решающим всегда остаётся именно взгляд. У Феликса текучая карамель в нём — у Минхо пустота и медный колокол. В колокол бьются мечты, но его давно опустили на почву, так что звук от этого разве что как от удара головой о стену — глухой, бесцельный, бесполезный.       — Как думаешь, мы сможем поднять их, или придётся звать учителей?       — Предложи кого-нибудь, — спрашивает Минхо, находя в двери узкую щель и заглядывая в неё одним глазом.       — Снейп?       — Я тут подумал — много шумихи будет, — от увиденного он отходит на шаг назад, протирает пальцами, которые покалывает от неожиданного озноба, холодок под глазом. — Короче, сами.       Минхо жестом подзывает Хёнджина к себе, и верхняя перекладина легко даётся их худощавым рукам. Второй, пока опусткает доску на пол, чуть не роняя её на свои пальцы ног, думает, что обязательно стоит начать делать какие-то физические упражнения, чтобы натренировать хотя бы руки. В принципе, он с Чанбин-тонсеном в хороших отношениях, так что почему бы и не пригласить его и Чонина на парное свидание? Ах, точно, Феликс же ещё не приехал. Да и Чанбина Хёнджин, получается, своими действиями и поступками послал куда подальше. Наверное, отпугнул. Или, сам того не заметив, оскалившись, сильно оттолкнул. В любом случае сейчас Хёнджину стыдно и обидно за свою глупость и неспособность принять чужую помощь.       Вторая перекладина — средняя — поддаётся ещё легче, поэтому Хёнджин относит её в сторону самостоятельно, пока Минхо ждёт его, чтобы снять с крюков последнюю и наконец открыть эту устрашающую дверь. Парни расправляются с ней, и долгожданный скрип разжавшихся петель и резины, всунутой в щели, разносится по полупустому коридору. Пространство заполняется запахом страха Хёнджина — едким смородом коричной горечи — Минхо не понимает, почему его чувствует, но, раз уж так, то да примет это его брезгливость. Хотя, наверное, в корице нет ничего противного. Просто парень сопоставляет этот запах с запахом страха Джисона — гнилые неспелые ягоды ежевики — и корица отторгается его рецепторами.       — Я чувствую запах твоего страха.       — Фу, я, наверное, воняю, — отсмеивается Хёнджин, брызгая сарказмом.       — Я серьёзно. Запах ядовитой корицы. Кстати, ты вообще хоть раз за всё время смотрел что там?       — Каким образом? Мы вдвоём едва доски сняли, а я один — как бы? — Хёнджин прав, но ему следовало додуматься хотя бы найти эту щель, чтобы просветиться о том, что комната заросла к чертям. Ему нужно было раньше и настойчивее позвать Минхо. А ведь он это и делал… Старший корит себя за этот проступок, потому что теперь даже для него есть риск не выйти из комнаты живым.       «Люди ведь просто так не хотят умирать, правда? У них есть мечты, ради которых можно жить, люди, принципы, всякие веры и личные правила, которые не позволяют окончательно сойти с ума». И Минхо думает — а что если таких вещей нет? Идти вешаться? Или превратиться в инфузорию, которую вроде ещё не нашли, но из будущего информацию выудили, хоть и незаконно. Незаконные открытия ведь тоже открытия? Или всё-таки грань между добром и злом чаще стирается, чем перетягивается как одеяло?       Вернёмся к вопросу о том, что же делать, если у тебя нет вещей, которые бы заставили тебя жить. Может, найти их? Или, раз уж доискался до того, что стёр пятки и щёки, — просто наделить какие-то уже имеющиеся вещи самым ценным смыслом? Смыслом самого ценного. Ведь значение вещей является таким, каким мы́ его создаём, исходя из пережитого, травм, опыта, любых случаев, произошедших с нами. Есть ли у Минхо то, что можно наделить смыслом?       — А теперь пахнет ежевикой, — и он выплывает из раздумий, потому что он не хочет больше наделять что-то смыслом.       — Давай уже собирайся, нюхач. Я хочу эту комнату смертельно, она нужна мне либо сегодня, либо никогда.       — Для чего, если не секрет?       — Буду делать портал, — выдаёт Хёнджин, смотря на высокую массивную дверь, как на врата в Рай и Ад одновременно.       — Ты идиот? Это незаконные магические…       — Знаю. Мне всё равно.       — А что ты сделаешь со мной? — Минхо бросает на его профиль недоверчивый взгляд и видит, как уголок чужих губ приподнимается в смешливой улыбке, а глаза блестят по-собачьи.       — То, из-за чего мне придётся долго извиняться перед тобой и Джисоном.       — А Джисона ты как приплёл?       — Вот так, — он указывает взглядом в сторону, противоположную той, в которую смотрит Минхо, и, когда тот оборачивается и цыкает с досадой, готовит палочку и вспоминает заклинание оглушения, но оно ему не пригождается, потому что в следующую же секунду Минхо взмывает в воздух свою и, когда Джисон уже оказывается в шаге от него и открывает рот, произнося первый звук, оглушает его сам, принимая на руки его ослабшее тело. — Неожиданно…       — Я никому не расскажу, — старший смотрит побитым волком на пол, и Хёнджин после пары мгновений раздумий соглашается с Минхо и помогает ему донести Джисона до первой комнаты, закрывающейся на ключ. Они оставляют его на диване укутанным в колючий плед, с кое-какой тяжестью на сердце — Минхо из-за использования заклинаний на Джисоне, а Хёнджин из-за разведённого спектакля, который теперь ему кажется цирковым представлением с участием блохастых собак. Можно было просто не говорить Минхо о том, зачем именно ему нужна эта комната, но он предпочёл запугивание и шантаж, хотя знал, что Минхо не из тех, кто его не поймёт.       — Спасибо.       — Ты меня очень сильно подставил тем, что сказал правду, — он мог просто соврать, и Минхо бы жил дальше спокойно, без мыслей о том, что его приятель может уничтожить этот мир, создав чёрную дыру или прямой портал в космос. — Чёрт, чувак, если ты сделаешь ошибку — ты облегчишь мне жизнь, — старший усмехается и дёргает на себя тяжёлую дверь несколько раз, пока она не отлипает от резины и не поддаётся. В нос ударяет горький запах чего-то неизвестного, на Минхо оборачиваются разом все бутоны цветов, похожих на гвоздики или астры, может, даже в чём-то пионы, чёрно-серые, как графит, и ужасно зловонные, шипящие, трепещущие от голода и истощения.       — Ты точно справишься? — дёргает его за руку Хёнджин, останавливая на первом шагу в комнату, когда корни дементорик начинают пробираться в открытую дверь, скользя по полу, а бутоны — подтягиваться на запах человеческой души, запутавшейся в собственных желаниях и мечтах. Хёнджина начинает потихоньку пошатывать, и оба парня замечают полоску сбитого в муть пространства, тянущуюся от его руки к полу.       — Не мешай, — старший отталкивает его вглубь коридора, с силой наступает на вялый корень, а пройдя вглубь комнаты и взглянув Хёнджину в глаза, закрывает дверь, подсовывая под ручку давно засохший толстый ствол умершей шейки цветка. В центре комнаты пол прорыт вглубь, на вид, до колена Минхо, и в этой яме бесплодная пустошь, но на оставшемся участке пола и даже стенах — дементорики так плотно поросли, срослись с друг другом, что превратились в живой линолеум и живые обои. — Ничего со мной не случится. А если случится — скажешь Джисону… «пока».       — Просто «пока»?       — Пока, Хёнджин.       Минхо делает шаг. От его поясницы к земле тянется полоса мути, от груди тоже начинает тянуться, когда парень проходит к забитой досками вентиляционной шахте и, предварительно не обезопасив себя даже перчатками, опускается на корточки, чтобы начать вырывать цветы с корнем. Работа ручная — не магическая — именно поэтому кроме Минхо никому бы не удалось обезвредить дементорику: с расстояния вырвать все корни не получится даже самым деликатным заклинанием, даже с особо сильной концентрацией магии, как, например, у Хёнджина. А если бы тот попытался прорвать цветок даже на крохотном участке — он бы присел на корточки, упал и никогда бы не встал: дементорика действует не как дементор — тот всасывает человеческую душу через рот, до того выпитав из человека все счастливые воспоминания, то есть душа срывается с места из-за стресса, и тогда её становится возможным вытянуть беспрепятственно. Это как разрыхлить землю — корень выйдет легче.       А дементорика высасывает все счастливые воспоминания из мозга через душу, то есть буквально заставляет человека вновь почувствовать счастье, удваивает его и забирает себе абсолютно всё. Душа при этом остаётся в теле, и, если «поцелуй дементора» страшен тем, что человек становится просто телом, которому не суждено больше почувствовать что угодно — из-за потери души, то «обработка души» дементорикой чревата отмиранием её части — той, что может чувствовать счастье. После «обработки души» человек способен ощущать всё, кроме положительных эмоций, к которым не относится физическая эйфория и, как ни странно, любовь. Но, как говорится, и у плохого есть минусы — «дементорическая любовь» не сопровождается соответственным чувством радости и счастья, уверенности и прочих — остаётся только сильное чувство привязанности, которое мозг самостоятельно не может ни объяснить, ни просто понять.       — Откуда у меня столько счастливых воспоминаний? — шепчет Минхо, боковым зрением замечая тянущуюся от виска ниточку. Хёнджин сейчас наверняка стоит за дверью как вкопанный, прислушивается и ждёт — не произнося ни слова, ведь хён попросил не отвлекать. Этот малый такой приятный на самом деле — мысли Минхо закручиваются в хаотичную пружину после этих слов, как в ком сбивается зажёванная кассетная плёнка в магнитофоне. Руки начинают трястись, а в голове мутиться похуже, чем мутилось пространство от счастливых воспоминаний Хёнджина, которые успела поглотить дементорика. Минхо кренится вперёд и опускается коленями и ладонями на холодный земляной раскуроченный пол.       За спиной шипят распускающиеся бутоны, над головой нависают грязные корни, хилые, худые, а перед глазами муть, превратившаяся из ниточки в поток, как ручей бы превратился в бурную реку. Глаза гриффиндорца округляются, а рот не может закрыться от ощущения поднесённости и онемения во всём теле. Мышцы атрофируются в мгновения — одна за другой, и Минхо едва успевает вытащить свою палочку из внутреннего кармана мантии и по механической памяти одним языком промямлить Экспеллимеллиус. Цветы в радиусе нескольких сантиметров от его тела воспламеняются и в секунду сгорают до сизого пепла, опавшего слезами чьих-то счастливых воспоминаний на ресницы парня.       — Жесть, — шепчет Минхо, пока поднимается на ноги, — жесть, — они несут его к центру комнаты, где расположилось жерло — сердце катастрофы, мёртвое и опустошённое, — жесть, — в состоянии искреннего шока Минхо ныряет в него, садится на землю, прижимая колени локтями к груди. В одном из кулаков он сжимает палочку до бледноты натянувшейся кожи на костяшках, — жесть, — парень дрожит, ощущает страх, боль, возмущение, интерес, шок, потому что вместе с ними вспышками начинает чувствовать эйфорию, радость, счастье и тёплую, но такую сумасшедшую, улыбку на своём искажённом лице.       Корни слишком быстро добираются до его холодного тела. Пожар, который Минхо сотворил, спалив этим несколько цветков и веток, наверное, разозлил дементорику, поэтому та сейчас так рьяно и стремительно обхватывает корнями и стеблями шею парня, предплечья и локти, талию, бёдра и колени, закутывает рот, будто шарф, только до боли холодный и совсем не мягкий, обхватывает даже ступни и поднимает тело в воздух, пока Минхо не может пошевелиться от страха. Совать голову в крокодилью пасть не страшно, если нечего терять, но, когда ты приобретаешь что-то стоящее — становится страшно даже смотреть на нарисованную. И Минхо судорожно пытается понять, что же он приобрёл, что сделало с ним это, какое и насколько искреннее счастье сподвигло дементорику растормошиться и даже сковать свою жертву, чтобы насладиться чужим сладким счастьем дольше.       Лоза, теперь напоминающая дьявольские силки, сжимается на конечностях сильнее, прижимает руки Минхо к торсу так крепко, что он чувствует, как рёбра заходят за рёбра. Наверное, это будет первый случай, когда дементорика убьёт человека не только в духовном плане. Но Минхо всё-таки зачем-то начинает истошно кричать, пусть звук и заглушается в корнях цветка. Хёнджин, наверное, переполошен, но Минхо до последнего об этом не узнаёт, потому что боль в грудной клетке отключает его умственную и сознательную способность. Гриффиндорец проваливается в сон, пока настойчивый цветок продолжает доводить его до духовного вознесения. Он чувствует, что вот-вот уже пик, но счастливые удваивающиеся воспоминания всё не заканчиваются и, видимо, даже не планируют, поэтому парень входит в состояние транса преждевременно больше из-за шока, а не из-за истощения.       Последняя осознанная мысль, мелькающая в голове Минхо звучит так: «Откуда у меня столько счастливых воспоминаний?!» — а дальше наступает непроглядная тьма и набат, звучащий в голове как гроза, как треск корабельных бортов и мачт, втиснутых штормом в прибрежные скалы, — Минхо проваливается в сон под канонаду чьих-то криков и причитаний, переживаний, топота и звука рвущихся под заклинаниями стеблей дементорик, надеясь на одно — Хёнджин не умрёт здесь вместе с ним, и он ему просто мерещится, он на самом деле просто стоит в коридоре за дверью, припёртой тяжёлым сухим стволом шейки цветка-убийцы. «Люди ведь просто так не хотят умирать, правда?» Минхо искренне надеется на то, что его никто не придёт спасать, пожертвовав своей жизнью. ***       Подземелья не такие холодные, как кажется на первый взгляд, и не такие тёмные, не такие пугающие. В любом случае, можно хорошо одеться, использовать Люмос и расслабиться. Можно думать о чём-то хорошем, пока шагаешь по сырым коридорам, чтобы булыжник, которым мощены стены, не казался стеной игл, которые вот-вот вонзятся в твоё тело одним махом. А комнаты под землёй настолько же приятные, насколько те, что над ней: такие же стены, покрытые обоями, картинами, кругами настенных часов, такой же пол, укрытый ковром или линолеумом, досками или плиткой, хотя иногда и просто земляной, та же мебель и те же камины, ниши, похожие на окна. От комнат над землёй подземные отличает только наличие больших вытяжных отверстий у пола и под потолком — в некоторых комнатах действительно по два или по три.       Джисон уже битую минуту лежит на том диване, куда его определили эти два самонадеянных остолопа, обездвиженный и укутанный в плед так, что жарко даже дышать. Он смог открыть глаза — полдела сделано. Теперь осталось дождаться момента, когда заморозка сойдёт с пальцев рук, что всегда означает, что дальше она будет стремительно утрачивать свои способности сдерживания, и пуффендуец сможет хотя бы встать на ноги, пусть и в первые мгновения совсем некрепко.       Но пока Джисон обездвижен, он всё-таки рассматривает комнату, прикусив язык, чтобы меньше кое-кого проклинать. Потолок обмазан, наверное, обработкой, потому что побелку на простую землю нанести на долгие годы вперёд не получилось бы. Белый потолок… Джисону раньше казалось, что такого не может быть под землёй, по крайней мере в этом мире. Магглы могут больше, чем волшебники, как бы странно это ни было, ведь вторые часто прибегают к методам старины, к поддержанию традиций, да и вообще мир волшебства — древний мир, сохранивший некоторые первобытные правила и обязанности. Даже титулы остались такими, какими были несколько сотен лет назад, не говоря уже о заклинаниях, которые вообще не то чтобы не собираются обновлять, но даже новые делают согласно традиционному звучанию.       В нишу над камином встроено магическое окно — за ним плывут облака, покачиваются верхушки деревьев, и иногда даже, наверное, меняется погода, отзеркаливая погоду наверху. Оно нравится Джисону. Под окном камин — чёрный и пустой, широкий и открытый, с перегородкой в виде витой из железа лозы и лилий. Что-то она ему напоминает. Стены обделаны деревом, на которое поклеены обои в несуразный цветочек и полосочку — кремовые, может, даже пожелтевшие. В комнате не воняет плесенью, да и вообще не пахнет неприятно, что сразу умиляет Джисона, потому что даже здесь, даже Слизерин имеет вкус к чистоте и порядку. Слизерин — не всегда злость, корысть и желание всех убить или подчинить. Зло — не всегда во зло и не всегда злое. Если бы было так, то уже давно бы всё перевернулось с ног на голову.       Джисон думает — тот факт, что большинство злых волшебников, совершивших преступления и намеревающихся или когда-нибудь намеревавшихся их совершить, являются выходцами из Слизерина, — просто факт, который можно принять как совпадение или почвенность направления факультета. Тёмная магия — несуществующее словосочетание: есть просто магия, которую человек использует во благо или во зло, то есть есть светлые и тёмные маги. То, что на душе у Хёнджина, который сейчас в Слизерине, могло быть и на душе гриффиндорского Хёнджина и пуффендуйского, и даже когтевранского. То есть Слизерин — это просто съём ограничителя, расширение границ дозволенного, снятие оков, но важнее всего то, что это не всегда происходит по вине учителей или учебной программы. Зачастую ограничитель на тьму снимает общество, тянущее одну большую легенду о злом и плохом Слизерине за хвост на протяжении долгих лет.       Самовнушение — настолько хорошая штука, если говорить о социуме, что иногда Джисону становится страшно за людей, которым кто-либо что-либо говорит даже просто так. Мнение человека, которому, например, рассказали страшилку о факультете, может так же резко измениться, как мнение человека, которому рассказали о нём хорошую историю. То есть люди в той или иной степени не ответственны за своё видение мира, потому что их глазами смотрят другие люди. А из-за того, что эти другие люди смотрят на мир чужими глазами, — их глаза отдаются кому-то другому. Вывод в том, что не проще ли фильтровать чужие наглые взгляды на мир и пользоваться своими собственными ощущениями? То есть иметь собственную точку зрения.       Полагаться на собственный опыт, правда, как полагаться только на себя, когда тонет корабль с тобой и экипажем в тысячу человек. Это на самом деле эгоистично. Но с другой стороны, это является своеобразной заботой об остальных, ведь тогда им не придётся нести тебя на горбу или спасать из воды, когда самим бы спастись. То есть поведение Минхо почти оправдывается в голове Джисона, пока он смирно лежит на диване и ждёт, когда заморозка сойдёт с тела. Но вопрос о том, что же делать, когда другой человек хочет позаботиться о тебе, остаётся открытым. Нужно ли оставаться полагающимся только на себя? А ещё о том, что же делать, когда ты сам являешься человеком, который хочет позаботиться о другом? Корить себя за это? Корить его за то, что он полагается только на себя? Поступает ли он тогда эгоистично? Или всё-таки заботится о тебе?       Столько вопросов ещё навещают этот уставший мозг, что он почти готов расплавиться, но шевельнувшиеся наконец пальцы отрывают его хозяина от этого процесса. Тот ещё несколько минут приводит тело в тонус, делает даже какую-то зарядку, а после отпирает заклинанием дверь и находит раздражённым взглядом Хёнджина, сидящего на земле у стены, по которой находится дверь, куда вошёл Минхо, наверное, после того, как они, два кретина, отнесли его в комнату. Хёнджин подрывается на ноги и готовит палочку, не представляя, насколько выглядит по-идиотски, и насколько Джисон зол.       — Экспеллиармус, — палочка слизеринца отскакивает от его пальцев — тогда он готовит руку и начинает было произносить первые слоги Силенцио, но Джисон успевает отразить его с помощью Репаро и наносит последний удар заклинанием Эверте Статум. Хёнджин кувыркается в воздухе и приземляется на землю, сильно ударяясь боком, мычит от боли. Вмиг оказавшийся рядом Джисон хватает его за воротник и поднимает на ноги, укоризненно заглядывает в глаза. — Что здесь происходит?       — Не скажу.       — Не время играть в детей.       — Я не могу сказать, — слизеринец находит в себе силы оттолкнуть чужие руки своими, превозмогая боль в правой части тела, и Джисон повинуется, думая, что причинил достаточно неудобств тому.       — Почему? Причина должна быть очень весомой, — он жмурится, промаргиваясь, и Хёнджин только сейчас в полной мере замечает рассечение на его левой брови, синяк на правой скуле и слипшиеся от крови волосы на левой стороне головы чуть выше уха.       — Кто тебя так?       — Чанбин и Бан Чан.       — Мерлин, а Чан-то за что?       — Ты мне ответишь или дальше будешь отмораживаться?       — Да не могу я сказать! Если захочет — Минхо расскажет, когда выйдет.       — И надолго он там?       Хёнджин не успевает ответить, как по воздуху, просочившемуся сквозь высокую массивную дверь, проносится волна крика. Парни переводят всё своё внимание на ту и объединяют силы, чтобы Сезамом откройся снести её с петель, не подумав о том, что потом всё это дело нужно будет обратно закрыть. Дверь вдавливается внутрь комнаты и валится тяжёлым пластом на стебли, державшие Минхо в воздухе, отчего тот мешком падает в цветочный клубок где-то сбоку. Дементорика шипит и бурлит как котлы в Аду, но Хёнджина зрелище побитого Минхо пугает намного больше.       — Нам нельзя входить в комнату: цветы навредят. Минхо вытащу с помощью левитационных чар, а ты ими же сунешь корни обратно в комнату и закроешь дверь, — дав чёткие указания, Хёнджин становится в проход, пока Джисон придавливает дверь к беснующим корням и стеблям, сплетённым в одну паутину. Цветы борются за гриффиндорца, как за самое дорогое и вкусное, что когда-либо у них было, и Хёнджин удивляется, ведь по своей природе дементорика не воинственна. Когда Минхо оказывается в коридоре, поваленным на его плечи, Джисон выполняет приказ, и в следующую секунду комната оказывается заперта не только дверью, но и тремя деревянными перекладинами. — Минхо нужно отвести…       Хёнджин снова не успевает договорить, потому что того забирает Джисон, бережно и нежно обхватывая под колени и плечи. Парень обходит его, будто не обращает никакого внимания на его существование, направляется в ту комнату, из которой недавно вышел сам.       — Джисон, он может быть при смерти.       — Сейчас при смерти окажешься ты, если не закроешь рот и не принесёшь мне книгу по травологии.       — Дементорика — малоизученное растение.       — Тогда объясни мне, чёрт возьми, что вы делали здесь, что это за дементорика, как она появилась тут, и почему из-за неё чуть не умер Минхо, у которого травология профильная? — Джисон метает искры глазами, пока нормально укладывает Минхо на диван, подсовывая под его шею круглую подушку. Он присаживается на колени перед диваном, складывает руки на них, пока пытается определить состояние старшего, и что ему нужно делать, а потом дёргается и начинает колдовать ему хороший сон, потому что видит искажённое в гримасе ужаса спящее лицо.       — Это мой эксперимент. Я думал, что они… не смертельно опасны.       — Это твоя самая плохая ошибка, — ядовито брызгает старший.       — Да. Думаю, да. Это эксперимент, но я не то чтобы создал их. Они уже росли в Тёмном лесу, когда я подумал, что можно было бы создать что-то, что стирает из памяти то, что тебе хочется забыть. Но, когда начался эксперимент, я понял, что неправильно сложил заклинание, но уже начал его читать. Останавливаться было нельзя. Но тогда я и подумать не мог, что создам из итак опасного цветка монстра ещё опаснее.       — Его можно уничтожить?       — На него нельзя наложить чары. Его может искоренить только человек, у которого нет счастливых воспоминаний или души. Боюсь, из моих знакомых, кому я могу довериться, это мог сделать только Минхо-хён. Клянусь, я и подумать не мог, что что-то может пойти не так, потому что я был уверен в нём.       — В нём? Или в том, что он несчастен? С чего ты вообще взял, что у Минхо нет счастливых воспоминаний?       — Я скрытно проводил эксперименты, чтобы выяснить, у кого к дементорике иммунитет.       — То есть на мне ты тоже опыты ставил?       — Не дошёл. Минхо вообще был одним из первых, так что они быстро закончились. Это был подарок судьбы.       — Тебе бы совести подарить, Хёнджин, — старший устало опускает голову на предплечье Минхо, держа палочку на весу. Тому всё ещё снится кошмар, хотя всё это время Джисон пытался читать на хороший сон. — Скажи мне… ты же ещё не проверял дементорику на людях основательно. Значит, ты сам не знаешь, что будет с Минхо, и что с ним происходит сейчас?       — Я проводил опыты над людьми… Но да, в полной мере не знаю, что с ним, — Хёнждин потянул с ответом. — Но я могу предположить. Думаю, раз уж у Минхо появились счастливые воспоминания, то цветок впитал их, и теперь он ничего не вспомнит. Ещё есть такая вещь, как «обработка души», и, если до этого дошло, то… Минхо может больше никогда не ощутить радости. Потому что процесс сопровождается умерщвлением той части души, что отвечает почти за все положительные чувства.       Передать словами, что ощущает Джисон теперь, не просто сложно. Более того — невозможно. Минхо, которого Джисон встретил впервые, уже отличался от того, с кем он был знаком вчера, а теперь что? Всё вернулось на круги своя или стало ещё хуже? Каким Минхо проснётся? Неужели ещё более опустошённым, чем он был во время недавней ссоры с Джисоном? Они пытались разобраться в том, какие краски лучше, потом долго гуляли по скверу со статуями ангелов, а потом так сильно вздорили по поводу личных границ и смысла дружбы, что разошлись на мёртвом многоточии. Минхо тогда выглядел разгневанным и задетым, а Джисон обозлённым и возмущённым, потому что старший был похож на пятнашки с двумя единицами и без тройки.       Минхо никогда ничего не рассказывает — никому, ни за что. И Джисона так бесит это, потому что он уже мог бы стать тем человеком… Мог бы хоть кто-нибудь хоть когда-нибудь стать для Минхо тем человеком? Наверное, есть положительная вероятность. Но её столько же мало, сколько много отрицательной. В пропорции один к ста, и это только малая часть того, что в Минхо раздражает Джисона. Его аметистовые волосы как клякса в тетради, а дужка очков как лишний штрих в идеальной штриховке; его карие глаза как пара лишних точек после первой в конце повествования.       Минхо — как лишняя деталь в жизни Джисона, потому что, раз тому ничего о ней неизвестно вплоть до предназначения, то зачем она нужна? Но разве можно легкомысленно вытаскивать деталь из механизма и выбрасывать её, если до конца не знаешь, чем она служит? Так из часов можно вытянуть секундную стрелку, которая не всегда нужна, а можно вытянуть часовую, и тогда зачем такие часы, по которым можно узнать только минуты? Джисон пытается излечить сон Минхо, но сбивается с заклинания, потому что чувствует лбом, что дыхание старшего редеет и мельчает. Он резко поднимает голову и нащупывает пульс на чужой шее под пристальный взгляд Хёнджина. Сердце замирает.       В принципе, можно же просто узнать время до того, как избавиться от часовой стрелки, а потом просто вести отчёт по количеству полных кругов, пройденных минутной? Просто тогда всю жизнь придётся сидеть на одном месте и не терять концентрации; придётся постараться не сойти с ума, чтобы продолжить знать время. Или какая уже будет разница? Не знать, который час, не знать времени — это же совсем не проблема?       Можно будет и вовсе выбросить часы.       Джисон замирает и без заморозки настолько, насколько бездыханным становится тело Минхо. Хёнджин где-то справа или слева превращается в камень или оголённый нерв, до которого дотронься — взорвётся. Гриффиндор теряет одного из своих студентов — странного мальчика с врождённым аметистовым цветом волос, профилем травологии и стопроцентной скрытостью от посторонних, которыми являются для него абсолютно все люди в этом мире и остальных. Гриффиндор теряет, и Джисон, колени которого вросли в землю, как корни дементорики; пальцы которого скоро, наверное, вонзятся иглами в шею Минхо, где замершая вена окрашивается в холодный синий, теряет тоже. Почему не было никаких предпосылок? Почему Минхо не дышит? Почему Хёнджин, который стоит рядом, ничего не делает? Почему Джисон смотрит на Минхо и не может пошевелиться, попытаться вернуть ему жизнь, сотрясти его, прижать его к лицу, да хотя бы заплакать?       На кончиках пальцев надежда, которая умирает последней.