Придумай глупый пароль, Ликси

      Серый пингвин не вместился в сумку, а везти его в руках показалось Феликсу не слишком удобным, поэтому он остался дома. Пингвин. На вокзале практически все смотрят косо, окидывают взглядом мантию с красными отличительными знаками, даже если пытаются не обращать внимания. Парень понимает, почему люди никогда не прекратят вести себя так. Родители не провожают его — папа попрощался по связи, когда Феликс заперся в ванной, а мама смогла только доехать с ним до вокзала, потому что у неё ещё остались дела в суде. Вчера им удалось осуществить то, ради чего Феликс после фатального разговора с Хёнджином всё-таки уехал домой. Жаль, что вторая попытка спросить его, не хочет ли он поехать вместе, оказалась провальной: Хёнджин заперся в подземельях. Перед отъездом Феликс попросил Чанбина, чтобы он что есть мочи попытался вытащить этого Тутанхамона из гробницы.       Гриффиндорец предъявляет билет, и проводница встречает его с лучезарной улыбкой на лице. Конечно, Феликс знает о своей привлекательности — низкорослый светловолосый гриффиндорец с нежным взглядом и притягательными губами, аккуратными чертами лица, опрятный, легко идущий на контакт, а если бы сегодня ещё и с плюшевым серым пингвином пришёл… Гроза всех старичков. Феликс мысленно закатывает глаза и дорисовывает над своей головой блестящий нимб. В вагоне жарко, его верхняя полка заставлена чьими-то сумками, поэтому он скидывает свою мантию и нагло усаживается на уже застеленное нижнее место, чтобы подождать своего соседа и попросить избавить его от неожиданно добавившегося багажа. Ждать приходится долго, а, когда в купе наконец входит сегодняшний Феликсов сосед на ночь, в нос ударяет резкий запах курева.       — Оу, Привет!       — А, хён!.. Ты чего тут забыл — провожаешь кого-то?       — С чего бы? Нет, я сам еду.       — А, ну да, — Феликс смущённо отводит взгляд и понимает, что вообще-то сидит в своей одежде на чужой кровати, а старший будто читает его мысли:       — Не бойся, можешь сидеть на моём месте хоть всю поездку. Я выкупил остальные два — твоё уже не успел, так что ложись куда хочешь. Всё-таки нам ехать целый день.       — В смысле? Переезд вроде сократили на шесть часов.       — Наоборот, его продлили на шесть часов — ещё три дня назад, а вчера ночью городская администрация сказала, что с сегодняшнего дня время переезда в МУХ и МШХ по всем маршрутам вообще удвоят, так что теперь мы едем не двенадцать часов, как обычно, а двадцать четыре.       — О, Мерлин…       — Вот такая математика.       — А ты чего такой радостный? Тебе нравится тухнуть в поездах?       — Не нравится, — Бан Чан плотно закрывает дверь, колёсико внизу заходит за перекладину с характерным щелчком. Он оборачивается спиной к Феликсу, загадочно ухмыльнувшись с прищуром, а потом стягивает с плеч свой огромный индиго свитер, — я это обожаю, — Феликс опускает голову вниз, пока Бан Чан не видит, отталкивается ногами от пола и садится на кровать глубже, чтобы быть подальше от его обнажённой спины. Как бы мальчик ни хотел, но взгляд всё равно цепляет практически весь открывшийся вид. Хёнджин тоже так красиво умеет. А какие у него руки… Феликс думает об этом и понимает, что хён ещё не оделся, потому что теперь пытается найти свою сменную одежду в сумке на его полке, — он поднимает голову вверх. Шрам, как мазок краски, под левой лопаткой выпуклый и, наверное, грубый. Феликс протягивает руку и, абстрагируясь полностью, касается его пальцами.       — Кто тебе его оставил?       — Это очень идиотская история, — Чан ласково смеётся и никак не реагирует на чужое прикосновение — тогда Феликс кладёт ладонь на шрам полностью, чтобы ощутить, насколько он горячий и на самом деле мягкий.       — Я думал, что у всех страшных шрамов страшные истории.       — Да нет, в жизни не всегда всё серьёзно и со смыслом. Дай угадаю, ты подумал, что я дрался с каким-то мощным волшебником, или хулиганами, которые задирали кого-то невинного?       — М-м, это бы мне понравилось. Только не говори, что ты никогда этого не делал. Я видел Джисона после вашего разговора во дворе.       — Откуда ты знаешь о нём?       — У каждого есть птички.       — Даже представить боюсь, кто ты… — шутит старший, и Феликс не рассчитав силу пихает его вперёд. В этот момент Бан Чан находит свою футболку и разевает рот в восклике, мол, о, но тут же впечатывается лбом в перекладину, и «о» превращается в кряхтение и смех. Младший подрывается с места, чуть сам не влетает макушкой в перекладину со своей стороны и разворачивает пострадавшего к себе без тени недавней улыбки, просит прощения, пытаясь убрать чужие руки от лица и посмотреть, насколько велик нанесённый им ущерб. Бан Чан отвечает, что всё нормально, и ему не о чем переживать. Ситуация вроде совсем не ужасная, даже с какой-то стороны обыденная, но парни, глядя друг другу в глаза, чувствуют что-то необычное. Пуффендуец переводит взгляд на чёрную ткань в своей руке, Феликс тоже.       — Я знаю, что тебе нравится ходить дома без футболки.       — Какого хрена? — Феликс отвечает, что их корпуса общежитий Гриффиндора и Пуффендуя находятся друг напротив друга, а окна его и Чановой комнат расположены почти на одном уровне. — А почему ты раньше не сказал? Хотя бы крикнул мне из окна тогда, я же своё почти никогда не закрываю.       — И выглядеть ещё более наивным и дурным, чем я уже? Ну да, хён, — прыскает младший, опуская Чанову руку с футболкой вниз, положив на неё свою.       — Думаешь, я бы засмеял тебя? — пол под ногами парней сотрясается, поезд двигается с места, отчего Бан Чана ведёт в сторону окна, но перед ним стоит Феликс, поэтому он придвигается почти вплотную к тому. Ладони ложатся на его живот.       — Качаешься?       — Честно сказать?       — Нет, можешь приврать, — Феликс остаётся шутливым, и Бан Чана это интригует, потому что только что он буквально заставил его ткнуться носом в своё плечо, но парня это не подкосило, и по животу ему не прилетело кулаком — только ладони ласково опустились.       — Я вообще никогда не качался. Попробовал разок в школе сдать нормативы по физическому образованию, получил высший балл и нихрена не понял. Сейчас-то я понимаю, что такое спорт и всякое, но меня это так не притягивает, как, например, Чонина.       — О-о, хороший пример, — отвечает Феликс, практически не слушая хёна. Он делает шаг вперёд, чтобы прохладный столик больше не упирался в его мягкое место, Бан Чан громко выдыхает на ухо, глаза закрываются, и на талию ложатся его ладони.       — Я никогда не видел твоего окна, — Бан Чан не хочет думать о том, что происходит. Тело само по себе тянется к телу напротив. Хотя, может, если бы это был не Феликс, то не тянулось бы. Он уже думал о том, что в его мире осталось только семь человек, а остальные люди — набивка, которая ему до фиолетового не интересна. Так вот из этих семерых вызывают физический интерес только Феликс и Сынмин. Сынмин… он Бан Чану никто. Делает намёки, может быть, в скором времени будут какие-то подвижки, но сейчас парню от этого ни холодно, ни жарко. Он прекрасно знает, что такое быть с кем-то на волоске и до последнего на нём оставаться, доверять себя и своё время со всеми возможностями, а потом падать в пропасть, когда нить рвётся от банального времени. Бан Чан знает таких, видал, поэтому сейчас кровь неконтролируемо опускается вниз. Феликс тоже не пальцем делан, но Бан Чан не хочет думать о происходящем за него, потому что мальчик, хоть и первокурсник, — взрослый и впору мудрый. В нём осталось только то милое стеснение, о котором можно просто мечтать в своих ночных фантазиях. Бан Чан отбрасывает мысли о том, что всё это максимально ущербно и плохо; о том, что Феликса, возможно, ждёт Хёнджин, а его самого — Сынмин. Феликс прижимается губами к шее, перемещает ладони с живота на плечи, и он пятится назад, опускается спиной на дверь, пока пальцы незаметно задвигают щеколду.       — Ты не был в этом заинтересован.       — А ты был?       — В отдельные моменты. Когда-то я просто хотел расширить пространство и посмотреть на звёзды.       — И тогда в моей комнате горел свет.       — И я нечаянно перепутал звёзды с тобой, — руки скользят по напряжённой груди, Бан Чан закатывает глаза и обнимает Феликса за плечи, вдыхает запах его пшеничных волос, и тот горячо посмеивается туда, где только что влажно поцеловал.       — Это так грязно звучит.       — Прости? — смех становится откровеннее, мальчика ведёт, как десятиклассника от бутылки пива, он оглаживает спину хёна всей шириной ладоней и сильно прижимает их к пояснице, ловит всем нутром то, как из-за этого тот мычит, вжавшись в него. Поезд дёргается, Феликс впечатывает Бан Чана в дверь, становится тесно везде: между телами, в паху, в голове — и оба упиваются этим, как нектаром.       — Это так смешно.       — Тебе сейчас сильно смешно? — дразнит Феликс, прикусывая за ухо, пока дрожащие руки снимают с него мантию, отбрасывая её на соседнюю с Чановой нижнюю полку; жилетку с жёлтыми полосками внизу и на срезах рукавов; белую рубашку с накрахмаленным воротником. Бан Чан любит, когда тесно: только скинув все эти вещи, притягивает Феликса к себе, кожа груди прикасается к коже, а оттого, как Феликс дышит, прогнувшись под руками, трётся вверх-вниз, и Чану хочется сделать всё стоя, чтобы чувствовать, как чужое тело само прижимается к нему.       — Очень, — он опускает ладони ниже, и они ощущают рельеф: гладкая кожа поясницы, ямочка вдоль позвоночника, в которую проскальзывают пальцы, петелька джинс и вправленный в неё широкий кожаный ремень, задний карман, а затем пальцы подхватывают половинки и тянут вверх, отчего Феликс вытягивается, как струна, и становится на носочки, чуть приоткрывая рот. Руки отпускают его, заставляя опуститься вниз, и снова поднимают — Бан Чан видит, как лицо напротив смягчается, но брови чуть сходятся, приподнятые, выражающие согласие. Феликс не хочет больше что-либо говорить, поэтому, густо покраснев, прикасается губами в щеке хёна, пока тот расправляется с его ремнём; покрывает поцелуями всю правую часть его лица, пока чужая рука не проникает под всю ткань сзади и с нежностью и жаром не оглаживает, когда вторая рука сгибается в локте, обволакивая поясницу.       Выставив ногу вперёд, Феликс пытается опустить свои руки и помочь Бан Чану, но понимает — тот наслаждается им, поэтому, можно считать, пока что ему это и не нужно. От постоянных колыханий поезда тела трутся друг о друга. Феликс не знает названия этого чувства. Вернее, ощущения. Оно похоже на опьянение, на свободу, смешанную со страхом и адреналином. Всё это такое разное, но в одном коктейле смешивается и даёт в голову с очень приятным эффектом и, оба надеются, без похмелья. Джинсы сползают по бёдрам, ограничивают движения, Феликс понимает, что один сильный толчок с любой стороны откинет его в пустое пространство между нижних полок, но Бан Чан так хорошо прижимает к себе, что это кажется более невозможным. Громкий звук поцелуя оглушает на пару секунд, он понимает, что старший замер, поэтому, стряхивая магическую дымку с мозга, поднимает голову.       — Остался след? — Феликс настолько не хотел ни о чём думать, что перестал думать совсем. Он опускает ошарашенный взгляд на шею хёна и обнаруживает на ней свой след, побагровевший, медленно превращающийся в фиолетовую кляксу с красными точками. — Ничего, — сердце вздрагивает, — можешь ставить.       — Почему ты так спокоен?       — Мне всё равно, — он улыбается, оголяя приятную улыбку, которая всегда притягивала Феликса, как бы он ни был увлечён другими и другими делами.       — Это из-за Минхо? — он надеется, что не попадает в цель, но старший прячет улыбку тут же, хотя она не сходит полностью, — прищур остаётся, ямочки на щеках всё ещё чёткие. У Бан Чана прекрасные глаза, аккуратная чёлка, почти закрывающая брови, молочного цвета, серьги в ушах, прекрасный нос, который Феликсу хочется снова поцеловать.       — Не совсем. Думаю, мне просто действительно всё равно, — младший кивает, не до конца поняв хёна, но всё-таки отсекает эту тему, чтобы то, что так сладко началось, по какой-то глупости не закончилось. Считается ли это изменой? Это можно проверить, задав вопрос, кому. Измена кому? Сынмину? Хёнджину? Феликс позже подумает, что вся его жизнь — издёвка, но сейчас в этом просто нет нужды, потому что Бан Чан целует его в губы. За этим разговором Феликс и не заметил, насколько сильным стало его возбуждение, поэтому сейчас, когда старший обращает на это его внимание, он вскликивает от неожиданности. Чужая рука пробирается под бельё спереди и хорошо оттягивает резинку, отчего парень и расслабляется, и напрягается.       Последовав совету Бан Чана, Феликс от чистого блаженства снова тянется выцеловывать его шею, массирует плечо и грудь, ощущая спиной жар, стоящий в купе, и пустоту. Старший толкается пару раз в ритм с рукой и продолжает, услышав одобрительный стон. До этого момента Феликс был уверен в том, что будет молчать, но его теория рушится, как и самообладание, потому что, только Бан Чан двигается навстречу — тело пробивает молнией, и она через низ, желудок и лёгкие добирается до мозга. Тот ускоряется, его дыхание оглаживает нетронутую шею и плечо, поднимается к губам и соприкасается с ними, смешивается с Феликсовым, только что ставшим хаотичным. Бан Чан отрывается от его губ и смотрит в открывшиеся глаза, в них читается наслаждение и просьба. Феликс позже будет готов поклясться, что этот случай даже не будет ни с чем сравнивать.       Ноги становятся ватными, потому что крепкие руки поддерживают всё тело, отчего даже сам мозг воспринимает информацию совершенно по-другому. Феликс стонет, и среди стонов теснится «хён», потому что мальчик отчаянно тает от смысла — он делает это со своим хёном. Не то чтобы когда-то это было его сексуальной фантазией. Хотя всё может быть. Отдаться этому человеку — как дань, как подношение, как благодарность и просьба быть важным в его жизни всегда, и Бан Чан тоже понимает это так, Феликс уверен, потому что смотрят на него так взросло и ласково, говорят что-то о том, что до прибытия ещё целый день, просят поцеловать в губы ещё раз. Мальчик заражается улыбкой, а когда Бан Чан шепчет ему на ушко о том, что с растрёпанными волосами и красными губами он похож на ангела, понимает, что он и есть ангел, раз с ним обходятся так нежно. А Бан Чан, вероятно, Бог.       Трепет в ногах не спадает, как должен, потому что хён облюбовывает тело до сих пор, прижимая к себе, отталкивается от двери и опускает его, уменьшившееся от ласки, на белое надутое одеяло. Пододеяльник шелестит под плечами и ягодицами, с которых он стягивает абсолютно всё. Феликс поднимает руки, хватаясь за свои локти, и смотрит на него так, как тому точно понравится, так, что сдавит в груди от восторга. Бан Чан не задаёт ему никаких вопросов, хотя знает, что сейчас должен поинтересоваться банальными вещами. Не спрашивает, потому что надеется, что понимает парня правильно. Он избавляется от своей одежды, перепроверяет, хорошо ли закрыл дверь и, с опаской глядя в глаза, оказывается над Феликсом, пока тот раздвигает ноги по мере его приближения к лицу. Старший опускается, в порыве нежности целует мальчишечьи локти и руки ниже плеч, проводит носом по щеке и отвечает на поцелуй таким же робким и нежным, параллельно решая дела с подготовкой.       — Опустим ширму? — Феликс, наверное, думает, что здесь слишком светло, или ему не нравится смотреть на хёна. Во всяком случае, тот думает именно так.       — Хочу видеть тебя, — но, отпустив страх, он отпускает и эти дурные мысли, целует улыбашку Феликса в уголок губ — куда попадает в крышесносный момент. Тот мило жмурит глаза от неприятных ощущений, веснушки под ними прекрасно смотрятся на его нежном лице, Бан Чан пытается сосредоточить внимание на них, чтобы превозмочь боль. Он медленно задирает Феликсову ногу вверх, согнутую в колене, чтобы обоим стало легче, и шепчет на ухо о том, что тот молодец, что он хороший мальчик, всё делает правильно, всё делает лучше всех. Когда тот приходит в себя, вагон начинает шататься, отчего Бан Чан оказывается ещё ближе и трётся внутри мелко и осторожно, так нежно, что хочется плакать. Старший сам понимает вообще, насколько нежен сейчас? В следующую встречу Феликс обязательно ему скажет. И всем вокруг теперь будет говорить о том, какой хороший у него хён. Правда, не только из-за сегодняшнего, ведь Бан Чан действительно прекрасный человек, только пока что не получилось открыть это на всеобщий обзор. Пусть он будет сейчас таким только для Феликса — тому так хорошо от осознания, что в животе тянет.       Бан Чан поднимается, стоит на коленях, и происходящее приобретает другой наклон и другие краски. Феликс отдаётся чужим рукам и движениям и смотрит — хён такой красивый, на его лицо падает золотой утренний свет, мигающий из-за деревьев; его губы мягкие даже на вид, а на ощупь, для Феликса, совершенные, удобные; по шее и сиреневым пятнам на ней к плечу опускается маленькая капля пота — Феликс в непрекращающемся движении поднимает руку, слабую, чтобы пальцем помочь ей достичь цели, размазывает её по груди к низу, Бан Чан берёт эту руку и кладёт на бедро её хозяина, чтобы Феликс смутился собственного прикосновения к себе. Он заставляет младшего погладить себя по коленке, сунуть средний и безымянный палец в её сгиб, чтобы ощутить жар и влагу. Помогает ему потрогать свою сексуальную тазобедренную косточку, оттянуть на ней кожу, утопить пальцы в низу живота и помассировать сбоку от пупка, пока Феликс пристально следит за этими действиями и сходит с ума: хён будто заставляет его полюбить себя прямо здесь и сейчас.       Отпустив Феликсову руку здесь, Бан Чан подхватывает обе его ноги, подготавливая к концу, но Феликс продолжает оглаживать себя, касается груди и сосков, следя за тем, чтобы старший смотрел точно на движения и всё понимал — это не станет концом. Бан Чан улыбается, поднимая взгляд на его лицо, и отпускает чужие конечности, наваливается корпусом вперёд, неудобно упираясь коленями в матрас. Он замедляется, чтобы поставить жирную точку, и тогда Феликс возмущённо зыркает на него, мол, если хочешь это закончить сейчас, то у тебя должно получиться на все сто процентов. Снова ухмыльнувшись, Бан Чан целует его, приподнявшись и опустившись ниже обычного, почти упав на младшего. От тесноты тел, от тяжести на своей груди, на животе и в себе, от ощущения защищённости и окутанности чем-то прекрасным Феликса пробирает от стёртых о шелестящее одеяло пяток до пшеничной макушки. Он хватает Чана за волосы, мышцы лица бесконтрольны — действуют так, как сами того хотят, но от этого только приятнее, потому что организм сам даёт себе волю.       Феликс чувствует, как ве зажимы в теле расслабляются и расходятся, отступает сдавленность и скованность, пока Бан Чан отделяется от него и продолжает покрывать нежностью и лаской. Младший тонет в этих прикосновениях, пропадает сознанием и носом в блондинистых волосах хёна, отвечая на нательные поцелуи нательными поцелуями. Тот не прекращает его касаться, гладить ноги и бока, массажировать плечи и руки, заводить их за свою шею и просить поцеловаться, на что Феликс отвечает, конечно же, согласием и позволением.       — Я чувствую себя твоим подданным.       — А я себя каким-то важным начальником, — прыскает Феликс. Бан Чан обтирает его сухим полотенцем, приподнимая ноги и руки, как конечности либо тряпичной куклы, либо человека, который отдал своё тело полностью.       — Кто знает, может, когда-нибудь так и будет, — усмехается тот.       — Я буду самым счастливым человеком на планете.       — Представляю, — старший, сидя на краю полки, дотирает себя, мечтательно глядя в потолок, — я иду сзади с пушкой, пока ты с Хёнджином бредёшь впереди по парку как наживка для нашей цели.       — Романтично. А потом из-за кустов…       — Ну, из каких кустов, ну? Какие преступники сейчас прячутся по кустам?       — Думаю, те, что не достойны покушения на таких сильных волшебников, — пафосно произносит Феликс, и старший довольно смеётся, потому что этот мальчик такой очаровательный, а ещё он прав, как никогда.       — Это точно. Вам необходимо влажное полотенце, господин Ли?       — Мерлин… Да, если тебе не… Да, — Феликс тоже задумчиво разглядывает, только не потолок, а лицо Бан Чана, потому что оно красиво и такое… взрослое. — Если ко мне будут относиться не так, как ты, то я не знаю…       — А вот так думать не нужно. Давай укрою тебя, — тот отсекает правильно и грубо, но Феликс полностью с ним согласен. Поездка в одиночестве превратилась в приятную поездку с другом. Сейчас Бан Чан принесёт Феликсу тёплое влажное полотенце, сходит за чаем с печеньем, и они просидят весь день на одной полке или пролежат в объятьях, если не решат сделать что-нибудь ещё, пока могут. А дальше, когда остановится поезд, и оба сойдут на конечной, никто не заикнётся ни о чём, что произошло здесь. Всё физически близкое и тесное останется в этом вагоне, заползёт под эту нижнюю полку и врастёт в пол навсегда, пока вне вагона парни будут оставаться близкими лишь в психологическом плане. Они будут помнить обо всём, но безмолвность воспоминаний будет такой же, как их молчание сейчас — когда Феликс остаётся один в купе, а Бан Чан выходит за чаем с печеньем. ***       Канцелярия на столе Хёнджина сейчас и правда разбросана хаотично, как и книги, вырванные страницы, тетради и колбы. Он сам сейчас не более собран, лежит на своей кровати, положив ладонь тыльной стороной на лоб, локоть отведя в сторону. Он прижимается им к прохладной стене, потому что самому жарко. Не накрыт одеялом, вентиляцию не закрыл, мантию на плечики не повесил. Он не знает, что Феликс уехал уже как четыре дня назад, но догадывается и даже надеется. Смирение перед расставанием окутывает его сознание подчистую, пробирается даже в душу. Всё потому что вентиляция не закрыта — думает он, пока пытается расположиться на кровати ещё удобнее. У него не выходит с первого раза, со второго тоже, поэтому он резко поднимается с места, почти проклиная свою человеческую сущность за недостойную усидчивость. Хёнджин хватает со стула скомкавшуюся за четыре дня безвылазного лежания в подземельях до состояния туалетной бумаги мантию, накидывает её на свои плечи и, натянув капюшон на прилизанные волосы, хватает палочку, выскальзывает из комнаты, подобно смеркуту.       Воздух в коридорах влажный, застойный, а в комнатах холодный и свежий. Третий уровень светится, как ёлка накануне Нового года, а дверь, за которой раньше росла дементорика, открыта нараспашку. Проходя мимо неё, Хёнджин прикрывает нижнюю часть лица рукавом: стойкий запах клея и новой мебели может пробраться до мозжечка. В комнате сделали пол и обделали стены, а вчера поклеили обои. Чанбин помогал, конечно, ради того, чтобы попытаться вытащить друга из комнаты. У него не получилось, даже когда к процессу присоединился милашка-Чонин, который принёс свежий кофе с Хёнджиновой любимой кофейни, что по левому берегу. Это ведь ему пришлось идти по мосту, которого он боится, как смерти, или спуститься к реке и перебираться через брод, где почти всегда есть попутчики. Второй путь поприятнее, но вдвое затратнее по времени. А ещё, получается, он был на старте уже ранним утром, потому что помогать с поклейкой обоев Чанбин начал уже к полудню.       Воздух на улице весенний, но сама весна наступит только через неделю. Равномерно вышагивая по тропинке, Хёнджин сбито выдыхает, из носа струится горячий пар. Он так же выскальзывает изо рта, скользя по губам, как язык, которому нужны трещины, кожа и кровь. Бальзам давно закончился, так что уже пора начинать новую серию манифеста по поиску костей в губах. Пока не станет страшно наблюдать за собой в зеркале. Идя вдоль парка, Хёнджин смотрит только вперёд острым, соколиным взглядом, а, когда плиточная мозаика под ногами сменяется крошкой мелкого серого и красного щебня, его взгляд опускается вниз, и дыхание наконец выравнивается, походка становится более плавной, продолжает быть равномерной, но уже не такой напряжённой. Будто прямо сейчас он опустил с плеч что-то тяжёлое и большое, что не давало спокойно дышать и идти.       Шаг замедляется ещё, пока вовсе не останавливается. Тропинка совсем оборвалась. Хёнджин оборачивается, чтобы удостовериться в своём одиночестве, пальцы ловко выуживают палочку из внутреннего кармана мантии. Здесь никого нет. Пустоту пространства нарушает только высоко в небе зависшая птица. Деревья похожи на мокрые медные трубы, заплывшие плесенью, — зелёный и чёрный лишайник придаёт им отчаянно-тревожного вида. Хёнджин смотрит на них, высоко задирая голову, видит — ветки клонятся к земле, далёкие, обречённые, тяжёлые; верхушки елей молодые, но скорбящие; нижние ветки, самые старые, — пострадавшие. Что с физической оболочкой делает время — мысль приходит неожиданно, потому что выходил на улицу Хёнджин совсем не за этим. Раздумывая в этом ключе, он шагает дальше, внутренне ликуя от того, как проседает под ногами девственный грунт, как листья прилипают к подошве, моля забрать их отсюда, согреть и высушить, а желательно стереть нежными ладонями в пыль и развеять.       Листья любят, когда ветер играется с ними. Ветер играется почти всегда бережно — они чувствуют себя красивыми, даже если испещрены чёрными язвами, будто повреждённые оспой. Они оказываются на земле и продолжают любить его, даже когда он бесследно исчезает. Самозабвенные, лёгкие, ветренные, они становятся похожими на пюре из грязи, песка и переломанных сухожилий, когда ветер приходит снова. Они просят его вновь поднять их над землёй. На самом деле листьев больше не существует. Да и ветер уже не тот. Хёнджин опирается о сосну сухой ладонью — она становится влажной и грязной. Листья любят не ветер — они любят, когда он играется с ними. Осев перед деревом, подняв пятки, парень из-за слёз не замечает, как подол мантии изнутри пачкается в листве. Ладонь сползает по коре вниз, огромная для букашек — крошечная для сосны — несуществующая для ветра, если ветер это вселенная, а вселенная это Феликс.       Хёнджин не понимает собственные мысли, они плодятся и роятся, копошатся, заставляя ноги то ходить, то отказывать — попеременно, как они поступают и с сердцем. Мысли и чувства метафизически. Они не относятся друг к другу должным образом. Мысли и чувства — как Феликс и Хёнджин. Второму дано, наверное, лишь чувствовать, постоянно ощущать — нехватку, несправедливость, страх, тревогу, непонимание, тяжесть. Первый же, Хёнджин точно знает, думает — об отце, о матери, о семье, о магии, о Гриффиндоре, о статусе, об образовании. Ему тоже хочется так — отключить этот датчик на взаимность, чтобы он больше никогда не сработал, не дал душе сигнала, зелёного света, потому что из-за него в его лесу становится меньше оленей. Они разбиваются о капоты машин, остервенело рвясь перейти дорогу из мутного леса к просторному полю, где солнечно.       Мантия мокреет, чёрный цвет становится глубже, ткань — тяжелее. Плечи опускаются, тянутся под её весом к своей родительнице — к земле, в которой будут похоронены даже рисунки Джисона, даже кофейня, что по левому берегу, даже пшеничные и аметистовые волосы. Сколько раз Хёнджин ещё срастётся с ней? Сколько раз отделится? Сколько раз ещё взмолит её, коснувшись влажной и грязной рукой, обнять, прижать к себе и больше не сотворить. Как листья просят ветер наоборот — продлить жизнь, не дать раствориться. Боль, текущая из космоса через серые небеса прямо на белокурую макушку слизеринца, въедается в череп. Не может так быть, чтобы другие люди не ощущали этого. Практически беспочвенное, оно сосуществует в голове с остальными мыслями, перекрывает целям кислород. Хёнджин не может сказать, что оно появилось с началом проблем с Феликсом.       Это чувство не хандра и не тоска — оно похоже на каждую отрицательную эмоцию понемногу, но ни одной из них не обозначается. И сейчас Хёнджин здесь из-за Феликса только на десятую часть процента. Лес притянул его к себе, заставил войти и не побояться быть окутанным тишиной, редким туманом, витающим в самих листьях, магией, которая скоро проберётся в кости. Он чувствует её — она вытягивается из земли и ползёт по ногам к животу, окольцовывает запястья, и руки опускаются по швам. Магия заставляет встать и выпрямиться, вынуждает держаться, и Хёнждин каждой клеточкой тела ощущает то, чего раньше боялся, — воссоединение с природой как с её сосудом. Он боялся этого потому, что природа уже давно переполнена ей, и она переливается с краёв, течёт по простой земле, как вино по бокалу — снаружи. Раньше на сбор магии уходили время и силы — сейчас остаётся только следить за собственным перенасыщением, чтобы не взорваться от свободно вливающейся в организм дымки.       Глоток свежего воздуха прерывает медитацию. Может быть, Хёнджина преследует это чувство из-за того, что в периоды полного истощения он не следит за перенасыщением. Хотя оно и порождает эту отрешённость — замкнутый круг. Час спустя Хёнджин выбирается из лесу не совсем бодрым, но переполненным. Желание поговорить хотя бы с кем-нибудь овладевает им, поэтому он не глядя идёт во внутренний двор, зная, что там точно должна быть толпа народу. Кто-нибудь из Гриффиндора хорошо подошёл бы сейчас. Может быть, даже Феликс: в любом случае Хёнждину теперь и пока что плевать. Но, зайдя за угол в тонкую арку молочно-грязного цвета, он спешно возвращается обратно, вжимается в шершавую колонну, как в мягкую кровать, и сосредотачивается на голосах. Выглянув, он встречает взглядом пшеничные волосы — они уложены слишком мило, не очень характерно для Феликса, потому что обычно он прячет их, короткие, за уши, поправляя бесчисленное количество раз, чтобы они каким-то образом приклеились и остались на них. Сейчас они расправлены и даже немного растрёпаны. Падают на глаза.       Рядом с Феликсом его одногруппник, они разговаривают о чём-то усреднённом, наверное, обсуждают недавнее занятие. У Хёнджина ведь тоже учёба… но с недавними происшествиями в его жизни отчитываться перед преподавателями не получалось совсем. Но, к большому удивлению, всё это время его не навещал Снейп, а тот обычно заглядывает к нему, если он тянет со сдачей работ. Можно это рассчитывать как поблажку по причине недавних подземельных смертельно опасных приключений? Хёнджин надеется на это, не желая думать о том, что, возможно, из-за этого его репутация раздробилась и рассыпалась у ног самого Дамблдора, а оттого и Снейп не суётся. Он полностью осознаёт свою ошибку — правда, думает, что любые волшебные эксперименты имеют право быть травмоопасными, и здесь даже правила безопасности не всегда помогут. «Давай поговорим», — Хёнджин ошарашенно опускает взгляд в пол и отходит за стену; окончательно устав от всего, он забывает решить — сбежать или нет. Но Феликс уже знает, что он здесь, точно знает, потому что до сих пор не встретился с барьером, которым бы Хёнджин смог вовремя себя обезопасить. Надо же, обезопасить себя от встречи с любимым человеком…       Феликс бы подумал тогда, что задал вопрос пустоте. Это как кинуть камень в колодец, только с обратным эффектом — если будет слышен стук, значит, нет дна, а если нет, значит, дно есть. Хёнджину даже не нужно отвечать, чтобы его присутствие подтвердилось: чужое сознание чувствует, что его мысли вняли. Голоса затихают, слизеринец с досадой осознаёт — сейчас ему придётся, попрощавшись со сладким одиночеством, разговаривать с тем, кто подкосил его доверие. Травмы из детства, перекочевавшие в нынешнее время, не дают друг другу даже повода для регенерации — даже слабого наития. Они всегда готовы продолжить надрез, даже если кожу внутреннего тела задели тончайшей иглой. Хёнджин верит в архангелов и искренне не понимает, где же они, когда его душа стоит нага и растерзана практически самой собой. Единственный человек, которого ему нужно винить, — это он сам.       Краем глаза Хёнджин наблюдает за тем, как послушный подол Феликсового плаща осторожно касается пьедестала колонны, а пальцы его правой руки, которую так давно он держал в своей и целовал, — её ствола. Феликс подходит ближе, но она всё ещё скрывает его практически полностью, отчего видно только половину его лица, плечо, сумку и ногу от бедра, спрятанную за мантией. Он смотрит нечитаемо — то ли с грустью, то ли с печалью, и стоящий рядом Хёнджин только от взгляда готов пойти под воду. Тишина давит на глазницы, грозясь ворваться в череп своими прямыми, как лезвия, пальцами и достать ими до сердца, располосовать итак кровоточащее. Это чувство практически необъяснимо даже такими словами, ведь Хёнджин всегда отличался особенной чувствительностью, сверхчеловеческой. И Феликс знает о ней.       — Я знаю, что ты не злишься на меня, — начинает он. — Потому что ты знаешь, что я бы никуда не пропал и тем более не умер бы. Ты изначально понял, что я встретил отца, но захотел пострадать, — Хёнджин молчит, зная, что Феликс ожидает его ответа, но в голову кроме бреда ничего не приходит.       — Нам будет очень тяжело в будущем, — почти шепчет он, его глаза округляются оттого, что взгляд вмыкнул в одну точку. Губы неосознанным движением вытягиваются в трубочку и задумчиво причмокивают, руки срастаются в замок за спиной.       — Нет, нам будет тяжело в нынешнем. Потом мы просто привыкнем.       — Ты же понимаешь меня — должен понять и то, что я не смогу жить с человеком, который не то что рядом со мной, но даже читает мои мысли. Я не собираюсь быть твоим зверьком на привязи. Оттого, что ты всё обо мне знаешь, как бы я ни старался скрыться, мне не легче даже сейчас, когда мы ещё не до конца связаны.       — Тебе не придётся скрываться: я обещаю, что не буду читать тебя, — в глазах младшего почти испуг, но он хорошо замаскирован под укор, которым чувства Хёнджина всё-таки не задеваются.       — Я не верю в человеческие обещания, — Феликс осекается, потому что старший снова приводит разговор к логической точке. Правда, прямо здесь и сейчас можно положить конец тому, что даже не родилось на свет. — Ты был с кем-то этой ночью.       — Я был, — ком подкатывает к горлу, его не получается сглотнуть оттого, что слизеринец смотрит прямо в лицо, пробивает взглядом дыру во лбу, где место третьему глазу, обжигает нутро ревностным пламенем, Феликс чувствует свою собственную боль так, будто она капельный камень, набравший роста до потолка пещеры — вот этот ком, холодный, как лёд.       — Сейчас мне тоже, может, абстрагироваться от природных человеческих чувств?       — Но они так же природны, как обещания.       — Нет, обещания — это сосуд. Их содержимое природно — лесть и ложь. Прекрасная буква начинает эти слова так же, как и слово «любовь», — не находишь это немного ироничным? И ирония, кстати, тоже совершенно природна. А ещё на одну букву с «природный» начинается «похоть» — это так тем более… смешно.       Феликс не может ответить теми репликами, что в его голове, и не даёт Хёнджину прочесть их самому. Он стыдливо опускает голову, чувствует, что вот-вот заплачет, потому что оправдываться перед тем ему просто-напросто нечем. Он не чувствует себя преступником: в конце концов, до сих пор он ни в чём не ограниченный парень, а плод Эдема сладок даже на вид. Грехопадение давно перестало быть истинным пороком, что уж говорить о простой усладе, которая не порочит никакую любовь. Между Хёнджином и Феликсом нет любви — все эти сказочки о настоящих чувствах расходятся по шву в ажурном корешке, потому что всё-таки парни не воспринимают себя как легкомысленных и простых людей. У них есть комплексы и страхи, зажимы как в душе, так и в сознании, и они не дают им права на «просто чувствую». Им обязательно нужно разобраться в том, зачем они чувствуют и почему. Естественному путь тропинкой сквозь тернии устлан.       — Я знаю даже с кем ты был. Как теперь мне… смотреть в его глаза?       — Ты в мои-то посмотри.       — Так не отводи их, — Феликс вдруг осознаёт пространство — чётко видит перед собой колонну, а, подняв взгляд, может даже различить завитки на полуразваленной капители; ступень под ногами усыпана крошкой щебня, плащ касается пьедестала, кончики пальцев — ствола — всё ещё, будто он ни разу не отмирал, так и застыл от подтверждения присутствия здесь Хёнджина. Он смотрит дальше — каменная тропа, носок ботинка того, выглядывающий из-под мантии; прорезь — расстёгнутые пуговицы на груди; капюшон, борты плаща раздвинуты так сильно, что почти спадают с плеч. И финальное, завершающее композицию — лицо. Взгляд помешавшийся, густой, но лик перегоревший, тени стрелок во внешних уголках его глаз остры, губы пышны и изодраны до бурых пятен, где открыто мясо, засохшее в неестественных ровных язвах или кратерах.       — Я не буду ничего об этом говорить: ты всё знаешь сам.       — Тогда, может, вообще никогда ничего друг другу не будем говорить?       — Я боюсь.       — Чего? Меня?       — Того, что я не придаю многим вещам то значение, что придают нормальные люди, — Феликс сжимается, становится комком нервов, пульсирующим и отзывающимся болью на любое прикосновение к нутру, но Хёнджин щепетилен всё ещё — ему плохо до сводимых бровей и сжатых челюстей, но он не срывается, не кричит на него о том, что он мог бы пораздумать своей недалёкостью хотя бы о банальных вещах. Теперь он не позволяет себе сделать этого именно из-за открывшейся для него истины — у Феликса своя система ценностей, в корне отличающаяся от общепризнанной, и теперь придётся говорить об этом чаще, если парни всё ещё настроены на то, чтобы попытаться быть вместе.       — Я должен это понять и принять? Как ты думаешь, это вообще возможно сделать?       — Я знаю. Прости… — Хёнджин, видимо, правда терпит, контролирует себя и свою бурю из разочарования и ревности, пробудившейся недавно. Говорит ли наличие ревности о любви?       — Ну, раз уж ты… не считаешь секс с посторонними людьми чем-то жестоким, то, пожалуй, я тоже начну, — с ядком бросает он.       — Чан-хён не посторонний. Но это не было ни по любви, ни по прихоти…       — Это было данью, хочешь сказать.       — Своеобразной.       — Да уж, очень.       — Я не смогу тебе объяснить, пока ты не почувствуешь.       — Мне это противно, Феликс, я в любом случае отторгну это, потому что, даже если и почувствую похожее, — сразу оттолкну, потому что измена для меня — табу.       — Тогда ты должен понимать, что для меня — нет. Люди ведь разные и статичные.       — Тогда давай, когда мы будем в отношениях, ты будешь ходить налево, и я буду об этом знать, но сам ходить не буду. Я что, не смогу удовлетворить твои потребности настолько, чтобы ты не мечтал о других? Я настолько жалок для тебя?       — Нет, Хёнджин, нет, ты всё переиначиваешь.       — Ну, так я тебя слушаю, — Хёнджин, к удивлению, не продолжает полемику, наоборот — преданно молчит. Видимо, сам надеется на то, что Феликс сможет переубедить его, пока тот собирается с мыслями и структурирует свой будущий ответ, чтобы он полностью дошёл до сознания старшего, пробравшись через барьеры в виде чувств и страхов.       — Ты конечно же сможешь удовлетворить мои потребности, и я, правда, не буду мечтать о других. Этот случай единственный и неповторимый в своём роде. Можно сказать, исторический, — голос вздрагивает, и вся маломальская уверенность проигрышно улетучивается, потому что Хёнджин вдруг отрывает взгляд от его лица и так характерно прыскает, что хочется расшибить голову о стену. — Я не даю гарантии, что это не повторится в будущем… но… Хёнджин… — старший отвернулся только что. Сейчас он молчит. Феликс видит его затылок, блондинистые волосы на нём лоснятся и стекают под распахнутый воротник, как молоко — под подбородок.       — А что мне делать? — но с другой стороны он благодарит за это, потому что теперь его лицо может спокойно искривиться в предистерической гримасе и остаться незамеченным. — Предлагаешь мне это терпеть?       — Я прошу тебя, — но вскоре становится плевать, потому что боли набирается больше, чем души обоих могут вместить, и она вытекает наружу. — Для меня это не выигрыш тоже, пойми. Не корысть, не вседозволенность и не измена. Я прошу тебя, переосмысли это, а если у тебя не выйдет, то, прошу, прости меня, но я не подразумеваю половую связь с другими близкими мне людьми изменой тебе. И я не имею в виду, что ты совсем для меня не важен или важен меньше других, или что я ветренный. Поверь, сейчас в моей жизни нет никого важнее моих родителей и тебя одного, ведь, если мне дадут выбор между кем-то и тобой, кроме них, то я всегда выберу тебя. Бан Чан… там другая ситуация.       — Тебе не будет тяжело жить на два фронта? Хорошо, как ты думаешь, что я буду чувствовать теперь, зная, что с кем-то, кто тебе дорог, ты будешь не против половой связи?       — Но это же не означает, что я буду с хёном на постоянной основе… Я же говорю, этот случай был таким, как же сказать… магическим. Что ты только что делал в лесу? Вбирал магию. Это практически то же самое. У меня такие же чувства к Чану, как и у тебя к лесу.       — Ты пытаешься легализировать измену с точки зрения морального закона.       — Не измену!       — Фактически, это настоящая измена.       — Но я же не отношусь к этому с романтическим подтекстом. Это больше просто сакральное.       — А секс со мной? — Феликс задумывается. — Что ты скажешь? Он более сакрален, чем с Бан Чаном?       — Кстати, нет, — непроизвольно Феликс подходит на шаг, выйдя из-за колонны. — Я, кажется, совсем не отношусь к сексу как нужно… Но это же не повод ненавидеть меня? Я думаю, меня можно понять… — он делает ещё шаг, чтобы оказаться ближе к старшему. Ноги подкашиваются от осознания того, что он натворил, когда он смотрит на это чужими глазами. Хёнджин уверен в том, что Феликс неверен ему. — Я верен тебе, Хёнджин. Я люблю тебя, и если секс кажется тебе частью только любви, то мне — нет. Возбуждение — это просто эмоция тела, но то, что я чувствую к тебе, это эмоция моей души и сердца. Я не думаю, что мог бы встречаться с Бан Чаном и вообще хотел бы. Прости, тебе просто нужно это понять.       — Почему я должен? — Хёнджин стоит на месте, всё ещё прикованный к стене, но Феликс подходит ближе, тянется магическими потоками к его груди, телом более недвижим. Он не разрывает зрительного контакта, мнёт свои нежно-розовые губы, на которых нет следов недавней страсти; шея его пахнет кокосовым гелем — слизеринец теперь может до конца почувствовать это. — Почему я должен что-то переосмысливать и менять, если не прав ты? Ты не понимаешь? Твоё виденье мира — это только твоё виденье, Феликс. Люди всё ещё считают секс тем, что частично объединяет любящих людей, — и это константа для них. Я отношусь к ним и никогда не передумаю. И быть с тобой, когда ты бываешь с кем-то другим… Я не переживу этого. Я не хочу.       Разрывает зрительный контакт Хёнджин, отходя от стены. Он несильно отталкивает младшего, чтобы пройти, но тот хватается рукой за его запястье и, забыв вдохнуть, выпаливает, что откажется от этого; что он пересилит себя и откажется, но также Хёнджин должен будет понять, чего лишает его. Тот неверяще прыскает, мол, Мерлин, это непостижимо здравому уму, и всё-таки остаётся здесь, где за углом, обделанным смесью с вкраплениями стеклянной стружки, стоит потрёпанная веками колонна, не держащая свой антаблемент. Наверняка он — скрипящая под ногами щебень. Что с физической оболочкой делает время — мысль возвращается в голову слизеринца, и он тоже забывает о кислороде, потому что неожиданно для самого себя понимает — всего лишь тело, только оболочка, то есть любят люди всё-таки далеко не им, кто бы что не говорил о хорошем сексе. Также Хёнджин понимает, что люди, любящие телом, сильно ограничены в понимании настоящей боли и радости, то есть, лишая себя органа самых высоких чувств, они становятся практически черствы.       Телесная любовь, как монохромазия, — она есть, но обесцвеченная, неполноценная. Насколько Феликс любит его? Дело даже не в этом, а в том, что он, по его словам, не придаёт половой близости должного значения. И является ли оно тогда должным?       — Может… это и потрясающе.       — Что ты имеешь в виду? — подаёт голос опустивший взгляд Феликс — их руки переплелись, образовали узел — это ведь телесное выражение чувств, например, приязни. Но почему тогда секс не выражение любви? Хёнджин путается в собственных мыслях, как пальцы двух рук спутываются друг с другом. Прикосновения — это результат нежности или просто тактильность, то есть, если человек просто тактильный, то его нежность — это чувство банальное, не дружественное, значит, и его секс — это всего лишь физическая нужда, не подкреплённая никакими чувствами, кроме этой банальной нежности. Нежность и банальная нежность, должно быть, могут иметь полное право на то, чтобы разниться. Как и секс по нужде и секс по любви. Но также Феликс говорил, что его связь с Бан Чаном является чем-то сакральным, то есть можно выделить и такую разновидность нежности. Она не будет похожей на нежность или любовь. Эта формулировка, родившаяся в Хёнджине, правильная по отношению к Феликсу?       — Я имею в виду, что ты как пришелец. Или, знаешь, гость из будущего, где человечество настолько преисполнилось, что любовь стала бесполой и бесплотной, то есть такой, какой она и должна являться.       — Любовь, как феникс, — говорит младший, а Хёнджин подмечает — любовь, как Феликс, и усмехается своим же мыслям.       — Кстати, ты не читал меня всё это время, — удивляется он, разряжая обстановку. Это заставляет Феликса поднять голову, наконец посмотреть в его глаза, улыбнуться, немного расслабиться и отойти от этой тяжкой темы, которая и правда этому человечеству только предстоит.       — Да, я же обещал, — тот не до конца понимает, что теперь может сказать, поэтому молчит и пытается придумать что-то нейтральное, но, как назло, обида на самого себя и в целом на бредовость сложившегося разговора валятся на плечи, как тяжёлые человеческие тела. — Мне кажется, что секс для меня теперь вообще противен…       — Ой, нет, давай выруливай, — смеётся Хёнджин, привлекая к себе тонкое Феликсово внимание. Мальчик тоже тихонько усмехается, надеясь не разрушить своим простодушием чужую внезапную смену настроения на лучшее. — Думаю, я практически всё понял. В какой-то степени, я даже осознал. Это разные вещи, — перепачканная в грязи подошва ботинок следит на каменном полу — Хёнджин подходит к нему, закладывая прядь своих отросших у висков волос за ухо. Его нос почти касается чужого. — Я поговорю с тобой об этом ещё раз когда-нибудь позже, хорошо? — он дожидается кивка, закрывает глаза, и носы трутся друг о друга, греются. Вторая ладонь пробирается под борт плаща, находит талию механически, Феликс подходит ближе, кажется, напуганный. — Мне всё ещё тяжело думать о том, что ты позволил кому-то… Это всё ещё тяжело.       — Я знаю. Прости, — младший бездействует, кроме того, чтобы подойти плотнее, свести брови в гримасе раскаяния и стать ведомым чужим телом.       — Хорошо, — сплетение пальцев слабеет, руки рассоединяются, но Хёнджинова следует за его второй и тоже оказывается на талии, а затем проскальзывает дальше и прижимает её в объятьях, смелых, крепких, нежных. Хёнджин опускает голову на чужое плечо, и его хозяин тоже обнимает его, наконец отмирая, позволяя себе прикоснуться. Являются ли эти прикосновения для Феликса банальными? Способен ли он вообще физически выражать любовь, или всё-таки его любовь уже находится на следующей стадии, откуда нет возврата? Хёнджин давно заметил — делая шаг вперёд, ты почувствуешь себя не на своём месте, сделав шаг назад. Почему то, что было таким родным в прошлом, оказывается смешным, нелепым и даже противным в нынешнем, ненавистным в будущем? У настоящей любви нет срока годности, значит, всё, что человек любил в прошлом было фальшивым? Или всё-таки любовь так же неидеальна, как человек, а если так, то стандарта у неё нет и никогда не будет. У каждого свой идеал. — Будь моим парнем, — наконец говорит Хёнджин. То, что происходит сейчас, правда, отдаётся болезненным покалыванием в груди, но, он думает, любовь того стоит.       — Я буду, — и Феликсу не легче. Он в полной мере осознаёт чужие чувства и эмоции — ему не нужно даже читать Хёнджина теперь. Всё очевидно, как жажда, и теперь он просто хочет, чтобы чужое принятие поторопилось, ведь знает — Хёнджин точно примет, чего бы это ему ни стоило. Не сказать что он этим пользуется. Он искренне радуется тому, что в его жизни большую часть занимает один Хёнджин, и надеется, что эту часть никто никогда не вырвет с корнем, а особенно сам слизеринец. Это не будет просто болезненным — это станет фатальным. С пустым местом там, где должно быть самое высокое чувство, у Феликса жить не получится. Он с уверенностью может сказать, что однолюб, ведь потеря этой любви будет означать потерю любви как таковой, то есть любовь для Феликса не ресурс — для него это собственная душа, целая, единая, невозобновляемая. И если её всё-таки вырвут… Можно представить, что будет с ним. Никакой бездушный человек не будет рад жизни.