Придумай глупый пароль, Ликси

      Почему те, кто рождён летать, выбирают ползать? Почему тех, кто не выбирает ползать, заставляют это делать? Почему тех, кто не хочет ни летать, ни ползать, заставляют и летать, и ползать? Идиотизм на подкорке. Феликс сегодня так устал, знал бы Мерлин. Отец затаскал его по всем библиотекам города, ближе к чаепитию они посетили ресторан и встретились там с мамой Феликса. Такой себе обед получился совершенно трепетным и таким… Таким. Таким, каким должен быть обед ребёнка со своими родителями и родителей со своим ребёнком. А дальше Феликс с отцом поспешили в тот заброшенный склад на окраине, окружённый кирпичными подворотнями и наверняка полупустыми квартирами, чтобы потренироваться в некоторых азах заклинательства и самообороны. Рукопашный бой оказался противным. Феликс не захотел даже представлять, как его кулак рассекает чью-то кожу.       Отец сказал, что смирение приходит с гневом и чистотой раздражения, которыми одарит его возможный противник. На крайний случай — со страхом, но это чувство мужчина попытался принизить перед сыном, чтобы воспитать какое-никакое начало характера. Не то чтобы Феликс мягкотел, но отцовское есть отцовское. Нежно-грубое. После склада Феликса отвели в парк развлечений, пусть и было уже темно для аттракционов. Он смог насладиться прогулкой по аллеям и дорожкам, потому что был с отцом, уплетал сладкий шоколадный попкорн и напоследок пил горячий капучино с ореховым сиропом. Когда там весна? Парню уже так хочется скинуть эту противную и тяжёлую, пусть и мягкую и приятную, зимнюю куртку, огромную обувь на меху. Так хочется надеть свободные шорты, хёнджинову рубашку с вышитым парусником на спине, обуть сланцы или вовсе ничего и выбежать, вырваться в поле, что раскинулось ещё дальше, чем даже склад.       Так хочется взять родителей на летнюю вылазку, пикник, пожарить мяса, попить тёмного и светлого холодного и тёплого пива и забыть о том, что у него не было детства. Не было родителей. Не было ничего. Забыть, забыть, забыть, отпустить наконец, потому что эти чувства просто отвратительны. С каждым днём, как бы Феликс не клялся себе в обратном, ощущение предательства нарастало. И сейчас оно стало подкатывать к горлу всё чаще и всё больнее давить на кадык. Тяжело. Феликс пытается отпустить, честно, даже говорит себе вечером перед зеркалом, стоя нагой и мокрый, что он не обижен ни на папу, ни на маму, ни на любого в этом мире, кто не ответил ни на один его прошлый вопрос о них. Он правда может достичь какого-то пика, где все эти чувства обрываются, и на их замену приходит благодарность за то, что всё вообще обошлось, но теперь это оказывается так тяжело, что каждый сон превращается в мигрень.       Феликс засыпает, обнимая рукой большого плюшевого пингвина, которого вчера ему подарила мама, и всё это время беззвучно плачет в него же. Влага попадает и на подушку, отчего под щекой становится мокро и холодно. Забивается нос, приходится шмыгнуть, и парень знает, что матери прекрасно слышен любой шорох, потому что их комнаты разделяет всего-то стена. Так обидно. Это же целое детство… Целое детство без папы. Без мамы. Без их объятий, поцелуев, да даже хотя бы слов. Слов. Любых: от поддержки и похвалы, до досады и банальных нотаций. По поводу внешнего вида, вкусов, мечт, желаний, хотелок, увлечений, страхов, любви, советов. Не было ни поездок на отдых, ни моря с родителями, ни уроков по пользованию кухонными приборами и распределению финансов, чтению и заполнению квитанций; ни походов во всякие государственные и коммунальные учреждения.       Это всё не то чтобы часть детства, но часть родительского долга, — научить, объяснить, показать, подсобить. Не было. Феликс всё один, всегда один, всегда сам. А потом Макгонагалл, Хёнджин и Хогвартс. Потом тяжёлые уроки защиты от тёмных искусств, травология, зелья, заклинания и любовь. Потом библиотеки и фолианты, талмуды, котелки, Боггарты, страхи и достижения, похвала, одобрение, объятья. Хёнджин оказался самой совершенной частицей в жизни Феликса, и до сих пор является ей. Он не стал заменой родителям, и Феликс не хочет отсекать его теперь — когда те объявились. Хёнджин ведь из-за этого его отталкивает?.. Наверное, он думает, что, раз у Феликса теперь полноценная жизнь, то ему нет в ней места? Что его вытеснили? Он ведь точно так думает…       Мама, наверное, уже спит, поэтому не приходит к Феликсу, не слышит его плача, а его на щепки рвёт от такой несправедливости. Ну, когда же всё будет по-нормальному? Когда настанет то время, в которое не нужно будет всё терпеть и мысленно не давать себе права жаловаться на что угодно? Когда Феликсу будет хорошо на сто процентов, и возможно ли это вообще? Затылок серого пингвина пропитывается слезами и влагой из носа, Феликс безостановочно думает о том, что хочет, чтобы Хёнджин связался с ним прямо сейчас, оказался здесь прямо в данный момент, обнял его, как он делает всегда, сказал, что всё хорошо, прошептал над самым ухом, что всё хо-ро-шо. Назвал дату следующего общего экзамена по заклинаниям. Попросил пересчитать на пальцах важнейшие защитные заклинания. Да хоть что-нибудь, просто будучи рядом и не злясь, не ограждаясь, не отдаляясь, ничего не объяснив.       Феликс понимает, что Хёнджну тоже очень тяжело, что у него тоже куча проблем, что его руки связаны, что у него есть полное право злиться на что-то, только, Мерлина ради, пусть скажет, на что, — Феликс попросит прощения, объяснится, даже заплачет, потому что потерять Хёнджина не то чтобы просто не хочется… Это станет фатальным. Тот сказал, что не хочет говорить не с Феликсом, а вообще с кем-либо, но от этого не легче. Из этих слов можно вывести простую истину — Феликса он причисляет к «кому-либо». Это обескураживает. Не бьёт по гордости, или самолюбию, или самооценке — бьёт по самому сердцу, потому что гриффиндорец искренне влюблён. «Пожалуйста, свяжись со мной. Плевать, что это невозможно. Пожалуйста, скажи мне, что всё нормально. Хотя бы приснись», — думает Феликс напоследок перед отключкой, впопыхах проглатывая последнюю соль.       Завтра в полдень отправка с перрона. В Университет Хогвартс. Феликс забывает продумать, что будет делать по приезду и куда пойдёт первым делом, проваливается в пустой и тревожный сон. Его руки плавно разжимаются, серый пингвин не выскальзывает из объятий, потому что он сонно перекатывается на него, грудью придавливает к кровати. Лицо прячется в фантомном сгибе чьего-то плеча, нос сжимается так, что становится тяжело дышать, но парень не просыпается и не шевелится и тогда, потому что, наверное, сон всё-таки приобретает какие-то приятные нотки, знакомые очертания. Наверное, Мерлин всё-таки один раз в жизни услышал Феликса, и это случилось сегодняшней ночью, потому что Хёнджин говорит, что всё будет хорошо, и его улыбка… Это слишком. Феликс просыпается среди ночи и снова плачет, потому что чувств много, и они бесконтрольны, необъяснимы.       Что же делать дальше — мысль тошнотворная. Попытка заснуть второй раз оказывается удачной. Луна освещает только одну часть комнаты — ту, что дальше от кровати. Канцелярия на столе Хёнджина сейчас, наверное, разбросана хаотично, как и книги, вырванные страницы, тетради и колбы. Наверное, он и сам сейчас не более собран, лежит на своей кровати, положив ладонь тыльной стороной на лоб, локоть отведя в сторону. Наверное, он прижимается им к прохладной стене, потому что самому жарко. Не накрыт одеялом, вентиляцию точно не закрыл, мантию на плечики не повесил. Такой хороший Хёнджин, такой ласковый тёмный волшебник. В чём заключается его темнота — в подземельях? Разве что и только. А он ведь говорил, что был гриффиндорцем. Вся его семья — выходцы из Гриффиндора, хоть и тёмные волшебники. Как вообще так получилось? Раньше это было невозможным. Феликс так крепко спит, его мозг, кажется, заблокировал наконец всякие паршивые мысли. ***       Брожение по миру УХ оказалось не таким привлекательным, как изначально посчитал Джисон. Первый же снег, и парень окунулся в грязь, а потом застыл на внезапном морозе, как снеговик из придорожного снега. Пары дней хватило для того, чтобы полностью окоченеть, практически до обморока изголодаться, найти несколько живописных мест, разрисовать блокнот практически до конца, изляпать его в кляксах из-за дрожащих рук и отчаяться настолько, что найти обратную дорогу и бесшумно вернуться. Возвращение оказалось таким же бесследным, как исчезновение. Тогда цоколь университета показался таким родным, а стены — привлекательнее в сто раз. Даже небольшие щели в деревянном мосту, через которые постоянно продувает ледяной ветер, стали более незначительными. Джисон обнаружил, что настоящая красота в дефектах, а они в настоящей красоте.       Казался ли Минхо красивым? Абсолютно да. В нём тоже есть изъяны, например, горбинка на носу. Это привлекательно. А ещё аметистовые волосы. Это на самом деле изъян. Ещё чуть выпирающий передний зуб, неровный прищур, выпирающая верхняя губа. Для стандартов идеала всё это неровности, но у Джисона и точно у половины мира стандарты свои. У некоторых их может и вовсе не быть, потому что некоторые люди влюбляются просто в чудовищ. Джисон думает, что неправильно называть так людей, у которых изъянов чуть больше, чем в нём самом, но ему уже так плевать на людей… Даже на Минхо. Для него он тоже чудовище, пусть и не в плане внешности. Монстр. Как так вообще можно? Как можно поступать так безрассудно, зная о том, как ты дорог, как ты важен и нужен? Джисон сбежал за пределы университета, только чтобы развеяться, подышать наконец свежим природным воздухом, расслабиться после столького стресса.       Поход выдался не таким удачным, как хотелось. Вообще в жизни Джисона практически всё всегда получается не так, как ему бы понравилось, пришлось бы по вкусу. А даже если и один раз получается по вкусу, то он резко в нём разочаровывается, а после этого, конечно же, в самом себе. Зачастую то, что мы представляем мысленно, видим мысленно, при рождении на свет в своём настоящем физическом облике оказывается совершенно не таким. Например, захочет сейчас Джисон фигуристую чашку в форме ёлки, представит, как удобно будет греть о неё пальцы, подкладывая их под, скажем так, ёлочные юбки, но, как только она, настоящая, попадёт в его руки, представление тут же обрушится, и причины могут быть совершенно разные и даже неожиданные. Может быть, на самом деле это будет неудобно. Хотя в этом и парадокс — в фантазиях было приятно, в жизни должно быть точно так же, а если не так же, то чашка просто не та. Может быть, не той формы, что в представлении, или не той температуры, или не та обстановка, то есть что угодно.       Причины для разочарования в своих мечтах могут быть абсолютно бредовыми. На примере с Минхо — Джисон представлял его, как мягкого зверька под твёрдой коркой страха или неудобства. В реальной жизни же Минхо оказался дубовым везде: и снаружи, и внутри. Целовать его было банально приятно. Никаких не было фейерверков, никаких взрывов в сердце, никакого обморока — просто по-человечески, обычно хорошо. И именно от этого, от природности ощущения, лёгкости, обыкновенности поцелуя и прогулок с Минхо, оттого, как незабудка обычно смотрелась на его ухе, наперекор нестандартному цвету волос, Джисону было невероятно легко. Так чисто и непринуждённо гриффиндорец смеялся, так по-человечески просто смахивал муравьёв с затылка и волос, припрыгивал от щекотки и волнения, тревоги из-за того, что, наверное, думал — муравьи залезут в уши. Весь Минхо в природных изъянах. Это так успокаивает, дарит ощущение небывалого спокойствия.       Но всё, что происходит внутри этой оболочки, состоящей из приятного взгляда с неровным прищуром, мягкой улыбки с чуть выпирающим передним зубом, ауры какого-то подсознательного доверия и ласки, кажется искусственным, противоестественным, настолько неправильным, что сводит челюсти. Сейчас Джисон прячется от всего Хогвартса в недавно найденном им пуффендуйском амбаре с бочками и ящиками, повсюду рассыпанным сеном и инеем, недавно сошедшим из-за потепления. Весна наступает зиме на пятки, дышит в затылок громко и горячо, лилейно пронося свои выдохи направо и налево, обволакивая ими снежные сугробы, утрамбованный снег на тропинках, сосульки на самых низких крышах зданий. Весна приходит без опоздания, природно вытаскивает из-под тяжести заледенелой воды белые и фиолетовые подснежники и пролески, избавляет упакованные зимой деревья от намагниченного пенопласта.       Очередной рисунок по памяти оказывается таким плохим, что Джисон вырывает его из блокнота, хотя раньше не позволял себе такого. Мятая бумага приземляется в небольшую лужу. Парень валится грузным мешком на высокий стог сена, накрывается мантией и сухой травой, поджимая ноги. Потолок амбара высокий и тёмный, а пол земляной, но не такой холодный, как казалось изначально. В целом здесь тепло, так что жаловаться не на что. И безлюдно. Прекрасно, потому что можно наконец исполнить свою маленькую мечту — отдохнуть. Амбар правда кажется неприступной крепостью, но только до тех пор, пока глубокой ночью в него не врываются Джисоновы видения.       «Зачем ты… — парень замирает, как в первый раз, когда увидел этот же сон. Он открывает глаза, но тело может шевелиться, поэтому он в непонятке садится на стоге, вперяя взгляд в одну точку внизу. — …эти чёртовы… — снова этот голос, и Джисону мерещится, будто он принадлежит Минхо. Зрение улавливает образы, они образуются из воздуха, складываются из влажного конденсата, и вот перед лицом уже стоит обладатель аметистовых волос, улыбаясь. В этот раз Джисону чертовски страшно, в груди зажимается сердце. — Выкинь! Выброси! — Минхо кричит надрывно, но его рот не открывается, и образ развеивается. Джисон моргает, пытается дышать ровно, но горло саднит, и он начинает кашлять. Мигрень не нападает в этот раз, даже после того как приступ кашля заканчивается. В висках должно было хотя бы запульсировать, но Джисон пропускает это мимо внимания, спрыгивает с сена, хватает все свои вещи и выбегает из амбара, будто в нём пожар, как ошпаренный или обожжённый.       Пока он бежит по тропинке, ведущей от амбара ко второй колокольне, его колени нещадно слабеют, дрожат, подгибаются, отчего он почти падает, но рвение на помощь превозмогает страх, поэтому Джисон просто бежит, прижимая к груди блокнот в чёрной резиновой обложке, на которой разводы от пальцев, в котором столько пейзажей карандашами и портретов гуашью, что обсчитаться легче, чем выдохнуть. Склон пугает парня ещё больше, потому что кажется неприступным, хотя он пологий максимум на угол рассветного солнца с землёй. Просто сейчас Джисону тяжело бежать. Ночь оказывается не такой уж и глубокой, хотя парню кажется, что он достаточно выспался, или так действует адреналин? Сейчас максимум одиннадцать часов вечера, а значит, до ночного призыва ещё далеко, поэтому он сможет беспрепятственно пройти в университет. Останется только разыскать Минхо среди бесчисленного количества коридоров и комнат.       Ноги несут парня к аллее, но нутро отчаянно просит свернуть в лес, Джисон прислушивается к себе и останавливается, неверяще оборачивается назад. Темнота леса заставляет не то чтобы поёжиться, но обомлеть от ужаса и паники, корявые ветки, стволы деревьев, тьма, тьма, тьма, редкий туман, грязь, листья вязнут в ней — очень тяжело даже просто на это смотреть. Джисон пятится назад, разрывает зрительный контакт с лесом и бежит прочь, достигает аллеи, ворот, двора. Его тело кажется крошечным перед высотой стен и башен с острыми длинными крышами, перед массивностью выпяченных грудей каменных мёртвых горгулий, перед величавостью и угрюмостью лепнины, пристроек и декора, такого раздражающего нервы в ночи. Страх перегорает где-то под диафрагмой, на его место приходит что-то непонятное, горькое, тяжёлое, неприятное. Парень почти плачет, когда влетает в общий зал, преодолев половину коридоров огромного замка.       Джисона приветствуют ошеломлённые взгляды и выкрики, нежность и обида друзей, даже слёзы облегчения какой-то девушки, которую он вроде бы частенько видит на парах, но на всё это не хватает времени. Чонин ошарашен, подбегает и смотрит неверяще абсолютно, хватает за плечи, пытается сотрясти молчаливого и тяжело дышащего, вылупившего глаза Джисона, но отшатывается от него, когда он выранивает на красную дорожку свою сумку и блокнот, палочку, самообладание и манеры. Он не прекращает смотреть на Чонина, как побитая собака, хватается за его грудки, подходит впритык, страх возвращается, нахлынивает волной, и челюсти начинают стучать друг о друга.       — Где Минхо?       — Не знаю, он только что ушёл.       — Куда он ушёл?       — Не знаю, он ничего никому не говорит! — Чонин пытается вырваться, но Джисон держит крепко, жмётся со страшной энергетикой убийцы, ещё и смотрит в лицо нагло, хамски, но с какой-то обидой, презрением.       — Он хотя бы намекал?       — Ли Минхо пошёл к юго-восточной части Тёмного леса, — голос Макгонагалл, спасительный, грубый, женский, сейчас Джисон различает голоса только по инстинктам.       — Сейчас?! Кто пустил его ночью?       — Он сказал мне, что профессор Флитвик просил его как своего подопечного собрать примулу вечернюю, а она распускается только ночью.       — И никого не послали с ним?! — Джисон отпускает Чонина, до того переведя свой взгляд на профессора.       — Он… Вследствие его особенностей… мне бы не удалось приставить к нему другого волшебника. Я думаю, вы понимаете, о чём я, — женщина тушуется, намекая, мол, а тебя вообще не было рядом, и Джисона взрывает от осознания.       — Я понял, — он покидает зал, все присутствующие перепуганы не в шутку, ошеломлены возвращением Джисона и исчезновением Минхо, но Макгонагалл просит всех продолжить работу, а Чонина и Чанбина собрать и привести в порядок разбросанные по полу вещи и немедленно проследить за пуффендуйцем, идти за ним молча до тех пор, пока не станет слишком опасно. Мир волшебства такой. Почему после исчезновения Джисона никто даже не дёрнулся в сторону поисков? Никто ведь не искал его на самом деле, взаправду, по-настоящему, но это никак не означает, что всем плевать. Просто мир волшебства такой. И Джисон в какой-то степени благодарен и тому, что его никто не тревожил, и тому, что за Минхо никого не послали.       Место, где сейчас находится Минхо, там, где был Джисон только что. Окраина леса напугала второго, но первому, кажется, она мать родная, потому что сейчас почти полночь, а ему фиолетово. Интересно, о чём сейчас его мысли? Скорее всего, о первоцвете и Флитвике, может, ещё о том, как быстро настала весна. И, может, немного о Джисоне? Хотя бы капельку. Хотя бы крошку. Джисон так хочет, чтобы Минхо прикусил свой язык и подумал о нём хоть раз в жизни — сейчас. Это необходимо как никогда, потому что такие видения ему просто так не приходят. Если в одном из них кто-то кричит, и в целом ощущения паршивые, то должно произойти что-то очень плохое. Джисону было страшно от видения, поэтому теперь ему страшно втройне, и он хочет, чтобы Минхо тоже это ощутил, чтобы остановиться, что бы он там ни делал, оглянуться, чтобы обнаружить опасность, миновать её, успеть спастись, потому что Джисон скорее всего не успеет…       Впопыхах проделав тот же путь к главным воротам, Джисон выбегает за пределы университета, давится ледяным воздухом и, превозмогая жуткую боль в остывшей глотке, сворачивает направо, бежит по найденной тропинке вдоль лесной каёмки, пока она не превращается в рассыпанную щебень и пыль, а затем и вовсе обрывается. На окраине леса нет Минхо, значит, он пошёл дальше. Крик, вырвавшийся из горла, обрывается пару раз, но звучит снова, пока Джисон не отчаивается и не ныряет в темноту. Низкий белый туман стелется по ногам, парень ощущает, как редкие ветки цепляются за его плечи, но здесь рост деревьев достаточно разрежён, так что зайти дальше первой посадки получается беспрепятственно. Джисон мониторит взглядом корявую надпись на деревянной дощечке, прикреплённой к жирному стволу дуба, но не читает, рвано выдыхает и идёт дальше, корни под ногами спутаны между собой, преграждают путь.       Джисон снова кричит имя Минхо, пока не замечает далеко впереди слева от себя невысокую фигуру и тусклый Люмос. Огонёк поднимается в воздухе, оказывается над головой этого человека, а затем становится ярче. Внутренне Джисон ликует и злится, радуется тому, что нашёл Минхо, что тот не против быть найденным, показывает, где он; но боится того, что сейчас произойдёт. Пусть он и, возможно, не очень поможет, если вообще не помешает, но Минхо по крайней мере не будет справляться один. Джисон радостно кланяется в пол, когда наконец достигает цели, упираясь ладонями в колени, тяжело дышит, пытаясь выровнять сердцебиение и эмоциональный фон, но его взгляд почему-то цепляет что-то, что находится в руке Минхо. Больше он не поднимает глаза. Бурые листья на земле приятные на вид. Сбоку что-то шипит, но так тихо, что приходится прислушаться. Минхо не произнёс ни слова до сих пор.       Все органы внутри Джисона переворачивает, вся кровь оказывается в ногах, все чувства, которые может ощущать напуганный человек, — в голове. Почему Минхо делает это? Почему Джисон делает это? Почему они оба такие? Какой-то голос в голове говорит ему бежать отсюда, забыть аметистовый цвет, отрезать себе ухо, чтобы больше никогда не чувствовать цветка на нём, кинуть все рисунки в топку, чтобы ими согреться самому и согреть всех, кто тоже знает такое чувство несправедливости, кто тоже пропустил его через себя. Страх отпускает снова, и он больше не вернётся: Джисон не позволит. Он вспоминает своё видение, понимает, почему фантомный Минхо молчал, хотя голос звучал: те реплики принадлежали ему самому. Он срывается с места, Люмос вырывается из палочки и виснет в воздухе. Схватив Минхо за грудки, Джисон заглядывает в его глаза, как бы ни было больно теперь.       — Зачем ты их рвёшь? Зачем тебе эти чёртовы цветы?! — он валит парня на листья, борется с ним, выдёргивая из букета один цветок за другим. Минхо не оправдывается, ничего не говорит, значит, Джисон всё правильно понимает. — Зачем ты хочешь умереть?! Выкинь! Выброси! Скажи мне, расскажи мне всё, о чём ты думаешь, я прошу тебя, объясни мне! Объясни мне, почему ты так не хочешь жить!       — Толку тебе объяснять: ты ничего не поймёшь, — Минхо продолжает отталкивать от себя Джисона, и руки не слабеют, цветы не выпадают полностью, может быть, он надеется на то, что парень отстанет от него и даст со спокойной душой закончить то, зачем он пришёл сюда.       Минхо обещал Чонину, что Джисон придёт сегодня до полуночи, — Минхо сделал. Изначально его планом был простой поход вглубь леса, потому что он знал, что, если с ним должно случиться что-то плохое, то Джисон обязательно видит это. Конечно знал. Отрицать их связь — быть идиотом полным. Но с тем временем, что вечер проскальзывал мимо него, с тем временем, что из общего зала Бан Чан выносил на руках Сынмина, к наивному мозгу подступило осознание того, что просто пойти ночью в Тёмный лес — это не то чтобы опасность. Минхо часто делал так, но ни разу с ним не случилось чего-то ужасного. Тёмным лесом запугивают первогодок, чтобы они не тратили время на гулянки и усердно учились. Поэтому, когда осознание наконец дошло, Минхо понял, что нужно действовать кардинально. Идея образовалась сама собой — правда, не просто из воздуха. Эта мысль часто посещала его раньше, стала даже передовой. С какого-то момента каждый день парень начал задавать себе вопрос: «Ну что, сегодня?».       — Попытайся! Я всё пойму, я же не идиот какой-то! А если ты просто трус, то так мне и скажи, самому себе об этом скажи! Чего тебе не хватает? Что тебе нужно? Я всё тебе дам, я со всем тебе помогу, только пожалуйста, остановись! Прошу, я люблю тебя, я прошу тебя, — бурная река драки превращается в тихий ручей крепких объятий. Джисон разбит, он просто уничтожен, прижимается к щеке и шее Минхо, обнимает его, пока локти упираются в грязь, пока в ней пачкаются колени и носки сапог, чужая спина и волосы. Джисону не противно — ему больно, и боль, являясь самым сильным чувством наравне с любовью, тушит все остальные чувства и страхи. Кричать в Тёмном лесу опасно — может, в этом тоже заключается суть джисонового видения? Нет, причина ясна, как день, просто последняя надежда умирает последней. — Минхо, не надо, пожалуйста… Я прошу тебя, ничего не делай, я со всем тебе помогу, мы вместе всё решим, только ничего с собой не делай, — испуг превращается в плач, надрывный, конвульсивный, горький.       Не сдержавшись, Джисон громко ведёт носом тухлый и горячий воздух, который состоит из собственных недавних выдохов, потому что место, куда уткнулся его нос, давно не открывалось. Минхо коченеет. Что-то чувствуется. Что-то страшное. Он, не закрывая глаз, видит в темноте, из-за стухшего Люмоса, силуэты. Где-то под низкими ветками сосен и дуба оказывается Джисон в профиль, он сидит на подоконнике. Что-то в его руках, наверное, блокнот или учебник. Минхо различает его взгляд, такой, будто в нём тоже стух Люмос. Он весь светится, как патронус, синий, холодный, цвет глаз оттого неразличим. Листок, опавший с дуба только что, пробивает ему голову. Дальше Джисон развеивается сквозняком, что гуляет между стволов сосен. Голубоватая пыль, светящаяся, оседает на лицо Минхо. Это было для того, чтобы он что-то понял?       Джисон ждёт чужих слов, ждёт хоть чего-нибудь и так боится того, что Минхо может стать его маленькой несбывшейся мечтой, тёплым шепотом на ухо ближе к пяти утра, грустным воспоминанием, в которое вложена вся жизнь до и вся пропасть после; звездой, звёздами, квадратными сантиметрами небесного пространства, в которых их сотни, которые он будет рисовать так часто, что даже не начнёт считать, ибо тщетно; пылью под кроватью, где после перестановки ещё остался заметным отпечаток ступни; тонкой и длинной, бесконечной нитью из влаги и воздуха, которую можно вытащить из виска, схватив магическим потоком, — воспоминанием, не более чем о жизни, остановившейся на моменте остановки того.       «Люди ведь просто так не хотят умирать, правда? У них есть мечты, ради которых можно жить, люди, принципы, всякие веры и личные правила, которые не позволяют окончательно сойти с ума». У Минхо есть мечта? У Минхо есть Джисон. У него есть принципы. У него есть вера? Есть правила? Получается, у Минхо есть только Джисон и принципы. А до сегодняшнего дня были и вовсе только те. А что насчёт Бан Чана? Джисон ничего не знает. Он чувствует, как ладонь Минхо отпускает букет, замирает, а после встаёт на руках, смотрит на него, но не видит. Луна скрылась в кронах сосен.       — Я ничего не чувствую. Ничего не хочу, кроме смерти. Мне не нужен ни Бан Чан, ни ты, ни ваши друзья.       — Но тебе нравится быть частью нашей компании, даже не спорь!       — Нравилось. Я не понимаю, почему это прошло, но, поверь, этого больше нет.       — А профиль? Ты же любишь травологию.       — Раньше любил. Помню, что очень сильно. Я даже чужие долги закрывал, потому что мне было просто приятно учить этот предмет. Но потом я понял, что травология — это просто укрытие, а когда я попытался понять от чего, скатился сюда. В итоге всё оказалось пустой скорлупой. Во мне нет ничего, в интересах прошлых нет ничего, в знакомствах и дружбе тоже нет ничего, в мечтах… Ради чего они, ради кого? И даже если ради тебя, — Джисон обессиленно опускает голову на чужую грудь, чувствует лбом перебои в чужом дыхании и думает, что всё это неспроста, — Минхо сильно болен. И, возможно, ещё есть надежда, — то… не знаю, не хочу. Я ничего не хочу.       — Я хочу. Пожалуйста, давай ради меня. Это всё равно неправильно, потому что у себя в приоритете должен быть сам ты, но, раз ты не можешь так…       — Джисон, ты меня не слышишь. Я же говорил, что ты ничего не поймёшь.       — Минхо, умоляю тебя, остановись! — Джисон хватает его за плечи и вжимает в грунт, что-то в них обоих ломается, как восковая свеча, виснет на последней некрепкой нитке. — Нельзя хотеть смерти. Если ты хочешь, то я тоже хочу. Поставь себя на моё место — разве тебе хотелось бы, чтобы я умер? — в темноте он начинает различать его взгляд, а ещё слышать шорох листьев где-то вдалеке, но на то, чтобы реагировать на него как-то, сейчас просто нет времени. Минхо смотрит на него нечитаемо, пусто, и Джисон понимает, что, если надежда умирает последней, то тот в любом случае умрёт раньше.       — Мне всё равно.       — Я убью себя прямо сейчас, — он выхватывает волшебную палочку из внутреннего кармана чужой мантии и направляет её на себя.       — Мне всё равно, но тебе не стоит из-за меня…       — Как думаешь, от Круциатуса я буду долго умирать?       — От него не умирают.       — Тогда использую Авада Кедавра, чтобы наверняка. Кстати, у меня низкий болевой порог, так что наверняка я бы умер от Круци…       — Да не произноси это.       — О, почему?       — Я боюсь боли.       — Потрясающе, я хоть что-нибудь о тебе узнал, — Минхо выхватывает свою палочку ровно в тот момент, как на поляну выскакивает Чонин, прыгает на спину Джисона и, подсвечиваемый Люмосом Чанбина, начинает царапать. Джисон кричит от боли, потому что лисьи когти впиваются в кожу, валится на землю, пытается отбиться от чужих лап, но скоро замирает в окоченении.       — Иммобулюс!       Подбежав к Минхо, Чанбин проверяет, нет ли на нём повреждений, спрашивает о его самочувствии и, не получая сопротивления, поднимает на руки. Чонин сидит рядом с Джисоном и смотрит на своего парня укоризненно.       — Что, я думал, он хочет его убить! — младший только фыркает в ответ, переводя взгляд на зашевелившегося однокурсника.       — М-м, за что так?       — Прости, хён, это рефлекторно получилось.       — Я тебе рефлекторно палочку в зад всуну, — держась за голову грязной рукой, он поднимается на ноги, чувствуя себя целого одной онемевшей ногой. Парни молчат, Минхо давно не здесь, лежит на чужих руках и просто принимает свою судьбу любой. Джисон смотрит на него, выглядит при этом не спокойнее и не чище, и включает режим старшего, который обычно пропадает где-то за драчунством. — Так, — тяжёлый выдох выбирается изо рта, — неси его к Помфри. Даже если он попросит, не отпускай, — хочется провести ладонью по аметистовым волосам со всей нежностью, да только она в грязи, поэтому Джисон просто передаёт взглядом свою любовь, пусть Минхо и смотрит в другую сторону, моргая раз в минуту, если вспомнит. — Ценой своей жизни, Чанбин. А с Чонином я по-другому поговорю.       Кивнув понятливо и неуверенно, слизеринец подминает Минхо ближе и ретируется. Они идут на десять шагов впереди, пока Джисон докладывает Чонину о том, что с Минхо происходит, что нужно делать и как. В первую очередь он просит никому больше об этом не рассказывать, на что младший отвечает тихим скулежом, в котором читается нервозность и волнение, но никак не горделивость и обида, мол, ты за кого меня принимаешь. Чонин относится к произошедшему с отчаянной серьёзностью. Джисон просит по возможности, если Минхо начнёт в скором времени оказываться рядом, следить за ним, обязательно считывать его мелкие действия и всегда видеть подвох, чтобы поспешить на помощь сразу. Чонин бы ответил ему, что Минхо конечно же заметит это и почувствует себя больным, а это повлияет на него ещё сильнее, но лисья форма мешает.       — Прошу, Чонин, расскажи об этом Чанбину. Я не имею в виду, что теперь вы должны следить за Минхо, просто, если вдруг вы его увидите, анализируйте его, чтобы не случилась беда.       Джисон оказывается возле больничного крыла, пересекается с Чанбином на входе. Рукопожатие не случается, но Джисон кланяется, доставая лбом до колена, пока тот отвечает менее глубоким поклоном. Первый говорит, что Чонин ждёт на цоколе, и младший уходит, кивнув. Тяжело. Джисон входит в палату, но не находит койки Минхо, тогда его встречает мадам Помфри и просит скинуть грязную мантию прямо здесь, пройти в ванную, чтобы принять ванну и вымыться от грязи, но Джисон говорит, что, пока не убедится, что с Минхо всё в порядке, никуда не пойдёт. Лекарь уверяет, что с парнем всё хорошо, и безысходность доводит её до повышенной громкости разговора, неприличной даже в таких обстоятельствах. Она просит прощения и поверить ей на слово, что Минхо жив, здоров, только что сходил в душ, она ждала его под дверью со свежей спальной одеждой, провела до его палаты, уложила, даже немного успела побаюкать и, выйдя к Джисону, закрыла на ключ.       Наверное, Минхо сейчас чувствует себя препаршиво. Без «наверное». Пуффендуец приблизительно понимает, как сейчас тому больно осознавать, что его мысли довели его до сумасшествия и больничной палаты, запертой на ключ. Джисон думает об усмирительной рубашке и молится Мерлину, чтобы о ней не подумал Минхо, хотя, очевидно, Минхо уже сотню раз о ней подумал. С горем пополам согласившись на ванну без остальных уговоров, Джисон просит сменную одежду сразу, а ещё показать, куда ему стоит идти после, чтобы мадам не ждала его под дверью. Она возвращается из своей комнаты с одеждой и запасным ключом, вручает всё парню и, добродушно и понимающе улыбнувшись, уходит к себе. Горячие струи воды растворяют Джисона полностью. После того, как грязь на теле оказывается отмытой, а вода — слитой из ёмкости, он ещё недолго просто сидит обняв колени, пока его спину окутывает горячая жидкость, льющаяся из душа, и думает о том, что теперь некоторое время им обоим придётся жить здесь.       В ванной комнате жарко — за её пределами холодно. Джисон кутается в ночную рубашку с выцветше-розовыми вертикальными полосками, оставляет полотенце на вешалке перед единственным окном в конце коридора. Эта часть больничного крыла — глубокая — похожа на обычную маггловскую больницу: белые коридоры, тихие перекрёстки, молчаливые двери. Почти не психлечебница. Джисон с болью в груди прокручивает ключ в замочной скважине. Палата встречает его приглушённым светом зачарованной свечи на прикроватной тумбочке. Койка Минхо широка и бела, Минхо похож на неё. Он лежит ровно, его руки скрещены на груди, по щекам струятся тихие слёзы. Он смотрит вперёд, не закрывает глаза, дышит равномерно и, видимо, срезает свои внутренние шипы, потому что самому о них раниться больно.       Пройдя к койке, Джисон незаметно прячет ключ в специальный кармашек на внутренней стороне подола рубашки, он идеально входит в узкое пространство между швов. Минхо одет в такую же, тоже розовая и выцветшая, почти как его волосы. Аметистовый цвет резко теряет свою яркость из-за непонятного света свечи. Младший укладывается рядом на бок, обнимает Минхо поперёк живота и целует в щёку. Наверное, тому сейчас не хочется ничего слышать и ни о чём говорить, но Джисон этого не понимает, поэтому говорит с надеждой на то, что старший сможет рассказать ещё что-то о себе.       — Я тебя люблю. Давай поживём до твоего следующего… срыва? Не хочу называть это приступом. Ты не болен, — ладонь ложится на чужую щёку, стирает с неё влагу и успевшую высохнуть соль. — Я надеюсь на то, что ты что-то отыщешь. Можешь рассказать мне что-то о своих мыслях? Я хочу тебя понять.       «Это бессмысленно», — думает Минхо и молчит.       — Ты сможешь выйти на учёбу. Завтра мы поговорим с мадам Помфри, она точно придумает, как вернуть тебе жажду жить. Давай поговорим о том, что тебе нравится? Нравилось. Тебе же сейчас совсем ничего не интересно, да? — в Минхо звучит какой-то отголосок. Он находит силы на слабый кивок, и Джисон почти ликует, но не показывает этого. — Хорошо. Тогда я притащу завтра какие-нибудь книги по травологии. Они тебе не противны? Значит, я точно принесу. А ещё возьму свои старые тетради — ты точно посмеёшься с них. Я там такого бреда накатал: у меня была своя наука. Мы… поживём тут некоторое время. Я ещё сам не до конца всё понял, потому что это тяжело осознавать.       — Уходи, — отвечает на это Минхо хриплым и слабым голосом. Джисон бы вырвал себе язык.       — Я не об этом. Я тебя понимаю. И я никуда не уйду, даже если ты попросишь, прости. Я знаю, что это неправильно, но, если ты что-нибудь с собой сделаешь, то я не переживу. Ты идиот.       — Уходи, пожалуйста, — последние слёзы вырываются из слёзных каналов, и Джисону ещё тяжелее от этих слов.       — Я не брошу тебя.       — Тогда умри со мной.       — А ты живи со мной. Я хочу, чтобы ты был жив. Хочу видеть твою улыбку и аметистовые волосы. Они красивые, — сейчас руки Джисона чистые, поэтому он может прикоснуться к ним. Нежные, обычные волосы. Природные на ощупь. — Ты очень красивый. Ты всегда такой, например, когда учишься, сдаёшь доклады на сцене. Я слышал твой последний доклад о медунице, тогда нашу группу созвали и феликсову. Я тогда думал, что ты на неё похож. А ещё я запомнил, что медуницей ещё называют какие-то грибы. Было смешно, — Джисон усмехается, рассматривает профиль Минхо и снова целует, вкладывая всю нежность снова, чтобы Минхо знал, что он любим и необходим. — Я не даю тебе умереть… Ты не думаешь, что я эгоист? Прости, я правда очень хочу быть с тобой всегда, — он неожиданно высказывается не так, как хотел, но точно так, как думал, придвигается ближе, пряча смущённое лицо от чужих глаз, пока его собственные округляются от страха.       — Я не понимаю этого.       — Но ты понимал когда-то. Просто вспомни, как ты это делал. А ты сам, вспомни, когда-нибудь хотел жить с кем-то? — Минхо некоторое время молчит, но, когда Джисон уже решает продолжить, подумав, что он снова ничего не ответит, говорит:       — С мамой.       — Ты не жил с ней?       — Жил. Она умерла.       — Да? А папа?       — Почему ты говоришь об этом…       — А твой папа? Он жив?       — Да. Нет, я не хочу говорить об этом.       — На самом деле, тебе не станет хуже, если ты поделишься этим со мной. Мне тяжело говорить «поделишься», потому что эти факты… Рассказать кому-то о своих родителях и увлечениях — это не страшно, это нормально. Я же не буду использовать твои слова в качестве компромата. Это же просто маленькие факты о тебе.       — Какая разница, что это, если я не хочу рассказывать тебе?       — Конкретно мне?       — Да! — Джисон хотел бы продолжить, он даже набрал уже воздуха в грудь, но этот резкий и однозначный ответ выбивает его подчистую. К лицу приливает холод, а в животе разгорается пожар. Минхо врёт сейчас или говорит правду? Можно это по чему-нибудь понять? Интонация была однозначной… Но Джисон почему-то не верит. У него обычно хорошая интуиция, но сейчас… он просто больше ни во что не верит. Значит, есть причина продолжить.       — Ты сказал, что твой папа жив. Я могу тоже поделиться чем-то о себе, если ты не хочешь рассказывать о себе больше. У меня есть мама, она принимала участие в нашей с тобой жизни, — он усмехается, чтобы убить это чувство боли в себе, выбирающееся наружу, и оно всё-таки разжижается. — Я звонил ей, спрашивал о тебе. Она сказала, что я влюбился. Ну, я не поверил. А потом все рисунки спрятал в шкаф, чтобы ты ненароком что-нибудь не нашёл. Представь, у меня в комнате полно твоих портретов… Прости, я не маньяк, просто художник, а ты очень красивый. Кстати, я рисую гуашью. Почему гуашью?       — В моей семье все травологи. Отец держит хороший бизнес. Фармацевтический. Мама очень любила… — Минхо выпускает робкий всхлип, но слёзы не брызжут из глаз, — это замечает Джисон, когда поднимает голову, чтобы посмотреть на чужое лицо. Он целует ещё раз, но на этот раз ближе к губам, не отстраняясь, когда Минхо продолжает: — Рисовать растения гуашью. Ей было удобно, и она говорила, что гуашь ярче выделяется. Я сказал ей попробовать маслом, но она ответила, что маслом пишут художники. Ты бы видел, как красиво она рисовала, — он поднимает руки и накрывает ладонями искривившееся лицо, судорожный выдох вырывается изо рта. Джисон целует его большой и указательный пальцы, говорит, что это прекрасно, что он представляет, как она рисовала, и знает, сколько ценности в её рисунках.       — Твой папа хранит рисунки?       — Они все в его комнате, — парню хочется плакать, но ему нечем, и он просто не представляет, как называется это состояние. Просто кривится лицо, и сдавливает всё внутри. Джисон скорбно усмехается, зная, зная абсолютно всё:       — В шкафу?       — В шкафу, — всхлипы заполняют всё пространство в ушах Джисона. В шкафу. А если они ещё в отдельной папочке с бантиком, то всё это точно совпадение. Пока Минхо разговорчивый, нужно найти ещё хотя бы одну тему для обсуждения, потому что завтра, Джисон понимает, эти стены будут возведены снова, и их снова придётся рушить голыми руками.       — Расскажи, почему дементорика? Твои родители ещё не знают о ней?       — О хёнджиновой — нет. Об обычной знают.       — Хёнджин вообще идиот: зачем создавать такое?       — Не говори так, — парень заметно успокаивается. Наверное, Хёнджин приятен ему. Джисон начинает гладить его по животу, пробравшись под одеяло. Его тело тёплое и мягкое, человеческое и природное. Джисону нравится податливость хёна сейчас, его нынешняя расслабленная поза — руки он переместил с лица на его локоть под одеялом, тем самым накрывшись им до подбородка, но Джисон всё ещё может целовать его близко к губам, — каждое изобретение или открытие движет прогресс, развивает науку. Я очень хочу, чтобы Хёнджин написал книгу. Думаю, у такого совершенного человека точно получится всё, чего он только ни захочет.       — Ты тоже такой.       — Нет, я не такой.       — Я так вижу тебя. Я же художник — мне привычно видеть красоту.       — Ты видишь внешность.       — Ну, если ты думаешь, что живопись — это только внешность, то мне тебя жаль.       — …Прости? — Минхо с удивлением во взгляде оборачивает к нему голову, его глаза изучают чужую гримасу, и Джисон искренне не понимает — Минхо легчает, когда он чувствует себя виноватым? Или от своих проблем ему помогают абстрагироваться чужие задетые им чувства? Тогда почему он не обижал кого-нибудь, лишь бы не есть самого себя? Мысли в голове Джисона скатываются то в ком, то в яму, то в бред — одна хуже другой. — Ты чувствуешь себя оскорблённым?       — Да. Не то что даже себя — мне кажется, ты оскорбил всё искусство прямо сейчас, — ему хочется сказать, мол, если твоя мама рисовала цветочки и ничего в них не вкладывала, то это было её проблемой, но после рождения этих мыслей он чувствует себя настоящим уёбком. Минхо ведь сказал, что она не считала себя художницей, хотя рисовала, по его словам, очень красиво. Она тоже, наверное, много всякого терпела. И теперь, подумав об этом, Джисон вдруг задаёт себе вопрос, а не умерла ли его мать не естественной смертью…       — Прости, я правда ляпнул не подумав. Дементорика, потому что из неё готовится яд, который убивает безболезненно.       — Точно, ты же говорил, что боишься боли, — Джисон мысленно благодарит Минхо за такой вид извинений. Уступки. — Ты… когда-нибудь винил себя в том, что часто извинялся?       — …Откуда такой вопрос?.. Нет, я не извинялся часто. Я винил себя за то, что я косячил почему-то постоянно только перед близкими, и то, как я извинялся. Чувство вины сводит меня с ума, я был готов на всё, лишь бы человек простил.       — А был такой момент, когда ты очень сильно косякнул перед кем-то важным?       — Да. И после этого я старался избегать любой ответственности перед кем-то, потому что у меня реально крыша едет, когда я виню самого себя.       — О, так вот в чём дело, — Минхо поднимает глаза, а Джисон старается не опустить свои, продолжает смотреть на стену за ним. — Ты боишься, что тобой будут манипулировать самые дорогие люди.       — При чём тут это? Мы вообще о другом говорим.       — Подумай об этом, — Джисон поджимает губы и закрывает глаза, надеясь, что всё-таки он попал в точку. — Почему тогда ты не считаешь Бан Чана своим близким?       — Кто тебе такое сказал?       — Твоё поведение. Да и он сам говорил, что, если бы он был тебе дорог, то ты бы никогда не начал водиться с такими как мы. Я тебе ничего не рассказывал.       — Подожди, а когда он такое сказал?       — Когда только узнал, что ты лежишь в отключке в подземельях. Мы с Хёнджином предлагали ему навестить тебя, но он не захотел… Это так странно с его стороны.       — Да нет. Я горжусь им. Он смог отпустить меня… Вот видишь, а я бы, если бы влюбился, не отпустил бы никогда, наверное. Сдох бы, как собака, но не отпустил.       — И это ещё одна причина, по которой ты не подпускаешь никого к себе.       — Да, наверное, ты прав.       — Ты боишься боли, — говорит Джисон, когда открывает глаза, и всё оказывается таким очевидным. Минхо просто не любит, когда ему делают больно, когда отвергают, когда пристают, когда обижают. Это же банально. Минхо до сих пор школьник, которого унижали за цвет волос и очки. — Когда я попросил тебя пойти со мной в лес, почему ты согласился?       — Мне стало интересно.       — Ты испугался. Того, что я унижу тебя как хёна перед всем университетом, потому что у меня репутация выскочки, — и правда. Минхо терпит. Он сглатывает вязкую слюну и снова протирает лицо сухими ладонями, его волосы прилипли ко влажным вискам. — А почему не оттолкнул, когда я тебя поцеловал? Прости, меня очень тревожит этот вопрос.       — И, наверное, ты знаешь на него ответ, раз на все остальные знаешь.       — Нет, вот именно. Вот именно этого я не понимаю.       — Я тоже.       — И от связи не отказался, — Джисон нежно улыбается, Минхо всё ещё прячет лицо. — Ты тоже влюбился, — он переворачивается на живот, становится на локти и начинает выцеловывать чужие руки, они пытаются отбиться от его губ, а затем оказываются на его щеках. Минхо смотрит с едва отличимой от безразличия улыбкой, и Джисон вспоминает, каким он был час назад. Поразительно. И таким, как час назад, он будет утром, потому что общее состояние не зависит от одного ночного разговора по душам. Сегодня во время сна всё треснет.       — Влюбился, поэтому и попёрся в комнату с дементорикой. Я изначально хотел со всем этим покончить, поэтому не выходил из сна. Мне оставалось всего ничего до цели, но Хёнджин меня буквально избил в нашем сознании.       — Я видел… У тебя даже волосы были в крови.       — Это очень странный ритуал… Я никогда не думал, что Хёнджин может быть таким.       — О-о, а я как-то задумывался. Если честно, я получал удовольствие, глядя на то, какой он в гневе. Странно, что не было летающих парт, — Минхо смеётся, трогает его щёки и волосы.       — Ты напоминаешь мне ту белку. Помнишь, в Тёмном лесу?       — Помню, она мне чуть палец не отгрызла, — Минхо перестаёт улыбаться. — О чём-то думаешь? Не думай. Больше никогда не думай так. У нас с тобой вдвоём будет хорошая насыщенная жизнь, представь. Ты унаследуешь папин бизнес, я открою свою волшебную лавочку или буду работать на какого-то крутого волшебника, которому нужно всё знать. Мы заведём котов.       — И детей.       — Ого. Конечно. Да, даже до детей доживём.       — Это странно.       — Ничего странного. Это жизнь. У нас всё будет хорошо. Будет очень много трудностей, без них ничего не обходится, понятное дело, но я буду с тобой в такие моменты, а ты будешь со мной, когда мы поменяемся местами.       — Ты хороший сказочник. Дети тебя точно полюбят.       — Наши, да, — Минхо не отвечает, Джисон понимает, что лавочка закрыта, копилочка переполнена. Парень перегружен мыслями и опустошён от ресурса, которым их можно было бы переработать, поэтому Джисон целует его в последний раз за сегодня и опускается с локтей на живот, голову отстраняет от Минхо, чтобы было легче заснуть, пока тот продолжает смотреть в потолок и подумывать об очередном дерьме. — Я знаю, что ты снова думаешь.       — Я не могу не думать.       — Знаю. Думай обо мне. Думай о папе, маме, котах и растениях. Тебе же это нравится?       — Что?       — Тебе это нравится?       — Да, — Минхо вспомнил — прорыв, но Джисон улыбается практически не от этого.       — Что?       — Нравится.       — А повтори, что, — улыбка растёт ещё, превращается в искренний смех и любовь, прикоснувшуюся к щеке Минхо тёплым выдохом.       — Нравится моя семья, коты и трава. Всё, я хочу спать, — его губы тоже, наверное, растягиваются. Джисон не чувствует этого по воздуху.       — Твоя семья. Можно поцеловать тебя?       — Ты только что это без спроса делал.       — Ну-у, можно?       — Давай, — мелкий выдох успевает вырваться изо рта Минхо, а потом Джисон оказывается совсем близко. Остальное наполнение лёгких застывает в них и звучит, как перебор колокольчиков, или так звучит трепет ресниц? В любом случае так звучит что-то в Минхо. Что-то, что губами к губам задевает Джисон, так умело и так не осознавая. Минхо боится боли, которую ему могут причинить любимые люди, но он допустил ошибку — влюбился в Джисона, и теперь ему остаётся только оставаться на грани разочарования. Джисон понимает, что человек, единожды возжелавший умереть, навсегда останется близким к смерти. Человек, единожды познавший вкус её губ и мысленное облегчение от осознания того, что проблемы закончатся, что это очень действенный выход из всех неприятных ситуаций, навсегда останется уверенным в своих открытиях и наблюдениях. Джисон понимает, что Минхо хорошо потрудился над тем, чтобы его ничего не держало здесь, и теперь придётся строить личность и жизнь этого парня практически с нуля. Джисон любит его.