Придумай глупый пароль, Ликси

      Запутаться в себе — как повод разобраться в других людях. Не чувствую я страха — подумаю, пожалуй, о том, почему другие чувствуют его. Бан Чан ловит затылком и спиной десятки взглядов, видит их боковым зрением, ощущает горечью и солью на языке. Он ещё не знает об инциденте с Минхо, хотя весь университет только об этом и шепчется. Учителя сохраняют молчание и призывают своих студентов не паниковать и не разводить суматоху, не толпиться перед единственным ныне открытым входом в подземелья и продолжать учиться до выяснения обстоятельств. Среди них самих ещё не все введены в курс дела. Из просвещённых только Снейп, Макгонагалл и Дамблдор. Профессор Флитвик и вовсе попросил не дёргать его по этому поводу и ничего не сообщать, хоть он и знает, что к инциденту причастен Джисон.       Как бы учителя ни просили младших о благоразумии, те продолжают нести информацию в свои массы, иногда в исковерканном виде, иногда ложную, даже по манере изложения похожую на беспочвенные слухи. Бан Чан думает, что не хочет просвещаться о том, что произошло, пусть даже и имя Минхо теперь произносится людьми в три раза чаще. Младший давно не ходит с ним на занятия, а его комната по вечерам закрыта на ключ, и синьора Криввль на вопрос, где же Минхо, лишь пожимает плечами. Она тоже не вдаётся в подробности произошедшего и продолжает просто желать парням всего самого хорошего, что она делала всегда и продолжит делать в будущем, ведь детишкам так необходимо иметь хорошие оценки и качественные знания. Уже второй мальчик из Гриффиндора пропадает бесследно, и это не тешит женщину от слова совсем.       Страх является основой любого человеческого чувства, то есть одним из элементов, повсевременно составляющих её. В основе любви стоит страх, а в основе страха — иногда любовь. У базовых чувств тоже есть своя иерархия, но они так или иначе, в большей или меньшей мере всё-таки являются несамостоятельными и так же уязвимыми, как, например, сытость. Сытость ведь зависит от сытности и количества поглощённой еды, то есть любовь зависит от её предмета. И Бан Чан пытается понять, насколько его любовь к Минхо отличается от любви к зельеварению. Он сравнивает его руки с ветками дубовых листьев, волосы с лозой глицинии, бледность кожи с сажей и не может найти отличий в чувствах. Кажется, он любит Минхо, как то, что будет с ним всю жизнь, с чем он не то чтобы смирился, но просто понял и принял.       Пуффендуец тяжело сходит по лестнице, каждая ступень кажется преградой в половину его роста. Картины по правому боку кажутся безжизненно застывшими, некоторые — пустыми. На лестнице тишь да блажь, размытая чьим-то трауром, чьим-то непониманием, чьей-то радостью и облегчением в виде выкликов, громкого шёпота и хлопков. Бан Чан не хочет контактировать с людьми сейчас и на инициативу какого-то пуффендуйца поговорить отвечает лишь предупредительным взмахом руки. Ни взгляда, ни слова, ни привета. Чан забыл в комнате сумку, но книги по зельеварению положил во внутренний карман мантии рядом с учебником по заклинаниям. Сегодняшний день проходил нормально ровно до того момента, как мозг подкинул дров в топку, что была подписана: «Минхо».       Цокольный этаж, и внутренний двор, где туман накрыл спины горгулий, как одеяло; тропинка, объятая клевером; колокольня и теплица; открытый коридор с витой лепниной на окнах по одной стене; двор-колодец, пустеющий; коридор, дверь комнаты уборочного инвентаря. Бан Чан не хочет на зельеварения. Он упирается взглядом в дверь, его руки, заложенные в карманы, держатся за пачку сигарет и зажигалку, поэтому парень оборачивается назад и снова проходит этот коридор. Запах табака отвратительный, а пройдя через нос, он становится ещё и мерзким, поэтому Бан Чан старается не использовать нос и даже не делать кольца из дыма. Кстати, он и не умеет их делать. Не было времени научиться, потому что он обычно либо заканчивал побыстрее, либо настолько отвлекался и абстрагировался, что процесс проплывал мимо как дым.       Бан Чану интересно, установил ли Минхо связь с Джисоном. Раз уж второй спросил его об этом, значит, что-то происходило уже тогда. Всё-таки пуффендуйцу очень интересно, что же происходит с его другом теперь, и почему он так долго отсутствует. Раньше в голову закрадывались самые страшные мысли, кричащие, вопиющие о безысходности, но Чан уже настолько их боится, что отторгает любые. Минхо жив, с ним всё хорошо. Может, просто повздорил с каким-нибудь чародеем и провалил бой, а сейчас зализывает раны дома или у себя в комнате. Или он поехал в мир магглов после какого-то происшествия, чтобы навестить мать. Может, у него снова кто-то умер или пострадал, или неожиданно объявился, да кто же знает, чёрт! Бан Чан устал ничего не ведать и в ус не дуть о Минхо, он нечеловечески утягался с этим!       Наверное, поэтому он не чувствует страха именно сейчас — перебоялся. Настолько любил, что очерствел. Настолько горел, что пере-. И всё-таки Чан в который раз думает, что очерстветь — во сто раз хуже, чем чувствовать хотя бы боль, поэтому спустя пару затяжек пропускает ту в своё тело, не ожидая, что она ворвётся так же отчаянно и самонадеянно, как несколькими днями назад Минхо ворвался в одну из заколоченных комнат на третьем уровне подземелий Слизерина. Он присаживается на пласть доски, лежащей на сырой земле в углу двора. В дальнем углу, где не так давно за клумбой прятался Чонин. И его накрывает озноб. Пару раз сбито вздохнув, он чувствует, как заламываются брови от тяжести того, что за лбом, как кривятся губы и разжимаются, пропуская горячий от жара внутренностей воздух, поэтому прячет лицо в ладони. Он закрывает ей глаза и плачет, бесстрашно вспоминая каждый момент с Минхо, каждый день, в который удавалось посидеть с ним подольше, потеряться в библиотеке, выти в Дальний лес, чтобы посмотреть на звёзды.       Всё, подорвавшееся прямо сейчас, кажется таким очевидным и таким фатальным, потому что таким невозможным и лишним. Бан Чан любит Минхо с того периода, когда начал присматриваться к нему ещё в школе и чувствовать стыд за каждое своё грубое слово. Он перестал ощущать себя должным или виноватым на первом году обучения младшего. А избавившись от укоров совести, и вовсе стал замечать за собой всякие неоднозначные улыбки и кивки, направленные в сторону Минхо. Он правда любит его — не влюблён. Минхо ему не нравится. Потому что он закрытый остолбень, несносный придурок, отшельник, до которого не достучаться, не докричаться.       Весь этот гной застывшей в глотке любви прорывается, через глаза вытекает на руки, на потухшую сигарету, на влажную от тумана и мрячки землю, на всё земное существо и стекает по запястьям, пробирается под чёрную ткань мантии с жёлтыми обличительными знаками. Бан Чан всхлипывает несдержанно и несильно давится слюной, внутренне почти крича навзрыд о том, что он так обречённо влюблён в камень. Ему теперь, наверное, даже плевать на то, что там произошло с Минхо, потому что он до того устал от этого: чувств, себя, чужой законченности и закрытости — что не хочет больше ничего ощущать. Он не хочет позволять себе дальше любить Минхо. И даже если сейчас ничего не известно, тот не дал своего ответа на вопрос, который не произнёс Бан Чан, — всё равно он не хочет больше любить его.       Минхо просто такой человек. Он не изменится никогда. Может, на него сможет повлиять кто-то в какой-то мере, но тогда этому человеку придётся собственноручно свернуть себе шею, гору, выжить, не набраться болей и разрешить себе продолжить убиваться о Минхо каждый раз, как тот будет передумывать смысл своего существования. Гриффиндорец настолько же нестабильный, насколько нестабилен ветер, и настолько же устойчив, насколько устойчив Хогвартс: столько войн, столько битв, столько разрушений и покушений, а он стоит себе, новёхонький, с иголочки, и радует глаз. Минхо похож на Хогвартс, в какой-то степени ему так же идёт цвет его стен, как цвет собственной кожи, пусть та иногда и пугает бледностью. Мертвенностью. Его можно называть духом, призраком, и никто не ошибётся, потому что Минхо такой же парящий и непробиваемый из-за того, что прозрачный и бестелесный. Абсолютно аморфный и неуязвимый.       Бан Чан поднимается на ноги, струшивает грязь с подола мантии и шагает в библиотеку, решив забыться и забиться учёбой настолько, насколько сможет, или насколько ему позволят, ведь он ещё не знает, с чем придётся столкнуться по пути к библиотеке, и что ему придётся пережить в один из обычных учебных дней помимо того, что он уже пережил. ***       Неделя тянется так медленно, что Джисону, опустившему голову на холодные руки, она кажется месяцем. Под боком на низком табурете сидит Хёнджин, перед ним стоит столик, на который недавно было взвалено три новые стопки книг. Разномастных — от травологии до языковедения, от зельеварения до мастерства чародейства. Хёнджин читает всё: всё, что ему приносит Снейп, что приносит Дамблдор, что переписывает Макгонагалл; всё, что находит в библиотеках и приносит сюда сам; всё, что приносят ему пауки и змеи, по его просьбе проникающие в запретную секцию. Информации так много, что Хёнджин почти пухнет, но нужной им так мало, что ничего до сих пор не понятно. Минхо впал в летаргический сон, как объяснила мадам Помфри, и он не проснётся, пока его организм не решит это сделать. Она объяснила, что в его случае, то есть в случае духовного истощения, от сна вполне можно избавиться посредством влияния внешних факторов, то есть парням можно попытаться его пробудить — осталось только понять как.       Сама мадам Помфри отказалась от этого случая, оправдавшись тем, что она лечит тело, но никак не душу. Профессор Снейп не сказал ничего — лишь укоризненно осмотрел парней с ног до головы, кинул один из своих раздражённых взглядов на Макгонагалл и первым в тот же день помчался штудировать библиотечные полки. Именно он приносит в подземелья эти книжные стопки, а ещё обеспечивает парней, не вылезающих из них и из тех, провизией и письмами от Чанбина, Чонина и Сынмина. Компания переполошена. Эти письма вслух читает Джисон, едва сам оправившийся от недавнего шока. В них проскальзывают постоянные вопросы: «А как так случилось?», «А что вообще случилось?», «Как там Минхо?», «Что о себе думал Хёнджин?» — и другие такого рода. Хёнджин подолгу молчит, пряча голову от Джисона за книгами. И правда, а что ему теперь говорить?       Минхо не просыпается через неделю, и Хёнджин сметает книги на пол, до этого цыкнув и вырвав из исписанной тетради несколько листов. Его достало это. Он отшвыривает в сторону маленький стол, за которым сидел безвылазно и без сна неделю, рвёт на себе волосы и, сделав пару шагов, падает на пол у камина. Джисон смотрит на спокойное лицо Минхо, от чужого крика его губы поджимаются и дрожат, а ресницы тяжелеют от слёз. Хёнджин кричит истошно, бьёт деревянный пол кулаком и опускает голову на руки. Он краснеет лицом и сердцем, наливающимися и обливающимися кровью, и так сильно себя ненавидит. Минуты стекают слезами пуффендуйца по вентиляции прямо на пятый уровень, где комната Хёнджина, и ниже. В той до сих пор спит растрёпанный ночью Феликс, или слизеринцу уже просто так кажется или хочется. Крики Хёнджина о том, что происходит что-то невозможное, это какие-то проклятье, зачем он родился, и всё в стиле «лучше бы меня не было — и тогда бы никто не мучился», добивают Джисона окончательно. Он подлетает к Хёнджину, хватается за его плечи и сквозь слёзы шепчет ему:       — Заткни свою пасть, Хёнджин. Заткнись. Заткнись и делай хоть что-нибудь! Это дело твоих рук, — он указывает пальцем на Минхо, а потом на своё лицо, искажённое от усталости и боли, и Хёнджин начинает плакать, отворачивая своё куда угодно, лишь бы не смотреть парню в красные от слёз глаза. — И сейчас ты платишь за это. Хотя тебя и убить мало, — он с невероятной лёгкостью поднимает Хёнджина на ноги, которые его уже еле держат, сотрясает и ставит ровно, но тот закрывает руками голову, отворачивается и не может сдержать истерику, припадает к стене в новом приступе плача и крика:       — Я не могу! Феликс… Джисон… Я не могу больше! Почему это происходит со мной?! Почему это происходит? Почему это происходит? — он делает пару шагов и, всё ещё не открывая лица, скатывается по стене вниз, проезжаясь боком по выцветшим обоям. Он сворачивается в ком в углу комнаты и продолжает рыдать, проклиная себя за всё, что сотворил, и свою судьбу за то, что она так погано поступает с ним до сих пор.       Хёнджин родился в чистокровной консервативной семье тёмных магов, отучившихся на Гриффиндоре, от него всегда требовали и продолжают требовать высшего уровня мастерства, он сам себе всегда ставил цели, достичь которые казалось грязной шуткой; поступив в школу на Гриффиндор, мальчик ясно понял, что из-за его положения и способностей у него никогда не будет ни нормальной дружбы, ни нормального детства, никакого права на детское или хотя бы просто человеческое счастье; отучившись там, он поступил в Хогвартс, где продолжил быть странным и гордым, одиноким до скрежета зубов, а потом появился Феликс, с которым он продружил долгих два года, пропустив через себя весь трепет, что должен был пережить раньше — за одно детство, один подростковый возраст, одно общее каникулярное время и всё прочее — то, что за жизнь случается один раз; потом ему пришлось объявить родителям о том, что он поменял вектор обучения с тёплого Гриффиндора на ледяной Слизерин, повздорить с ними из-за этого и перевернуть свою жизнь с ног на голову полностью ради другого человека; Феликс поступил в Хогвартс на Гриффиндор, встретился с Хёнждином, познакомил его с остальными друзьями, с которыми тот не сильно сдружился в итоге.       А теперь что?       А теперь где Феликс?       Джисон стирает слёзы с побледневших от мути в животе щёк и присаживается на свой стул. Уперев колени в диван, он смотрит на Минхо, и муть вытягивается от живота к груди. Она подскакивает к горлу, и Джисон, стерпев резко нахлынувшие обратно слёзы, вылетает из комнаты, направляясь в уборную. Он не ненавидит Хёнджина. Он ненавидит то, что тот сделал, то, что тот позволил себе такую халатность, такое простодушие простил себе, допустил такую ошибку. Ненавидит то, что люди могут подвергнуть других людей смертельной опасности. То, что те другие люди почему-то не чувствуют её изначально, не различают подвоха или просто не додумывают, не дорисовывают себе возможные последствия. Люди лишаются инстинкта самосохранения ради других людей. Хёнджин лишился его ради Феликса; Минхо — ради всех вокруг.       — Я не могу больше. Я так не могу, — до сих пор не унимается Хёнджин. Открытая настежь дверь комнаты бьётся ручкой о стену. На мгновение слизеринец замолкает, потому что холодящий сквозняк проезжается по всему его телу, успокаивая, поглаживая. С каких-то пор — наверное, с которых Хёнджин вспомнил, что он с холодом родня, — тот начал влиять на него положительно. Сквозняки, холодная вода из крана и иней, по которому он ступал босыми ногами, кажется, в позапрошлый четверг, греют душу, обволакивают, создают какой-то уют и колышут Хёнджина как маленького ребёнка. Честно, Хёнджин так устал…       Слизеринец отрывает локти от лица и, всё время глядя на профиль Минхо, подползает к нему на коленях и ладонях по чистому полу, разутый, без мантии, продрогший от боли. Он хватается пальцами за чужое предплечье, присаживаясь на пятки, наклоняется вперёд и, улегшись лицом на плед, которым накрыта чужая грудь, вытирает о него слёзы. Шепчет: «Прости, прости, прости меня, если когда-нибудь сможешь — прости, я не хотел калечить тебя, Минхо, прости», — и не может успокоить внутреннюю дрожь. Вдруг к нему приходит образ того Минхо, которым тот может проснуться, и его прошибает разрядом тока — бездушным ли взаправду был старший до этого? — пустой взгляд, в котором ни одной хорошей эмоции, который не источает никакого интереса, внимания, увлечения, радости — ничего из этого — обычный Минхо? Чёрный Минхо. Абсолютно опустевший. Инвалид, которым его, возможно, сделал Хёнджин. И перемыкает.       «Люди ведь просто так не хотят умирать, правда? У них есть мечты, ради которых можно жить, люди, принципы, всякие веры и личные правила, которые не позволяют окончательно сойти с ума». А что, если всё это не стоит вины? Что делать человеку, который ненавидит себя настолько, что ему уже плевать на всё это? Что такое мечты, если Хёнджин сделал чужие пустыми? Что такое люди, ради которых он может жить, если он убил само понятие жизни ради кого-то для Минхо? Что такое вера, если Хёнджин перечеркнул своим проступком всё, во что можно было бы верить, например, гуманность? Да хотя бы ответственность. Что делать со всеми этими оправданиями, которые заставляют продолжать жить, если они сами умирают прямо перед тобой?       В комнату возвращается Джисон, мокрый из-за того, что облил голову водой, и, отцепив Хёнджина от Минхо и посадив его за его место, ставит перед ним ранее перевёрнутый стол, пока тот не может скоординироваться и всунуть коленки под него. Джисон тянет носом тёплый воздух и собирает с пола все развороченные книги, подсовывая их младшему под нос. Когда всё выброшенное оказывается подобранным с пола и разложенным по своим местам, пуффендуец бросает взгляд на пребывающего в другом мире слизеринца и подходит к нему, присаживается сбоку на колени, ловит на себе испуганный взгляд.       — Прости, я… меня тоже можно понять.       — Конечно! Я понимаю, — он испуган и переполошен, на самом деле перебит, как фужер, треснутый, но ещё не развалившийся на осколки. Его блондинистые волосы, собранные на затылке в пучок, растрепались спереди, поэтому Джисон, подняв обе руки, заправляет их за уши, большими пальцами стирает влажные дорожки на щеках и подбородке, проводит их подушечками по кончикам мокрых ресниц и едва сдерживает свой порыв взреветь на всю округу о том, как это тяжело. Он понимает, что он старше — пусть и незначительно. Старшинство всегда должно помогать младшинству, должно стоять стеной перед ним, а не валиться на голову прежде, чем это сделает правосудие.       — Джинни, ты должен просто это исправить.       — Я ничего не исправлю. Он уже не вернётся.       — Верь в то, что вернётся.       — Я не верю! Я не могу верить: это невозможно. Мы не знаем, что произошло в комнате. Если у него забрали часть души, то он уже мёртв.       — В этом и дело — мы не знаем, что произошло в комнате. Прекращай думать о плохом. Подумаешь об этом, если оно случится. Давай, нужно что-то придумать, чтобы его разбудить, — Джисон прижимает его голову к своему плечу и гладит по волосам, по плечам, по сгорбленной над низким столом спине, по рукам и щекам, чтобы младший успокоился, остыл, переключился, но того продолжает мелко потряхивать. — Давай больше без истерик? Иначе я уже не сдержусь и врежу тебе по лицу? — он усмехается, и Хёнджин тоже, выпуская последнюю — самую горькую — волну слёз. Они впитываются в ткань свитера старшего, касаются прохладой его плеча, когда он уже сидит на своём месте в сопровождении шелеста книжных страниц.       «Я же телепат», — неожиданно приходит в голову Хёнджина, они с Джисоном одновременно поднимают головы и смотрят друг на друга.       «…ну вот… не такой уж ты и пропащий», — отвечает ему старший, пока на его лице расцветает улыбка и гримаса слабого облегчения.       Самое страшное впереди.       Спустя два дня       Два дня у Хёнджина и Джисона, на которых окончательно спихнули излечение Минхо из-за виновности первого, уходят на то, чтобы рассредоточиться и перебегать всех преподавателей в поисках некоторых ответов и разрешений. Джисон добыл информацию о психологии поведения спящего человека у Макгонагалл и обсудил мимику и жесты со Снейпом, перерыл все книги по травологии и наведался к профессору Стебль за некоторыми травами, которые могут помочь восстановить истощённый организм после долгого сна. Хёнджин успел постричься и пробегал их по всему Хогвартсу; добившись победного разрешения на вход в запретную секцию, проштудировал её, узнал всё необходимое о телепатии и проникновении в чужой разум, наведался к Хагриду, чтобы получить хоть немного поддержки и отдохнуть у его камина с чашкой чая и Норбертом на коленях, пропрыгал и поунижался перед Чонином, чтобы тот разрешил ему попробовать деликатно пролезть в свой мозг.       — Бестолочь. Куда ты сунул мои воспоминания о таблице умножения?       — Да не трогал я ничего из научной секции!       — Не парься, Ни-ни просто хочет, чтобы ты поделился своими, — вытягивает Сынмин.       — Ничего подобного!       — Ну, семью четыре? — Чонин молчит на выпад младшего, и тот начинает только сильнее смеяться.       — Ты сам-то знаешь?       — Двадцать восемь! Стыдно, хён, должно быть.       — Я спортсмен, — он горделиво вздёргивает голову и, прижав книги к груди, ускоряет шаг; выходя вперёд, сворачивает влево по коридору. Оставшиеся здесь Сынмин и Хёнджин переглядываются и посмеиваются, останавливаясь на пересечении.       — Ну что, Хён… удачи вам с Джисоном.       — И тебе удачи.       — Всё будет хорошо! Не думаю, что у тебя что-то теперь не получится, — когтевранец склоняет голову и улыбается ласково, надеясь на Хёнджина как на святая святых, — это чувствуется по теплоте воздуха, идущей от его лица.       — Да… — Хёнджин тоже улыбается, только его губы скрывают очень сильные притупленные самообладанием чувства, которые вот-вот и бесконтрольно польются из глаз и рта.       — Я серьёзно. Не думай о плохом, — Сынмин пытается его обнять, но Хёнджин отступает на шаг, потому что такой контакт точно собьёт его с ног сейчас.       — Да… Всё будет нормально, Сынмин, я тоже так думаю. Мне нужно скорее идти, так что… — взгляд Хёнджина что-то примагничивает, но, подняв его, тот не видит ничего значимого или важного.       — Что? — младший оборачивается назад, тоже пытается что-то рассмотреть в толпе, но ничего не находит.       — Так что да, до встречи, наверное. Если я не полечу в Азкабан за незаконные лабораторные опыты.       — Не наговаривай на себя, — Сынмин машет рукой в воздухе и обходит старшего, наконец уходя. Хёнджин остаётся один, хочет было двинуться в сторону входа в подземелья, но останавливается и чуть ли не теряет умение дышать, потому что видит там, где только что пытался что-то высмотреть, Феликса. Тот стоит, вкопанный, не шевелится и смотрит в упор. Их разделяет десяток метров. На младшего падает утренний свет, льющийся рекой из высокого окна. Он начинает бежать вперёд, улыбаясь, но Хёнджин делает шаг назад. Феликс продолжает улыбаться, замедляется, останавливается, Хёнджин отступает ещё на шаг назад, улыбается в ответ. Это издёвка, правда?       Почему именно сейчас?       Феликс начинает идти к нему с улыбкой, замершей на лице в страхе, но Хёнджин, уронив трепетный взгляд на пол, оборачивается и уходит, потом спешит, а потом срывается на бег, лишь бы Феликс не догнал его, хотя тот останавливается ещё на его обороте. Может, у младшего в голове сейчас буря из вопросов и эмоций, но слизеринец просит прощения мысленно, думая, что, если сейчас он упадёт в его объятья, то у него точно ничего не получится, потому что, наверное, он скончается от счастья, восторга, боли и обиды прямо в них.