Придумай глупый пароль, Ликси

      Жизнь состоит из холода и тепла. Из боли и наслаждения. Но люди: и магглы, и маги — собирают второе по крупицам, когда первое всегда накатывает одним целым, будучи похожим на гранитную скалу. Бежишь или не бежишь — придавит и размажет по земле. И почему-то некоторые отчаявшиеся пытаются помочь себе вынести это мыслью о том, что под тяжестью они превратятся в алмазы. Сколько раз нужно умереть, чтобы зажить? И сколько раз нужно зажить, чтобы больше не кровоточить? История человека почти никогда не заканчивается спокойно, по крайней мере — тихо. После смерти его обязательно кто-то будет помнить, а может, даже вспоминать. А чтобы не тревожиться чьими-то воспоминаниями там, нужно не иметь знакомств здесь — и это совсем не вариант. По крайней мере, не для всех. Сынмину кажется, что жизнь — это труха из пня, на котором он сейчас сидит.       Солнце сползает по небу, как мокрая тряпка по доске, играется лучами с бесцветными облаками, нынче окрашенными в фиолетовый. А Сынмин чернее темноты, и его глаза похожи на бездны. Трава под грудью, которая мешает обзору, размеренно колыхается, где-то придавленная снегом; обрыв, долина и гора впереди кажутся ненастоящими, слепленными из полимерной глины, возведёнными человеком для удовлетворения своих эстетических чувств. Дополняет это ощущение отсутствие снега там. Кажется, от лета и тепла, от мамы и загородного дома, от ставка и леска за домом — Сынмина отделяет одна трансфигурация. Один полёт. Минхо бы позавидовал его парящим мыслям о полёте в известность — в наслаждение — как единственное в жизни полноценное заживление. Парню хочется зажить нормальной жизнью и не раниться больше обычной. Между ними разница колоссальна.       Где-то за спиной, в лесу щебечет какая-то птица, но ворон противится, потому что хочет тишины. Тишины когда угодно и где: в аудиториях, но там постоянно кишмя кишит студентами, а если и нет, то за закрытой дверью точно гул; во дворе, который никогда не бывает пуст, даже по ночам; в коридорах, но они заполнены шумами, эхом, топотом, который звучал здесь часом ранее; в своей комнате, но и там когда-никогда что-то обязательно грюкнет, затарахтит, покатится по полу стальной чашкой или пустой чугунной головой; в туалетах, в туалете Плаксы Миртл, где тоже постоянно шумиха из-за тех, кто тоже хочет тишины; в лесу, где клёкот, вой, чириканье, лай, шорох, щебет, мяуканье и тявканье. Сынмин слышал тишину когда-то — единожды, и он влюбился с первого звука.       Такая непробиваемая и стойкая, мощная, даже всемогущая, такая окутывающая и поглощающая. Такая — космическая — тишина. И парень так часто стал о ней мечтать — почувствовать снова, услышать, увидеть, ощутить небывалым прикосновением к подушечкам пальцев, к верхним кончикам ушей, к губам, к самим зрачкам — тишина касалась его тела и запределья его тела, она подминала под себя, но подбрасывала — в полёт без гравитации, она облизывала все его щёки вдоль и поперёк и проникала через рот в грудь, заполняя всё свободное и несвободное место там. Она оказывалась в сердце — каждую секунду новая и каждую секунду знакомая. Сынмин расправляет крылья и добирается до Хогвартса прежде, чем солнце сделает последний вдох перед нырком вглубь земли.       Боль в спине, размеренная и ноющая, отображается на его человеческом лице, когда он взбирается по ступенькам цокольного этажа так медленно, переступая с ноги на ногу — с пятки на носок, с пятки на ступню, на носок. Он и сам не знает, хочет ли кого-то встретить. Скорее всего, да. Но тогда он не знает, кого именно. Нет, этого уж точно не знает. Может быть, Бан Чана. Но может быть, и Минхо. Кстати, завтра нужно будет узнать, как он там, проведать хотя бы. По пути к переходным Сынмин думает, что и в подземельях, к сожалению, не водится тишина. Она зверь из красной книги. Или уже, скорее всего, из чёрной, потому что Сынмину так необходимо увидеть её ещё раз, а её нет нигде, где бы он ни попробовал искать.       Переходная комната тесна для того, кто живёт в небе. В спальне Сынмин открывает окно и по привычке перед сном рассматривает небо на наличие горящих хвостов и их владельцев. Он не так давно видел комету — кажется, даже дня три или четыре назад, но она была так далеко, что мгновение созерцания длилось не дольше секунды. А падающие звёзды… Сынмин сбился со счёта дней, когда видел такую последний раз. Правда одна звезда падает прямо сейчас, но он не вздрагивает и не замирает от счастья, потому что в этот момент смотрит совсем в другую точку чёрного шатра, не замечая её. Возможно, его нынешние мысли вполне сойдут за желание? Будущий Сынмин был бы, наверное, рад этому.       «Почему же Бан Чан так ассоциируется с аметистами?       И почему так напоминает упавшую звезду?» ***       Как же его найти? Где же траншея, обещанная физикой, после падения звезды? Найдётся ли она по дыму и пеплу, оседающему на плечи вместе со снегом? Сынмин выходит за двор, неплотно прикрывая ворота, оборачивается к тропинке и деревьям впереди, и всё кажется каким-то наполненным, завершённым: этот снег, прилёгший на уже тяжёлые ветки; тропинка, уже вновь заметённая; сглаженные лунки чьих-то следов. Белая подушка, по которой проезжается чёрный подол утеплённой, холёной мантии, ощущается либо облаком, либо опухолью на холодной земле. Сынмин хочет ещё полетать, но на сегодня он выдохся, тем более вещи оставить негде, потому что они промокнут. Он хочет найти Бан Чана, но зачем именно и сам не понимает до конца.       Может быть, на него так подействовал прокол на языке того, который он увидел по чистой случайности, когда сидел на его руках в облике ворона и заглядывал прямо в рот; может быть, просто Бан Чан такой — тихий. Сынмин часто видел старшего до всех этих происшествий, но никогда не разговаривал с ним лично и даже не стоял ближе, чем на пять шагов. С какой-то стороны, он понравился ему с первой встречи, но не то чтобы просто внешне. У обычных людей это называется «любовь с первого взгляда», так вот, почему она имеет право на существование? Дело в том, что человек, никогда не ощущавший её, понятное дело, будет отрицать возможность рождения любви таким образом, поэтому все остальные люди как они входят в заблуждение и принимают их мнение за своё. Потому что в отсутствие чего-то хорошего легче поверить, чем в присутствие.       Любовь с первого взгляда — самое абстрактное понятие во всех языках мира, потому что, во-первых, не всегда именно любовь — чувства могут колебаться от неплотного ощущения восторга, до плотного — внимания, заинтересованности, симпатии; во-вторых, за взглядом, во время которого родился интерес, может стоять одна последующая реплика его объекта или даже слово, которое в тот же момент необратимо его убьёт; в-третьих, всё-таки нужно мыслить ýже, потому что на самом деле вышеперечисленное не является любовью. Восторг, внимание, заинтересованность, симпатия. Не всегда возникшее при первом взгляде чувство является любовью, как бы ни так ни казалось, то есть, запутавшись в своих чувствах, многие разочаровываются после переосмысления, а разочарование приводит к отрицанию.       Но зачастую любовь с первого взгляда невозможна потому, что её глушат мыслями о том, что это бредовое явление. То есть отрицанием. Сынмин не знает, куда ему идти, поэтому первым делом чешет усталыми шагами во двор-колодец — единственный на территории Хогвартса, потому что во втором дворе снесли коридор, чтобы открыть доступ к невероятным пейзажам и долине, на которой растёт много всяких нужных трав для зелий и прочего. Просто сделать дверь или даже пусть уже ворота — не интересно. Сынмин отказывается верить в то, что Бан Чан может уже спать. Вообще быть в комнате. Он слепо бредёт во двор, даже не надеясь, что он там, — просто зная. Но, к сожалению, Бан Чана в пункте назначения он всё-таки не находит.       Разочарованно вздохнув и понурив безнадёжную голову, Сынмин идёт прочь со двора, добирается до третьей колокольни, с крыши которой так хорошо видно созвездия. Он зачаровывает пространство перед собой, и небо оказывается прямо перед ним, правда, не в объёмной модели. Звёзды всё такие же маленькие и неощутимые на пальцах, которыми парень проводит по туманности, а после, в отчаянии, по своим волосам. Он находит взглядом звезду «Сириус» в созвездии «Большого пса», находит созвездия «Малого льва» и «Рака», но главная его цель на сегодня остаётся ненайденной. Небо отталкивает его руки, кажется, и заставляет снять чары с пространства вокруг.       Сынмин зыркает в сторону, его губы прижимаются друг к другу так плотно, и глаза закрываются, зажмуриваются, голова задирается назад. Он думает и думает, потому что Бан Чан заставляет — как небо. Опустить руки, замереть, закрыть глаза и перестать существовать. Лишь только взгляд, когда он не смеётся, не улыбается, не конфузится — просто смотрит без эмоций и подтекста — так возносит, что хочется попробовать упасть на землю и провалиться в облака. Лишь только голос, не произносящий ни слова, молчаливый, звучащий только выдохом дыма из лёгких, — такой запредельный, а произносящий слова — необъяснимый. Таким парням как Бан Чан тоже бывает больно. И Сынмину кажется, что ему не «бывает».       Этот пуффендуец, прямолинейный, грубый, свободолюбивый, — катаклизм, вызванный парадом планет. Наверное, во время его рождения, планеты выстроились в пентаграмму или в лучистое солнце. Бан Чан бы одним взмахом ресниц спас десяток людей или разрушил бы собор, наверное, или — Сынмин думает — подкосил бы его колени. Он же и боится, что такое маниакальное сравнивание и возвышение является странным и нездоровым. Эти мысли прерывает кваканье лягушки, подпрыгивающей в углу комнаты под крышей колокольни. Они будто разжижаются в воздухе, а на смену им приходит одна смешливая — о светящейся мази. Но Сынмин решает пойти уже нормально поспать, потому что сегодняшние идеи всё-таки одна безнадёжней другой.       Он почти опаздывает на ночной призыв, из-за чего чуть не оказывается прикованным на ночь к улице. Но в комнате всё так же одиноко и холодно. Возможно, из-за открытого настежь окна, а возможно, от отсутствия обогревателя. Батарея… она прикована к этому месту с самого начала, то есть так не интересно. В итоге то, что всегда греет тебя, становится обыкновенным, и лишается должного смысла. То есть было бы у Сынмина в комнате старое солнце — он бы радовался новым лампочкам. Это так глупо, но так необратимо. Парень пытается переосмыслить это прямо сейчас, но глаза слипаются от тяжести в голове, поэтому он валится на кровать и, едва успев накрыться подолом мантии и одеялом, засыпает без задних ног. Его сопение выливается из комнаты через окно, скользя теплотой по продрогшему подоконнику. Холёная мантия греет — греет так, что тяжело дышать, но Сынмину всё равно: ему снится сон, в котором у него фотобольбософобия. ***       Хёнджин крутит пальцами карандаш и думает, что же он всё-таки делает не так. Что же он это — всё в жизни делает не так? Что же он это — такой «не такой»? Каким нужно быть, чтобы быть действительно нормальным? И нужно ли быть таким? А если да, то кому это нужно? А если кому-то и нужно, то почему нужно быть «таким» для какого-то того, кому это зачем-то нужно? Хёнджин хватается за голову и таращит глаза от боли, потому что сознание Минхо когтистыми мыслями цепляется за его мозг.       — Блять, да что у него в голове?! — выкрикивает он, когда подрывается с табурета и гневно смотрит на полуживое тело на диване. Сквозь гнев сочится чужая боль и обида.       — Пойми его, — огорчённый, но уже такой уставший, Джисон не обращает внимания на то, что немного воды расплескалось из чашки, которую он поднёс к чужому лицу только что. Он видит, как для Хёнджина тяжелы и мучительны чужие мысли, и даже, наверное, представляет, как это по ощущениям. Хотя очень не хочет, потому что привык считать, что люди могут только портить и грешить, пользоваться и не благодарить, принимать как должное и рушить. А тут Минхо, у которого что ни мысль — то сожаление. Головокружительная смена полюсов.       — Он не хочет просыпаться, — Джисон знает. Знает, ну и что?       — Всё равно буди.       — Я не смогу, пока мы не поговорим, или он хотя бы просто не позволит мне навести там порядок. Но я не могу даже букву вставить, как он выставляет шипы и щиты.       — Давай ещё раз, может, он когда-нибудь да сломается, — он сам не верит в свои слова. Хёнджин присаживается обратно и таки принимает чашку воды из чужих рук, едва заметив её, потому что всё внимание сейчас направлено в сторону Минхо.       — Я уже не уверен, что он вообще может это сделать. Как разбить раскрошенное стекло? — выпив содержимое сосуда до дна, он отдаёт тот Джисону, и в его голову закрадывается мысль. — Слушай, а что если я оставлю тебя здесь на пару часов, и ты просто поговоришь с ним?       — Мы ведь уже пробовали…       — Да подожди, нет, — он снова встаёт и начинает впопыхах собирать некоторые свои вещи, которые могут пригодиться в библиотеке или в какой-нибудь аудитории. — Я имею в виду, знаешь, склепать монолог на такие темы, что… он точно проснётся. Ты знаешь что-нибудь, что может заставить его ощутить какую-то эмоцию в высшей степени? — и Джисон прикусывает кончик языка почти до крови, потому что он не знает ничего. Он прячет руки за спиной, его губы скрывает высокий воротник вязанного свитера. Крупная вязка, бордовый цвет — похоже на сердце Джисона: такое же обливающееся и такое же насквозь тысячу раз. Хёнджин замедляется, в упор глядя на старшего, а потом, кивнув, накидывает капюшон мантии на свои молочные волосы. — Я понял. Да всё равно. Просто говори с ним не останавливаясь. Надеюсь, до той поры, когда я приду, он уже будет расслаблен или хотя бы слишком озадачен, для того чтобы я его вырвал из обморока, как корень мандрагоры из земли.       — Но учти, её нужно сразу пересадить. Минхо нужна будет новая печальная почва для того, чтобы продолжить чувствовать себя хорошо.       — Не думаю, что он когда-либо теперь сможет почувствовать себя хорошо… Но в любом случае, наверное… это до сих пор никогда не являлось для него проблемой. Я вообще не понимаю, чем для него является «хорошо». Ему приятно, когда ему плохо, то есть ему не может быть плохо? Но если ему не может быть плохо, то, получается, не может быть и хорошо, — парень торопливо поправляет серо-зелёный шарф, которым окутал шею и уши, и ретируется, оставляя Джисона в комнате с тихим: «Я потом тебе объясню», — и таким же взглядом в спину.       Хёнджин вылетает из подземелий, упорно держа сумку на плече, а Джисон в комнате, сидя перед Минхо, сгибается пополам. Он так устал от этих мыслей, от понимания, от видений чужой тяжёлой и мучительной смерти, хотя не понятно — Минхо или кого-то другого. В любом случае, смерти. Само слово вызывает тревогу, что уж говорить о ситуации. Его сухие ладони вытирают шершавое лицо, кожа на нём повреждена из-за постоянной смены температуры и влажности, к которой она не привыкла. Его губам тоже теперь никто не позавидует, потому что былые пухлость и румяность превратились в кровоточивость и бледность, смешавшуюся с кровью, — в открытую рану из-за постоянной рефлексии и нервов. Джисон отделяется сознанием от тела и смотрит на самого себя со стороны, на свои грязные волосы и растерзанные губы — они не красивые.       А Минхо перед носом выглядит не лучше как минимум потому, что похож на трупа. Его дыхание неразличимо, а ресницы, которые хоть изредка должны подрагивать, что оповещало бы о том, что он просто спит и видит сон, замерли настолько, что превратились в иглы. Они как бы торчат, потерянные, из пыльной старой игольницы, и Джисону больно даже смотреть на них. Он хочет посмотреть в глаза Минхо — это необходимо как вода. Что-то шуршит в вентиляции, и пуффендуец встаёт с места, чтобы закрыть решётку, потому что Хёнджин предупредил о мелких животных, которые угождают в неё, и попросил закрывать, если что-то послышится. Джисон и сам бы не хотел сейчас нянчиться с енотом или ежом, а отчасти теперь ему даже плевать на живых существ. Грубо, но парень не задумывается.       Вытяжка плотно закрыта, за ненастоящим окном метель, в комнате тепло, уютно и страшно. Теперь Джисону кажется, что он буквально с трупом в одной могиле, и от этого что-то, какая-то волна страха, пытается накрыть, но он сводит брови, мотает головой в стороны, тем самым отпугивая любые видения и посторонние мысли. Он берёт себя в кулак и присаживается назад, кутает ноги до бедра в махровый плед. На плечах мантия, так что ему даже становится жарко, над губой легко проступает пот. Джисона забавляет то, что шея Минхо, на которую он смотрит, чуть приподняв его плед, тоже вспотела. И на коже едва прослеживается редкий и слабый пульс, лениво пробирающийся в жирную артерию.       Джисон смотрит дальше — чёткие линии подбородка, хотя от долгого лежания заплывшие, и на контрасте с этим впавшие щёки. Он видел трупов в жизни и не один раз, но… Нет, слишком больно думать. Синие плотно сомкнутые губы, но расслабленные, — видимо, нервы натянуты. Прекрасный острый нос с горбинкой — по ней особенно хочется провести большим пальцем. Опущенные веки, бледноватые виски с почти неразличимым проступом артерии. Что случится, если Минхо откроет глаза? Когда откроет. И самое страшное, фатальное изменение — волосы. Джисон, скрепя зубы, приподнимает голову Минхо и другой ладонью снимает с неё слой посеревших волосинок, уложившихся в коврик. Они остались шелковистыми, но настолько истончались и обесцветились, что Джисон чувствует нахлынувший вновь рвотный позыв.       «Это невозможно. Это просто абсурд какой-то», — думает Джисон, пока бежит в уборную, чтобы избавиться от противного содержимого итак пустого желудка и ужасных волос. Его обескураживает всё это так, что, кажется, скоро и его шевелюра превратится в седину. Приятный, яркий аметистовый цвет Минхо выцвел и стал сиренево-грязным. Практически серым — оттенка пыли, которая толстым слоем прибилась к фиолетовой одежде. Кажется, что истинный цвет лишь просвечивается сквозь неё, замещается, попадает под влияние её невыносимого присутствия. Весь Минхно превращается в пыль. Она, придорожная, будет цепляться за ботинки Джисона и постоянно напоминать бесчисленное количество рук, которые будут просить его тоже рассыпаться. Минхо будет развеян подземельным сквозняком из вытяжки.       Джисон, наскоро умывшись, даже не утруждается вытереть лицо и бежит обратно, влетает вихрем в ранее не закрытую дверь и почти падает на колени перед диваном, но силится сдержать равновесие на табурете. Он подхватывает мокрыми руками ладонь Минхо, тёплую, но каменную, — сердце функционирует дыша на ладан, поэтому конечности коченеют, — и принимается снова разглядывать его лицо на наличие хоть каких-нибудь изменений. Со стороны, наверное, это похоже на одичание и сдвиг по фазе, но Джисон больше не тратит времени на рефлексию.       — Хён, я думаю, уже пора просыпаться. Ты же такой классный и мощный — что тебе могут сделать какие-то там цветочки? — он понятия не имеет, что нужно говорить, и как своими словами не усугубить ситуацию для Минхо, но говорить что-то определённо нужно, ведь в этом есть, пусть и мизерная, но надежда. — У тебя руки уже вон тёплые. Только с причёской будет беда, когда ты проснёшься. Хёнджин сказал, что ты не хочешь просыпаться… Почему? Тебе надоели аметистовые волосы? Ну, хочешь, перекрасишь их в русый. Или в чёрный. Или перекрасимся оба. Или, если хочешь, я тоже перекрашусь в твой цвет. Правда, не уверен, что смогу намешать такой. Ну, ты знаешь, он редкий и сложный. Он природный, но всё-таки. Минхо, ты же шутишь, да? Я не знаю… Я не знаю тебя должным образом, как, например, Бан Чан. Хотя и он сказал, что ты ничего ему не рассказываешь, и он всё узнаёт сам. Что ты за скала такая? Ты думаешь, что быть одному хорошо? Нет, ну, может быть, и хорошо, но это же отшельничество. То есть ты не просто должен не хотеть быть с людьми, но ещё и должен не соблазнять их хотеть быть с тобой. Хотя ты итак не… Но в любом случае, видишь, я соблазнился даже твоей убийственной холодностью. Хотя в лесу ты не был таким, каким был во дворе… Минхо, а мы так и не собрали последний букет. Мы же хотели найти ромашки, и… — Джисона прерывает грохот в коридоре, а потом и вовсе шум, сопоставимый со звуком, издаваемым снежной лавиной. Парень весь напрягается, а потом расслабляется, потому что источником звука оказывается всего лишь орущий и спрашивающий дорогу Хёнджин и новая куча книг, и… Феликс?       — Привет, хён, — тот, просияв улыбкой, делает шаг в открытую дверь и начинает моститься на принесённом им стуле, который Хёнджин указывает ему поставить у изножья дивана. Он в свою очередь проскальзывает вглубь комнаты, оставив обувь у входа, и валит две стопки книг на хлипкий низкий столик, усаживается на свой табурет и, беспорядочно скинув мантию и успев протянуть Феликсу какую-то книгу, начинает говорить, чтобы ввести Джисона в курс дела:       — Ликс, ищи всё о волосах, можешь сгибать страницы. Хён, у меня две новости: хорошая и плохая. Выбирай.       — Сначала хорошую.       — Прекрасный выбор, — говорит он запыхавшись, усиленно давит на перо и карандаш, чёркая с амплитудой больше, чем обычно. Чернила брызжут на стол и частично на книги, но Хёнджину теперь далеко не до этого. — Я хотел выйти к Хагриду, потому что он был единственным из старших, кого я не спросил о дементорике, но напоролся на профессора Стебль, и она отдала мне материалы, которые обещала отдать ещё позавчера. Она столько наскребла о цветке парашном, что её сожаление на лице меня прямо разозлило. Я остановился в коридоре, чтобы почитать хоть что-нибудь, и в рукописях было всё, что нужно. А вот у меня не было: для ритуала «оживления души» — я назову его так, когда буду писать о дементорике — нужно два человека: координатор и проводник. Проводником будешь ты, потому что ты знаком с Минхо. Вообще, проводник должен быть хорошо знакомым с пострадавшим. Достаточно хорошо для того, чтобы знать, куда мне не стоит лезть, — Джисон меркнет, потому что он сам не знает этого, так какой из него проводник? Какой из него друг?..       — Но почему не Бан Чан? Я не смогу, я ничего не знаю, — он пытается отрешиться, оградиться, чтобы не нанести парню ещё больший удар, чтобы не принести ещё больше боли.       — Потому что он сам тебя выбрал.       Дальше Хёнджин продолжает объяснять ход ритуала, так и не поведав Джисону, что значат эти слова. Он рассказывает, что связался с Феликсом просто потому, что кроме него никто не сможет взаимодействовать с ним слажено. И Феликс так же просто согласился прийти — во имя настоящей дружбы, хотя он бы не сказал, что Минхо его друг. Значит, он пришёл не ради него. Пусть эта встреча Хёнджина и Феликса и оказывается вынужденной — она является непринуждённой. Ну, будто они не находились в отчаянии последние недели. Будто Хёнджин забыл, что Феликс просто исчез, ничего не объяснив, и он уже мог думать, что тот умер. Будто Феликс не чувствует себя виноватым и не боится того, что хён затаил на него чёрную обиду. И будто Джисон может относиться к этому с безразличием и спокойствием. Мол, а, вы пережили катаклизм, ну, да.       — Странно. Хён, у него были волосы на подушке?       — Да.       — И ты их выбросил, — констатирует факт Хёнджин, поднимаясь с колен, на которые стал, чтобы приглянуться к Минхо. Но Джисон недолго роется в карманах брюк и протягивает на ладони клок седины, пока слизеринец переглядывается с Феликсом.       — Я спешил в уборную, меня тошнило, вот и спрятал, а потом забыл, — оправдывается Джисон, и для обоих парней это кажется убедительным. В любом случае, это действительно правда, пусть они потом и будут вспоминать это с непонятной, допустим. Если вообще будут вспоминать.       — Ты можешь поблагодарить свой организм за брезгливость, потому что она спасла Минхо от амнезии.       — Это не брезгливость, — выплёвывает старший, потому что что-что, но ту он явно не ощущает по отношению к Минхо. Может быть, только по отношению к Бан Чану, который недавно расквасил его лицо, но и она тушится волной страха. — Спасла?       — Волосы — своеобразный сосуд для копий воспоминаний, которые подверглись нападению дементорики. Выпадение волос — симптом, который говорит о том, что истинные воспоминания отмирают. Знаешь, будто истинные хранились в луковицах волосинок, но они сгнили, вот те и выпали. Воспоминания можно вернуть, если оставить их на подушке.       — А то, что они потеряли цвет?       — Об этом я ничего не нашёл. Видимо, это просто из-за его особенностей. Ну, аметистовый даже не у каждого пятидесятого, хён. Такие дети рождаются раз в сотню лет, наверное.       — И почему-то не хотят жить, — сухо добавляет Джисон вполголоса, всё ещё держа Минхо за руку. Его ладони, как и лицо, давно высохли, кажется, в какой-то момент, когда Феликс и Хёнджин были заняты своими делами, Джисон даже потёрся тем о плед на чужой груди, чтобы кожу так неприятно не жгло. Дыхание Минхо всё ещё едва различимо, он в глубокой коме, и Джисон, кажется, уже тоже.       — Дар — это проклятие, — так же сухо бросает Феликс, отдавая книгу Хёнджину, и не поднимает взгляд на уставившегося на него Джисона.       — Что ты имеешь в виду?       — Разве это нужно объяснять? Дар — это проклятие, — и Хёнджин тоже переводит на него внимание, даже переставая чёркать пером. Феликс сжимается подобно воробью. — Вам хорошо: ваши дары пригождаются вам, и вы знаете, как и где их использовать. Вы можете даже строить планы на будущее, учитывая и их.       — Ты так говоришь, будто твой дар — это перерезать глотки, — фыркает Джисон и недовольно подносит чужую руку к своим губам, чтобы дыханием согреть охладевшие костяшки.       — Возможно. В любом случае, навык прокачивается, — так же делает и Феликс, только он не держит ничью руку. Может, это изменится, когда они с Хёнджином поговорят. Страх и надежда пригрелись на языке.       — Так, начинаем. Ликс, ты должен приподнять штанины Минхо и держаться над ступнями. Ну… ещё чуть-чуть выше… Джисон, ты должен сесть у изголовья и закрыть уши… Да не свои.       — Кстати, ты не рассказал плохую новость, — запоздало вспоминает Джисон, держа ладони на ушах Минхо.       — А, Мерлин… В общем, Минхо, скорее всего, умрёт после полуночи завтрашнего дня.