Придумай глупый пароль, Ликси

      Сидя за письменным столом, Феликс на последних силах борется со сном. Кажется, скоро придётся вставлять спички в глаза, иначе ночь вставит палки в колёса. В его комнате полутьма, потому что пространство освещает только уже слабая лампочка в патроне, вставленном в розетку за спиной. Деревянный, покрытый лаком стол холодит локти и иногда прижимающийся к его поверхности лоб — Феликс куняет так, что пора бы поволноваться о целости его головы. Где-то полчаса назад он потренировался в заклинаниях, плотно закрыв все двери, окна и шторы, чтобы не промелькнуло даже вспышки, а затем спрятал свою палочку в надёжное место, раскрыл шторы обратно и упал мешком с камнями на стул. Он долго разглядывал окна дома напротив и стал проваливаться в сон, напрочь позабыв о том, что планировал не спать ещё как минимум три дня.       Папа обещал прийти к нему сам, как только сможет, и Феликс ведётся на это словно мальчишка. Утром будет пожинать плоды своей доверчивости, потому что лицо будет опухшим и ноющим, а боль в спине из-за сидячего положения — острой. Прежде чем окончательно заснуть, позволив себе опустить голову на лотки, парень думает о Хёнджине и мысленно пересказывает события своего дня. Он рассказывает ему о том, как прошло заседание суда, и что было сразу после него; как он, сидя на заднем, с мамой и её помощницей ехал в машине; как они втроём решили сделать остановку недалеко от дома и купить по мороженному, чтобы съесть его прямо по дороге к гаражу. Как он хорошо купался в ванной с шикарной любимой пеной. И как он смотрел из окна на дом напротив и считал окна, из которых лился свет.       «Веснушки как у отца», — и обязательно об этой фразе. Об этом мамином шёпоте, после которого мир вне машины зацвёл, а внутри — воспрял. Сам Феликс так ошарашенно развёл веки, глянув в мамин затылок, что светил кудрями через щель между спинкой сидения и подголовником. Он переглянулся с её помощницей, и та на вид оказалась такой же растерянной и удивлённой. Больше мама ничего не сказала, но она обернулась, по очереди посмотрела — на сына, на помощницу — и засмеялась, искренне и жестоко, выбивая последний воздух из лёгких мальчика. Он вдруг понял, что мама знает о его встрече с отцом. Понял, почему она так отстаивала это свидетельство о смерти и так умоляла своего сына о смирении. Она, оказывается, взывала к ожиданию. В любом случае, Феликс впервые за долгое время вернулся в дом, как в свой дом, а не как в дом, — и даже лампочки засияли ярче.       Сон накатывает на Феликса лавиной, и ему мерещится лишь тонкий голос на грани с пробуждением. Тот говорит об отце, потом о матери, а потом о Хёнджине. Чудо, какой же этот голос чуткий: выбрал из жизни Феликса самых дорогих людей. А потом его размытый силуэт шагает за эту грань, и тот просыпается на том же месте, где заснул, уже утром. Лицо опухло, по нему проходится ноющая боль; спина затекла и жутко болит тоже. Ноги вообще, кажется, отсохли, как и руки, на которых всю ночь неподвижно лежала тяжёлая голова. Был бы рядом Хёнджин — поцеловал бы хотя бы, но Феликс этому только улыбается, а потом поднимается со стула, чтобы выбежать из комнаты, умыться, переодеться, позавтракать с мамой, которая, видно, ещё не настроилась на разговор, и направиться в ближайшее волшебное место, чтобы попробовать связаться с ним.       Эта идея оказывается заведомо безнадёжной, потому что, как ему объясняет один услужливый волшебник, связь не устанавливается сквозь миры и на большом расстоянии, потому что маги ещё не нашли способ установления такой связи. Такой связи. Это же какая должна быть… Поблагодарив за помощь, Феликс ретируется из мрачноватого заведения, нервно подтягивая уголки губ чуть вверх. Переулок, в который он забредает, изучен до мелкой щебени и паутины, до сколов на кирпичах в стенах и трещин в тех. Своей прямизной он выводит парня к старой детской площадке, заросшей кустами и густой порослью деревьев со всех сторон. Такой себе пузырь постаревшего детства. Качели не скрипят, на удивление, но краска на них лущится и осыпается. Одинокий турник, пара лавочек — высокая и утопленная в землю, карусель, двойная качель. Есть ещё горка, но она совсем выглядит печально. Максимум, что можно с ней сделать, — оседлать, свесив ноги.       Феликс разгребает иней ногами, севший на влажный лиственный ковёр, и проходится вокруг и вдоль всей площадки пару раз, останавливаясь иногда для того, чтобы прочесть какую-нибудь надпись — свою или друга из прошлого — или облизать взглядом это место с нового ракурса. Раньше, наверное, не было времени разглядывать площадку, потому что оно уходило на игры и забавы, а теперь… Теперь разве что зал суда достаточно не рассмотришь. Парень греет руки своим дыханием и идёт прочь, по пути домой покупает себе виниловую пластинку и кукурузные хлопья, но они, наверное, так и останутся сегодня лежать в сумке, потому что уже практически у дома он останавливается, оглядывается в закоулок, такой же прямой, как тот, что привёл его на площадку, и неспеша входит в него, едва сдерживая улыбку, потому что силуэт, который его привлёк, манит его к себе.       Жестоко так мучить собственную семью — пропáсть до совершеннолетия сына, заставить жену молчать восемнадцать лет или, кто знает, может, даже больше. Жестоко так объявляться — резко, нахально и, вероятно, ни с чем. Но Феликсу фиолетово и даже бело, потому что светлые мысли о наступающем периоде настоящего детства окрыляют его мозг, давно зажевавшийся нервами, как бумага — принтером. Если папа найдёт способ быть с ними и подарить Феликсу наконец его отцовское присутствие, то он его примет, он усадит его на кресло, а сам упадёт рядом на пол, обнимет его колени, перед этим укутав их пледом, и расскажет всё, поделится всеми мыслями, объяснит все свои решения и поступки, поделится всем сокровенным, отдаст, разделит всё, что должно быть разделено между отцом и сыном. И напоследок Феликс расскажет папе о Хёнджине. Напоследок — потому что оборвать всё с самого начала или даже на середине пути не хочется совсем.       Мальчик пусть и доверчивый, верящий в некоторые… мягко говоря, противоречивые вещи — но не простодушный и не отчаянный. Может, отчаявшийся, но никак не последнее. Папа для него монолит, на нём высечено: «Существую. Присутствую. Благодарю», — и Феликс, пусть не слышав этих слов ни разу, знает о них и сам не понимает, откуда. Отец вполне мог всю жизнь внедряться в его мозг. С его-то способностями… Но мальчик давит в себе эти мысли, потому что знает, что обидится. Пока что не хочется. Пусть, раз так есть, то отец скажет об этом потом, в самом конце. Наверное, после того, как сын расскажет ему о Хёнджине, — это будет откровение на откровение. Страх на страх. Пусть отец расскажет о том, что тревожит, о плохом после того, как оба сделают хорошее — отец придёт, сын примет… потому что сердце последнего не выдержит ещё большей отдалённости. Отдалённость — если у фобии на это есть термин, то Феликс сделает тату с ним на самом видном месте, чтобы те, кому он понравится, сначала спрашивали себя: «А смогу ли я быть рядом с ним всегда?»       Прогулка по тёмному закоулку заканчивается на повороте к проезжей части. Заканчивается машиной, в которую Феликс забирается, уже ищущий свою улыбку на дне самообладания. Водитель не папа, в салоне им даже не пахнет, а незнакомец на заднем молчит как могила. Внутрь машины вслед за Феликсом проскальзывает паника и мандраж, и, если бы тот знал, что он пристаёт своим липким существом и к этим двум мужчинам, было бы полегче. Мальчик не слышит их мыслей и не хочет лезть в головы, потому что они наверняка почувствуют, и ему за это влетит, поэтому он не знает, какой ценностью является для них. Перед бардачком в лунке для стаканов стоит бутылка воды, но ни Феликс не просит её для себя, ни мужчины не предлагают её мальчику, потому что неловкость, страх и волнение сковывает движения, мысли и речь. Водитель заводит машину и трогается.       Они едут долго, кажется, проезжают весь город поперёк, хотя и по самой короткой дороге, потому что через центр. Феликс отвлекается на виды, проплывающие в окне, но вида того, насколько он увлечён этим, и насколько он впал в ностальгию, не подаёт. Только глаза поблёскивают огоньками бегущих мимо фонарей, но мужчины стараются на это не смотреть, потому что жевать сопли не хочется. Всё-таки они должны выглядеть неприступными громилами и… занятыми людьми в конце концов. Они должны быть повзрослее этого пацана на переднем пассажирском, но, Томпсон, что за халтура? Их начальник столько рассказывал о своём сыночке, что пора бы сладкой вате хлынуть из носа раскалённым сахарным сиропом. Он нравится им, они любят его так же, как любит его отец, они дорожат им так же, потому что их босс — их бог, и это не маниакальные психические отклонения.       Мир скрывающегося от преступников волшебника — это не преступный мир, и те, кто ему помогают, кто стоят за него, — не преступники тоже. Мистер Ли ответственный борец за справедливость и мир, за свободу и толерантность, и его вины в том, что пришлось уйти из семьи, чтобы обезопасить её и частично себя, нет ни крохи. А если есть, то в чём? В том, что он мог бы не учиться так много? Человек может вбирать в себя столько знаний, сколько захочет, если они не переступают границу гуманности. То есть, если бы он вправду захотел уничтожить мир, то можно было бы спорить о его вине в чрезмерной компетентности. Феликс думает, что его отец, скорее всего, стал неугоден каким-то властям, а может, и всем сразу, что, конечно же, повлекло за собой побег и скрывание. Каким же тяжёлым для отца оказалось его стремление к знаниям и умениям — но Феликс, загадывая желание на третий снег, поваливший для него в этом году, точно уверен, что страдания наконец скоро будут закончены, что они воссоединятся и смогут всё преодолеть, как бы ни было страшно. Ведь семья есть приют, семья есть поддержка, семья есть любовь. ***       Здание, в которое Феликс входит, следуя за двумя широкими спинами мужчин в чёрном и сером пальто, напоминает заброшенный склад, только совершенно пустой и такой звонкий, что каждый шорох проносится рядом с ушами по несколько раз. Парень уже перестал дрожать и по долгой дороге сюда принял свою судьбу любой, даже если сейчас его убьют или, что в разы хуже, изнасилуют, и никто не придёт на помощь. Он не был до конца уверен в том, что это люди отца, он вообще не мог быть в чём-то уверен на сто процентов. Может, они сейчас обернутся к нему лицом, приставят пушки ко лбу и начнут выпытывать информацию о его семье, о том, где его отец сейчас, что его мать за человек, и чем занимается он сам, а потом вставят кляп в рот, кинут в багажник, увезут и упекут в клетку, будут кормить размоченным кормом для птиц и баловать чистой водой с печеньем раз в неделю. Если эти страшные люди вообще знают, что такое печенье.       — Мистер Феликс, Господин Ли должен объявиться с минуты на минуту, мы подали ему сигнал, но в целях безопасности нам стоит пройти в укрытие, чтобы не напороться на тех, кто мог перехватить его, — и у мальчика резко расковываются плечи. Мерлин, как же он счастлив прямо сейчас.       — Делайте со мной что угодно, — он сжимает кулаки и почти прикрывает глаза от истомы, растёкшейся по груди, потому что он так сильно не любил посторонних людей, наверное, никогда в своей жизни. При своём любвеобилии. Это, наверное, утихнет, когда спадёт эйфория, но пока что, Феликс готов зуб дать, двое этих мужчин — прекрасные ангелы, а подолы их пальто, так удачно разделённые надвое шлицей, — крылья. Чёрные и серые.       Мужчины не скрывают улыбок и, взяв свои волшебные палочки на изготовку, ныряют к какой-то подвал, где в одной из комнат загорается свет. Наверное, присутствие магии могут почувствовать другие волшебники, которые могут помешать встрече, поэтому мужчины не пользуются Люмосом. Кстати, как удачно — Феликс взял свою палочку. И всё из-за Хёнджина, с которым он хотел связаться и хочет до сих пор. Он бежит за мужчинами. В комнате сыро и холодно, а света хватает только на то, чтобы подсветить потолок и часть пола, по которому разбросаны бумажки и мелкая щебень. «Были бы здесь крысиные кости, — думает Феликс. — Декоративные, — думает мальчик». А затем прямо над головами раздаётся стук — сначала четыре раза, потом три, и мужчины кивают друг другу.       — Привет, чародей, — здоровается отец, когда Феликс выбегает из подвала.       — Пап! — он резко замедляется, пряча руки за спиной, и несмело подходит к отцу, улыбаясь самой смущённой улыбкой из всех возможных, потому что тот окружён ещё парой своих людей. Теперь на него с чистой любовью и интересом смотрят пять пар глаз — отец, трое мужчин и одна женщина. Феликс не может назвать их телохранителями, потому что думает, что и отец бы не позволил себе этого.       — Хёнми, припаркуешь машину? — женщина, что стоит по правую руку от отца, ловко хватает мягко брошенный ей ключ зажигания в связке с брелоком в виде совы.       — Хвасок, припаркуешь машину? — ключ летит обратно. В помещении виснет неловкая тишина, но она не давит на голову и плечи, что странно, а потом компания и вовсе начинает спорить и разжижаться, отступая от главного и его сына.       — Я так и знал, что они тебе не подчинённые, — шепчет Феликс, когда наконец-то подскакивает ближе к отцу и обнимает его, почти повиснув на шее. Тот не жалуется и отвечает так же пылко, его действие полно любви.       — Конечно, мы же просто коллеги. Скажи мне по секрету, — шепчет он заговорщицки, — они продолжают называть меня Господином Ли? — и Феликс хихикает ему в шею, потому что да.       — Ты же такая важная шишка.       — Разве что только на твоей голове.       Они отпускают друг друга нехотя и идут вдоль здания по центру — подальше от окон. Все члены команды разбрелись по помещению попарно или по одиночке, расположились по углам и перед дверьми, что Феликс заметил. Громкие Хёнми и Хвасок пошли парковать машину вместе и, вернувшись, переглянулись со старшим Ли. Видимо, докладывали о том, что территория чиста, и у них есть время. А затем, не попрощавшись, разошлись по разным сторонам помещения. Феликс втихую подмечал про себя их привычки и взгляды, их поведение и расположение друг к другу и понял, что они очень слаженная и очень тесно связанная команда. Скорее всего, они будут поддерживать друг друга всю жизнь и навсегда останутся одним организмом, как бы далеко друг от друга ни оказались, как бы глубоко ни упали или высоко ни взлетели. Это родство — то, чего Феликсу не хватало всегда, и оно пришло к нему после долгих лет ожидания, получается, в тройном размере.       Отец и сын разговаривают сначала по мелочи, потом первый просит подождать минуту и останавливается, видимо, что-то… досматривает? Феликс не может впустую предполагать больше, он устал от неведенья, поэтому просит отца объяснять ему в будущем свои действия, на что тот прыскает и, довольно улыбнувшись, соглашается, возобновляя прогулку. А потом через чёрный вход, у которого те двое припарковали машину, на которой Феликс приехал сюда, входит женщина в бордовом вечернем платье и такой же помаде. Одну половину её лица скрывает шарф, не сунутый под лацкан белого пальто, а другую — шляпа с широкими полями. Но сумочка точно знакома мальчику — чёрная из змеиной кожи, у левого края спинки счёсанная, потому что материал не натуральный и постоянно трётся о мамино правое бедро.       — Привет, — она проходит к ним, сапожками по редким камням, — сынок, — и говорит это так, будто говорит вообще впервые за много лет. Может, так оно и есть на самом деле, но Феликс думал, что она разговаривала хотя бы со своей помощницей. Нужно будет обязательно спросить об этом позже. А пока, до сих пор внимая маминым словам, дублирующимся в голове, таким коротким, но таким большим, он подходит к ней прежде, чем она успевает подойти к своему мужу, и обнимает одним широким движением, выкладывая все свои слёзы на её косу. — Ну, Ликси, что ты? Ты же никогда не разрешал себе раскиснуть.       — Мам, я тебя очень люблю. Прости, что я не понял всё сразу.       — Ты не мог понять всё и сразу, а я не могла рассказать тебе. Во всём, что случилось с нашей семьёй, не виноват ни ты, ни я, ни наш папа, правда? Ты же тоже так думаешь? — мама отстраняется, держа свою тёплую ладонь на затылке сына, и он кивает, вытирая влагу под носом.       — Мерлин, я вас очень люблю, — говорит он и, опустив голову, тянет руку к отцу и обнимает обоих, заставляя и родителей обняться тоже. Действие нежное и лёгкое — по этому Феликс прочитывает их любовь, она не истлела, они всё ещё муж и жена, любящие друг друга и своего ребёнка. Ну что за идиллия?       — «Боже», говори «Боже», — говорит отец, и Феликс часто кивает, потому что папа всегда прав, и он хочет его слушаться.       Сколько калла он процедил через себя, когда выслушал всё, что ему рассказывали сверстники о родителях. Мама не купила новый Нимбус; папа не сделал подарок на рождество; родители не пускали учиться в Хогвартсе, поэтому сбежал из дома; мама не приняла рисование и сказала заняться чем-то другим; папа позорит перед своими друзьями, потому что постоянно слишком много им рассказывает; родители слишком навязчиво заботятся. И пусть это ещё не основная масса — Феликс не хочет вспоминать о той, потому что она переполнена желанием побега, переезда, смерти. Мальчик бы многое отдал за заботу, которую другие дети не любят. Многое бы отдал за опеку, от которой другие кривятся. За родительскую любовь, которой многие стесняются. За родителей, с которыми многие предпочитают не ходить в публичные места.       Отец и мать, настоящие, открытые, доступные в любое время суток, показывающие свою любовь вне времени, всегда, ругающие за оплошности и прощающие любые ошибки, помогающие в бытовых делах, скомканно обясняющие устройство жизни, которое ещё сами не разобрали до конца. Такие, обычные родители, среднестатистические. Просто Феликс знает, что его родители не садисты, не требователи всяких серьёзных высот, не принудители делать то, что не хочется или не получается. То есть, ну, у него настоящие — простые родители. И они любимые, были ими всегда, даже когда молчали, не объясняя совсем ничего, и пропадали неизвестно где. Феликс умный мальчик, он понимает, что весь этот цирк на проводе просто вынужден был показывать шоу так долго. И больше всего на свете ему хочется не обвинить родителей во всех бедах и сказать, что они бросили его, оставили на произвол, а защитить свою семью от тех, кто заставил их это сделать.       — Вот весь наш план. Если честно, недавно я уже почти сдался из-за иска на моё имущество, который почти подорвал весь наш клан, но потом со мной связалась твоя мама и рассказала, что скоро новое заседание суда. Каждое из них ненадолго помогало отвлечь недоброжелателей. Но было бы, конечно, лучше, если бы ты согласился на наследство. Кстати, это же получается, что ты чистокровный волшебник, да, Ликси? Ты же так маялся по этому поводу.       — Да, я только что об этом подумал… А откуда ты знаешь, что маялся?       — Мама мне всё о тебе докладывала, когда мы встречались. Это было редко-редко, но так долгожданно и хорошо, — папа обнимает свою женщину за талию и целует её, смутившуюся, в щёку. Феликс горит ярче солнца, потому что это и мило, и противно, а когда говорит об этом, родители смеются в голос, глядя друг на друга.       — То есть ты всё знаешь? Совсем всё? — мир замолкает.       — Совсем всё, — Феликс спросил ослепнув от эмоций и не подумав, и ухмылка отца, сейчас резанувшая шею острым ножом, заставляет задрожать. Что значит совсем всё? — Но сейчас мы не сможем об этом поговорить, потому что я никак не могу освободиться от дел. Вам нужно уходить.       Отец целует маму снова, минуя губы, чтобы Феликс совсем не провалился, но Феликс проваливается всё равно, ошеломлённый его признанием. Краем сознания он улавливает то, что все собравшиеся здесь люди выходят наружу и рассаживаются по машинам, отец обнимает его напоследок, и его машина отъезжает первой, за ней та, где сидят мужчины в чёрном и сером пальто, а после — третья машина, которой сюда добралась мама. Тем же краем сознания он улавливает то, что они с ней молча прогуливаются до парка, их забирает такси и как-то быстро подбрасывает до дома.       — Ликси, что с тобой, ну? — в прихожей мама поднимает его голову, взяв за щёки, и видит, что в глазах напротив застыл страх, удивление, осознание. Осознание.       — Это правда мой папа. Ты правда разговариваешь со мной. Ты говоришь «сынок», — лицо кривится как изюм, и женщина больше не может на это смотреть без болезненного ощущения в переносице — вот-вот заплачет сама — поэтому прижимает сына к себе и не перебивает. — Мой папа волшебник. Он чародей, а я чистокровка. У меня есть любящие родители. Мам… как мучение могло длиться так долго, а освобождение от него отсечь его так быстро? — мальчик вытирает свои солёные слёзы и выползает из объятий, смотрит на свою маму, и она, скинув с себя пальто и с сына — куртку, тоже их стирает, только свои.       — Да, это всё правда. Я сама почти не верю. Думаешь, почему я тебя сынком зову? Потому что я так долго этого не делала, что самой стыдно, — она целует Феликса в правую щёку и треплет по волосам. Так давно не трепала по волосам своего мальчика… Так давно не была с ним в хороших отношениях. Так давно не видела его, но постоянно прибиралась в его комнате, пусть и на бóльшую половину пустой. На бóльшую — потому что половина это один только Феликс, а все остальные его вещи — части второй. — Хочешь чего-то сейчас? Можешь попросить у меня.       — Давай сварим вкусный чай.       — И посмотрим Шерлока?       — И посмотрим… — Феликс прыскает плачем и закрывает лицо руками, потому что мама бьёт наповал. Они смотрели сериалы про Шерлока Холмса тогда, когда ещё были одной целой частью из трёх человек — когда Феликсу был ещё год, или два, или три от силы. На стене в маминой комнате до сих пор висит какой-то постер, — …Шерлока.       Женщина снова подходит к нему вплотную, и они кружатся в объятиях до самой кухни, где вчера что Феликс обедал один, что она обедала одна. Чаепитие в вечер кино с мамой — что за счастье? Но в процессе приготовления еды к фильму Феликс всё-таки прокручивает в голове последние слова отца. «Что значит совсем всё?» — вопрос мучит парня, представая перед ним свежим и угрюмым образом Хёнджина. На подкорке его сознания звучит одинокий голос, и он просит о помощи. Возможно, это видение, но Феликс удручён делами посерьёзнее. Он решает завтра послать Хёнджину письмо, когда мама входит в его комнату в ночнушке и халате, с печеньем в глубокой тарелке. Вот, кто будет баловать его печеньем теперь. Никакого больше насилия. ***       В одну из комнат подземелий через вентиляционное окошко влетает зимний ветер, свистя и выходя в открытую настежь дверь. Он заносит сюда холод и озноб, обволакивая ими читающего заклинания Хёнджина, впавших в межсознательный транс Феликса и Джисона и умирающего Минхо. Не хватает Сынмина для полного факультетного гербария, но это к слову. Хёнджин прислушивается к своему спутнику — он говорит ему переть напролом, но Джисон мычит от боли и умоляет стоять и просто говорить с Минхо. Буквально, он итак стоит. Переть напролом — это пробираться мыслями в чужое сознание, чтобы понять, где и что вырвано, без чего Минхо сможет жить, а без чего — нет. Маг сбивается с мысли и теряет нить пути, потому что Минхо запутывает его через Джисона. Почему он продолжает упираться?       Осознав, что проводником овладел объект ритуала, Хёнджин прислушивается к своему координатору, потому что тот прав как никогда — нужно скорее с этим покончить, несмотря на то, что там себе думает Минхо. Если ему так принципиально хочется умереть, то пусть он делает это не руками Хёнджина, пусть возьмёт всю ответственность за свой выбор и свою жизнь на себя и никого не приплетает к вине. Хёнджин снова отвлекается, но в этот раз на собственную мысль — Феликс хочет спасти не то чтобы Минхо, но его. И продолжает ритуал, пытаясь не слышать скулежа Джисона, что выбирается из сознаний, сплетённых в одно общее, из внутреннего уха и становится слышимым наяву. Джисон становится оружием Минхо, и тот ловко управляет им, поражая мага с двух позиций, тем самым заставляя его остановить поиски, чтобы сосредоточиться.       Губы Хёнджина напрягаются от усердного чтения одного и того же заклинания, которое теперь ему даже не нужно читать из книги: выучил наизусть, — но он чувствует прикосновение к своей правой руке наяву. Она лежит на колене. Феликс несмело обволакивает руку своими пальцами, они холодны как лёд. Наверное, боится, что Хёнджин оттолкнёт или снова сбежит, но тот переворачивает руку на тыльную часть и, раздвинув его пальцы, сцепляет ладони вместе. Связь крепчает — это чувствует даже Феликс, и он от удивления приоткрывает глаза, чтобы найти взглядом складку на бледном лбу, на который упали тонкие пряди, выбившиеся из укладки; двигающиеся пухлые губы, манящие, как текущий шоколад, и чужой Люмос, вырвавшийся из палочки, летающий по воздуху, чтобы раздражать органы зрения, и это вырывало парней из накатывающей комы.       Хёнджин сделал всё это сам: составил список правил и выучил их, написал заклинания и придумал ритуал — исходя из теории и хромой практики. Феликсу нужно будет похвалить его позже. Если он сможет сказать хоть слово, и тот станет слушать. Проходит меньше минуты, и Минхо вдыхает полной грудью накалившийся от напряжения воздух. Ветер, дрожавший от гнева в вентиляции, успокаивается и наконец выходит через дверь полностью, волоча за собой перебитые чужими острыми сознаниями ноги. Ещё мгновение никто не двигается, а затем все четверо открывают глаза. Джисон смотрит на Минхо, но Минхо смотрит в потолок. Феликс и Хёнджин не поднимают взглядов вообще, они воткнуты в мягкую обивку дивана, как вязальные спицы. Молчание набивает головы парней тишиной, будто синтепоном, и Минхо выдыхает всё обратно.       — Что сказать?.. — сипло шепчет он.       — Тебе нужно выпить отвар и немного поесть, — Хёнджин доламывается окончательно и поднимается с места, рука Феликса выскальзывает из его руки. Ритуал завершён, Минхо жив, несостоявшаяся смерть пережита, получается, он свободен от всего этого. Осталось выходить гриффиндорца и прогнать всех отсюда, чтобы наконец побыть одному, всё передумать и больше никогда и никак, ни под каким предлогом не пускать посторонних людей в подземелья.       — Какого хрена, Минхо, — шепчет Джисон, опускаясь и прикрывая глаза. Лоб прикасается ко лбу хёна, и Джисон сквозь веки видит, как Люмос Хёнджина, тусклый и ослабший, на последнем издыхании прячется в густых аметистовых волосах над левым ухом, пролезает под голову и меркнет, как его страх. — Какого хрена? — руки прикасаются к щекам, окутывая вспыхнувший жар прохладой. — У тебя температура.       — Нет, просто ты холодный, — так же тихо говорит Минхо, закрыв глаза, оттого что чужая чёлка врезалась в них. — Я правда хочу есть. Но я, наверное, пойду сам, — он несильно отталкивает Джисона и садится на диване.       — Ну, куда ты пойдёшь? — молит младший.       — Пойду, — «не важно куда, тебе знать не обязательно», — наверное, додумывает он, но мысли не вырываются за пределы головы. — Я приду к тебе позже. Нам же ещё нужно собрать ромашки? — тёплая улыбка трогает его красные губы, и Джисон проваливается под землю ещё глубже, потому что мало того, что Минхо вроде как хотел бросить его в этом мире, так ещё и хочет бросить теперь, в этой комнате. О чём он вообще думает? Что он думает о Джисоне — тому так хочется знать…       — Нужно.       Феликс следит за Хёнджином, пока тот что-то колотит за дальним столом у стены. Его спина расслаблена, но он напряжён и раздражён — это видно по размашистому жесту, которым он подаёт Минхо колбу с отваром. Тот выпивает его залпом, не отказав, и кланяется в пол, из-за чего Хёнджин сжимает губы, закрыв глаза. Минхо вытирает рот ладонью, протягивая колбу назад, и тот забирает её движением мельче. По этому нельзя прочесть какой-либо ответ. Гриффиндорец обувается в свои туфли, выходит из комнаты, и время застывает на месте. Что происходит? Вопрос крутится на языке троих человек: Феликса, Джисона и Филча, прибежавшего в комнату, когда парни уже разбрелись по её углам, и молчание затянулось на добрых десять минут. Всё это время оно прерывалось только звяканьем склянок.       — Что вы сидите здесь?!       — А что такое?       — В комнату с твоим цветком кто-то пробрался! — орёт Филч, держа под рукой старую метлу и чугунный совок. Он придерживает дверь открытой, пропуская всполошенных парней в коридор. Шорох мантий, подначиваемый топотом туфлей, мешает слуху ловить звуки, исходящие из закрытой намертво комнаты с дементорикой, поэтому грохот становится устрашающе громким, когда парни останавливаются и пытаются проанализировать ситуацию. Досок нет, ими припёрта дверь с внутренней стороны. Кто-то проник в запретную комнату и забаррикадировался.       — Депульсо сработает?       — Нет, мы можем навредить тому, кто внутри.       — Как он вообще туда забрался один?       — Откуда ты знаешь, что он один? И может, это девушка?       — Хёнджин, какая разница? В любом случае мы должны что-то предпринять! — дёргает его Джисон.       Неистовый шум за дверью прекращается. Филч ушёл из коридора от греха подальше, не обращая внимания на напряжённость ситуации. Его вообще, кажется, не волнует чужая жизнь, даже если она принадлежит кому-то из студентов, которых он знает, как свои двадцать пальцев, по именам. У Хёнджина бешено стучит сердце, и Феликс не думает о своих чувствах, потому что полностью переключается на чужие. Он на мгновение позволяет себе слабость — пролезть в мозг старшего и попытаться его успокоить, но Хёнджин ставит блок и так зыркает на него, что коленки леденеют. Сколько материала слизеринец изучил, чтобы иметь такой уровень контроля сознания? Точно, он же мегамозг, как Феликс мог забыть?       Со случая, обнажившего хёнджиновы и феликсовы возможности, прошло где-то два месяца, а первый уже может писать книгу о своём опыте. Он профессионал в любом деле, к которому притронется. И поражённый, словно ошпаренный кипятком, Феликс прозревает и начинает видеть своего отца в холодном профиле Хёнджина, источающем дрессированную уверенность и естественный страх. Молодые глаза упрямы, но напуганы, а стан — раздавлен. Хёнджин вжимает голову в плечи, а потом распрямляется, потом снова забывает о рефлексии, а потом вспоминает, и это продолжается, пока шум не возобновляется, и Феликс не хватается за его предплечье. Он подскальзывает близко-близко, прижимается животом к его боку и утыкается носом в шею, обволакивая её выдохом.       Хёнджин в руках Феликса до сих пор растерян, но процесс сборки сознания по крупицам запущен. Младший знает, что сейчас не время для тактильности, и не факт, что она хоть как-то поможет, а не усугубит, но попробовать стоило. Шум снова стихает, и Джисон начинает долбить кулаком в дверь, кричать и выпытывать какую-то информацию, но тщетно: снова шум, и игнорирование. Паскудство продолжается до тех пор, пока с Хёнджина не сходит паника, и он не отталкивает парней со словами: «Спрячьтесь за углом, я буду взрывать петли», — те расположены сбоку от двери, поэтому взрывы не толкнут её прямо. Дверь огромная и тяжеленная — Хёнджин боится, что она задавит человека в комнате, если он будет лежать на полу или стоять близко к ней. Джисон бы пригодился здесь со своей гибкой левитацией, но слизеринец не хочет брать ответственности ещё и за него, поэтому не зовёт.       Грохот замолкает снова, с угла коридора насторожившийся Феликс кивает, чтобы Хёнджин подождал, и он следует совету. За дверью раздаётся звук, будто что-то пластом падает на бетонный пол, затем точно такой же, и ещё один. Хёнджин в ступоре отходит в сторону, дверь, отлипая от резины, с грубым скрипом открывается, и в коридор выходит человек, вытирая грязным рукавом мантии земляной развод со лба.       — Ты издеваешься?! — истошно кричит Джисон, подбегает к парню и обводит его, грязного, взглядом, полным злобы и волнения.       — Минхо, твою же мать, — Хёнджин съезжает по стене, закрыв ладонями губы и нос. Его взгляд, совершенно неверящий и ошарашенный, устремлён в угол между стеной напротив и полом, а Минхо протирает чистым участком кожи на руке глазá и протягивает Джисону, почти плачущему, сухой, как давно мёртвый сук, цветок дементорики. Парень принимает его на раскрытую ладонь, и он рассыпается на глазах у троих. Хёнджин замечает только краем глаза, как порошок оседает на землю сбоку от него.       — Я там оставил один корень. Как прорастёт — сразу рви, пока не распустился, и неси Стебль. Она закроет тебе профиль в следующем же году, если ты его захочешь. Не переживайте за меня, — говорит Минхо, озадаченно махнув от неловкости рукой. Говорит и не чувствует стыда, потому что и правда думает, что это можно вот так — легко и просто — взять и не волноваться. Ладно Джисон, но Феликс-то почему дрожит? Скорее всего, из-за Хёнджина, но тогда почему он с такой болью смотрит на него? За то, что предчувствует, что ему сейчас прилетит по лицу, и он не сможет отделаться? Навряд ли Хёнджин сейчас в состоянии бороться. Может, от Джисона? Он почти плачет — в чём подвох?       — Почему ты снова туда пошёл, хён? — Хёнджин задаёт свой самый очевидный вопрос.       — Потому что у Джисона в кармане ещё клок моих волос, — и Минхо улыбается по-доброму, пока Феликс просто молчит, пытаясь вообще уловить суть разговора, из которого он выпал полностью, потому что попытался перекрутить в голове всё произошедшее, но, видимо, не смог; а Джисон роется в кармане брюк и действительно достаёт оттуда ещё небольшой клочок запутанных волос.       — Но это бы не помогло, если бы ты снова заснул. Ты хочешь сказать, что надеялся на эту пушинку, как на святая святых? Это равноценно тому, чтобы перейти реку бурлящей лавы по верёвочному мосту! — включается слизеринец, поднимаясь с пола. Они с Минхо входят в полемику, спорят — Хёнджин недовольно и громко, а тот будто оправдываясь. Феликс и Джисон в это время переглядываются, и непонятно почему злятся друг на друга. В воздухе витают обвинения. Хёнджин заканчивает спор, отбирает у последнего чужие волосы и уходит в комнату с их хозяином, продолжая переговариваться с тем то ли о цветах, то ли уже о чём-то другом.       На свой страх и риск пуффендуец заглядывает в комнату с расстояния нескольких шагов от двери, потом подходит ближе, не почувствовав яда на своём лице или шипа в шее, а затем и вовсе ступает на грязный пол, ни застеленный ковром, ни даже залитый бетоном. Из сырой утрамбованной земли торчат сухие корни, умершие только что. Феликс тоже подходит посмотреть, и его удивление от увиденного трансфигурируется в ужас: на белых стенах чёрные разводы, оставленные потоками магии, ветками лозы и руками; на полу под стенами кучи пыли или пепла с локоть в высоту, что похожи на горы праха; дыра посреди комнаты завалена подробленными сухими ветками и растрескавшимися чёрными лепестками. Дементорика была красивым цветком, раз те переливаются от света джисонова Люмоса, как чёрный атлáс, и в тени выглядит, как бархат. Феликс бы хотел себе такое комнатное растение, пусть даже под стеклом, потому что оно напоминало бы ему о сегодняшнем дне.       Чуть погодя Феликс оставляет Джисона здесь, разглядывающего последний живой корень, который, со слов Минхо, скоро должен будет дать росток, и, заложив руки в карманы мантии, неспешно проходит весь коридор снова. В комнате он застаёт Минхо — он лежит на диване в той же позе, кажется, снова без сознания, и Хёнджина — он снова читает заклинание. Феликс не спрашивает о том, что же он делает, потому что понимает сам по тому, как клок сиреневых волос распутывается и прирастает к голове гриффиндорца. Какой нервный и тяжёлый день. Парень стоит за спиной Хёнджина и, кажется, находит в его блондинистой шевелюре пару седых волосин. Наверное, и в его тоже прибавилось новых, пока старые, напоминающие об отце и матери, уже потеряны и заново не найдены. Феликс падает на кресло в дальнем углу комнаты совершенно обессиленным.       Трудности, встречающиеся на жизненном пути, даются людям не просто так. Наверное, они посланы им за грехи прошлой жизни, если верить в теорию реинкарнации. Или может, за собственные поганые черты характера, например, слабость, лень, чёрствость. Феликсу кажется, что, раз Хёнджин пережил всё, что произошло сегодня, практически в одиночку, значит он имеет одну из них в списке своих основных. Возможно, Хёнджин столько учится и так мучает себя знаниями потому, что он боится своей лени? Или делает всё это, чтобы больше не казаться себе слабым? Феликс, сколько знает его, никогда бы не подумал, что он вообще может быть таким, потому что на самом деле… он как Джисон? Совсем не знает настоящего облика своего спутника. Совсем ничего не знает о его переживаниях и стремлениях. Вернее, целях стремлений. Он-то видит, что Хёнджин убивается, но старается, меркнет, но выжимается светом. Только ради чего?       Повторный ритуал завершается, Минхо снова вдыхает, открывает глаза и выдыхает. Спрашивает, куда подевался Джисон, но ни Хёнджин, ни Феликс не отвечают ему, потому что давно потеряли его сами. Возможно, он до сих пор в запретной комнате, с которой теперь сняли цепи и замки; возможно, уже сбежал. Почему сбежал? Струсил или побоялся. Обиделся на Минхо наконец или усомнился в своих силах. В силах на что? На продолжение борьбы с каменным изваянием — с Минхо-хёном и его недоверчивостью. Иногда создаётся впечатление, что Минхо и вовсе не представляет из себя ничего интересного — пустышка, наполненная максимум синтепоном. Тишиной. А в остальном — воздух, чистый без примесей, но горький на языке, потому что через чур сжатый. Если бы чистый воздух было возможным кристаллизировать — получился бы бюст Минхо, не иначе.       «Люди ведь просто так не хотят умирать, правда? У них есть мечты, ради которых можно жить, люди, принципы, всякие веры и личные правила, которые не позволяют окончательно сойти с ума». А что если у Минхо нет ничего из этого? Тогда его желание смерти оправдано. Но Джисон, наверное, отныне полноценно сходит с ума от осознания того, что теперь его не просто интересует его хён, — он хочет стать его мечтой, его человеком, его принципом, его верой и правилом. Он хочет стать его смыслом жизни и не позволить продолжить желать для себя смерти. Но больше он сходит с ума не из-за этого, а из-за того, что стать всем этим для абсолютно пустого, незаполненного человека… Какая же это ответственность. Как быть наполнителем для детской игрушки — синтепоном ли, щебнем ли, пеплом ли. Минхо как сосуд, и его нужно залить патокой до краёв, чтобы не разбился от пустоты внутри. Его нужно греть руками снаружи, чтобы от контраста накала с холодом трещины не расползлись от горлышка до самого центра дна.       Но Минхо не находит Джисона ни в коридоре, ни в запретной комнате. Поднявшись на поверхность, не обнаруживает его ни на окраине Тёмного леса, ни во дворе Часовой башни, ни во внутреннем дворе, ни во дворе-колодце. Не находит его ни рядом с собой, ни вдали от себя, ни внутри — даже первых поселившихся на дне резервуара крох, будто упавших на землю снежинок. Счастливых воспоминаний, растаявших из-за внутреннего накала и превратившихся в слёзы, что обратились в ледовые копья от холода снаружи, бывших снова встромленными в пустое нутро Минхо.