Придумай глупый пароль, Ликси

      На следующий день доктор, точнее специалист, ведь Минхо не болен, к тому не является, хотя должен был — на последний сеанс. Гриффиндорец до вечера ходит на иголках в предвкушении нового расспроса, но Джисон, как может, успокаивает его, и даже прибивает ко сну, а сейчас, выпив перед сном горячего молока, Минхо осаживается на кровати, как муть в стакане, и заторможенно пересказывает ему сюжеты своих дневных грёз. Сказать честно, голова трещит нещадно, потому что до отбоя даже дрёма вызывает у него тошноту. Джисон тащит в комнату суп в своей любимой глубокой тарелке и потешается, говорит, что он просто слишком загнался по поводу своего расстройства. Минхо пытается скрыть обиду на эти слова, но к его рту подставляют ложку с горячей зелёной жидкостью, и в следующую же секунду он сдерживает дикое желание плюнуть ей в искривлённое в диком смехе лицо. Джисон отрезвляюще бодр и счастлив. Может, потому, что его парень быстро адаптировался к обстановке в этом лесу, быстро привык к бесконечному шуму этой реки. А может, потому, что он просто живой. Грубый голос разногласий в голове пуффендуйца поутих, и это успокаивает обоих.       Размеренным шагом Джисон добирается до кухни, вальяжно пихнув дверь бедром, делает круг по своей оси и оставляет тарелку в раковине. Надо же, Минхо не наругал его за еду в спальне. В самой кровати. Бедолага был так увлечён своими кошмарами, что совсем не обратил на его рассредоточенное плямканье внимания. Вымыв руки лавандовым мылом, он опускается на деревянный стул, подпирает голову кулаком и косится на темноту за открытым настежь окном. Тихо в этом домике не было никогда, потому что река здесь скатывается со ступени, путается в лопастях водяного колеса и падает обратно в землю. Иногда она топит здешнюю веранду и обрызгивает петунии Минхо, которые тот высадил в специальный длинный глиняный горшок. Из окна в кухню сквозь раздвинутые занавески просачивается свежий воздух, и он пахнет летним вечером, хотя сейчас только зарождается весна. Странно то, что Джисон ощущает этот запах. Странно то, что первым он ощутил именно его. Не благовоние приготовленной вместе еды, не сваренного вручную мыла, не моющего средства для посуды, а именно природы. Река звучит, как нежный материнский голос, нашёптывающий любимую колыбельную. Джисон уже давно не звонил своей маме, и, если честно, уже давно он мечтает это сделать.       Минхо проскальзывает в кухню, сначала заглянув в дверную щель, чтобы убедиться, что Джисон не занят своими личными делами, и он может войти. Пройдя к обеденному столу, он замечает, как бутоны, на которые грустно смотрит его парень, фиолетовые и синие, сворачиваются на глазах, как закрывающиеся зонтики, и с них тоже стекают капли воды, как с тех — дождя. Джисон сосредоточен до того, что не сразу замечает его присутствие, поэтому слегка дёргается, когда чужие пальцы опускаются на его шею сзади, точно первая морось. По коже рук Минхо проходит слабая дрожь, потому что от проветривания в кухне по-настоящему холодно, но нынешнему её посетителю и жителю сейчас абсолютно тепло, кажется. Кто знает, оттого, что его касаются тёплые руки, или оттого, что он практически не ощущает собственного тела. Чувства есть только там, где бывает след Минхо, и это так странно, но так по-особенному, что сводит под ребром. Теперь Джисон смотрит на аметистовые волосы, и ему до одури нравится то, какими тёмными они стали, хоть их владелец и говорит постоянно, что ему больше нравится выбеленный, почти бледный цвет.       Нехотя вспоминая прошлое, Джисон думает о том, как выглядел Минхо, когда лежал в отключке в подземельях на Хёнджиновом уровне; становится тяжело дышать. Глубоко вздохнув, он прикрывает глаза, чтобы рассмотреть только что сделанную фотографию нынешнего Минхо — живого, настоящего, яркого, в сознании — в собственном, — и влюбиться ещё раз, но не заново и не по-новому, — влюбиться в Минхо как всегда, как каждый день до этого — одинаково по ощущениям. Джисон влюбился не тогда, когда Минхо поднялся с кровати и снова пошёл в комнату дементорики, ничего не сказав, герой; не тогда, когда на их ушах оказались цветы; не тогда, когда Минхо предложил ему установить связь, и не тогда, когда он отдал ему блокнот с разводами от пальцев на чёрной обложке, — он влюбился тогда, когда первый раз на него взглянул, и этот яркий круг аметистового цвета отчеканился на зеницах так точно и аккуратно, что даже сейчас, закрыв глаза, Джисон может увидеть его в том окне с лепниной лилий и захотеть протянуть руку, чтобы коснуться впервые. Шея Минхо необычная — не потому что какая-то странная, а потому что Джисона. И сам гриффиндорец необычный не потому, что странный, а потому что встречается с ним и в какой-то степени принадлежит ему.       Чей-то Люмос мерцает среди деревьев и ходит из стороны в сторону — Хагрид вышел на ночную охоту за лягушками. Прямо сюда спустился, наверное, чтобы убедиться в здравии Минхо, потому что сильно переживает за своего любимчика. Чарами левитации он доставляет к столику на веранде корзинку, потому что сам находится на противоположном берегу реки, и Минхо почти срывается с места, чтобы забрать её. Волшебные палочки — его и Джисона — покоятся на одной из уже запылившихся полок странного — высокого и узкого — стеллажа в спальне. Здесь магия нужна только для того, чтобы подогреть воду в бочке на башне, и от этого самому Джисону легко и спокойно, потому что будничные и бытовые дела не забирают обычно требующееся на них количество магии, и она успевает восполняться. Минхо от всего этого ходит довольный, как сытый кот, и такой же горделивый, высоко задрав подбородок. Учёба у него начинается уже в следующий понедельник. Сегодня пятница. И эти выходные, Джисон прорицает, сильно зажмурив глаза, покажутся ему настоящим Адом, и он сам не может осмыслить почему.       — Он послал мне мотылька, чтобы пожелать приятного аппетита и хороших снов, ну, не чудо ли?       — Ты к нему как к отцу, — говорит Джисон, принимая на свои колени корзинку.       — Ну, я хотя бы не с кислой рожей встречаю гостей.       — Ну и в каком месте моя рожа кислая?       — А ты, кстати, вообще знаешь, почему так говорят? — и на вопросительный взгляд Минхо отвечает, мол, потому что рожь перемалывается в муку, из которой делают чёрный хлеб, а чёрный хлеб кисловатый на вкус, и Джисону от этого факта становится странно. Получается, его рожу можно перемолотить в муку. Ну, разве только чтобы накормить Минхо, но тот вряд ли вообще захочет такое есть.       — Вау, это…       — Я сам в шоке, — Минхо наклоняется к корзинке и понятливо щурит глаза. Запах пирожков с вишней и персиковым кремом сногсшибателен, а плитка молочного шоколада с лесным орехом, которую Хагрид изготовил собственноручно, кружит голову одним своим видом. У Джисона во рту скапливается слюна, и Минхо поразительно застенчив, когда странным взглядом просит отцепиться от ручки корзинки. Его руки слабо дёргают плетённую стенку к груди.       — А ты знаешь… — начинает Джисон.       — Мерлин, что?..       — Я, м-м… Мой язык в розыске…       — О нет.       — Можно ему спрятаться в твоём рту на время?       — Клянусь своей травой, Джисон, это самое странное предложение, которое когда-либо я слышал от тебя.       — Да, я недавно его подслушал — по-моему, когда был на поле с Чанбином, и решил поприкалываться, — Джисон не может оторвать глаз от лица перед собой, то есть… не может не смотреть, когда оно находится так близко, то есть так рядом, то есть… Минхо блестит? Светится. Или просто улыбается. Звёзды тоже улыбаются? Тогда как у них не болят лица? И то, что они взрываются, оставляя после себя дыры, значит, что их лица лопаются? Если так, то что будет, когда лицо Минхо лопнет от улыбки? Наверное, Джисон простудится и умрёт от ангины. Наверное, он завянет, как петунии без солнечного света. Наверное, он потеряется в лесу без надежды на спасительный свет, даже если обычно спасительный свет только в конце тоннеля.       — Ну, можно, если он позволит мне над ним поиздеваться.       — Ах ты кошак, — Джисон сладко-сладко улыбается, и Минхо кажется, что в этой деревянно-воздушной кухне становится теплее, будто в улыбке напротив спрятан очаг, скрыта жаровня; будто, если он сунется в неё, то сгорит заживо, но его слишком интригует эта перспектива, так что он пробует её на вкус.       Запах супа с мясом рассеивается между ртами. Минхо касается замёрзшими пальцами чужого загривка, пока руки обладателя того на автопилоте отставляют корзинку под стол. По велению своей слабости старший расставляет ноги, опускаясь на чужие колени. Джисон поразительно умело обводит кончиками пальцев лопатки, пока превращает поцелуй в сход по тихой реке, пока лепит из него гонку — чей язык окажется сверху; пока замедляет снова. И вдох, выдох — опустившиеся на подбородок, кажутся мотыльками, знающими, что на свет лететь опасно, но летящими всё равно — самозабвенно и отрешённо. Джисон мотылёк, и Минхо звезда, и им обоим практически всё понятно, практически страшно. Им практически плевать, потому что поцелуй выводит их, как нашкодивших детей, в коридор, пока на столе в кухне, где никто не выключил свет, остывают свежие пирожки с вишней и персиковым кремом; пока о раскалённую лампочку разбивают головы и переламывают свои лапки белоснежные и цвета древесной коры мотыльки и бабочки, нечаянно спутавшие потолок со звёздным небом. Джисон вправду мотылёк. Он более чем отчаянный. Но, может, всё немного иначе, и Джисон не такой уж и глупый? Минхо…       Звезда?       Или лампочка? ***       С самого утра никто не видел синьору Криввль. Гриффиндорец Минхо, что хотел зайти к себе в последний раз перед долгими каникулами в лесу ради того, чтобы забрать из своей комнаты ещё пару нужных вещей, опечалился, но позже, благо, обрадовался, потому что нашёл всё это негодным для вылазки барахлом, и поспешил к мадам Помфри за какой-то мазью. Джисон поблагодарил синьору за отсутствие и поплёлся следом с пустым мешком за спиной, не сгорбленный и счастливый. Но через час, когда пара уже давно была на дне ущелья, в Хогвартсе случился настоящий переполох, и даже Дамблдор вскочил со своего любимого кресла, прибыл на место преступления как штык, и стал расспрашивать очевидцев, пока дожидался экспертов. Снейп, как всегда, поприсутствовал первые несколько минут, послушал всех, кого счёл за важное послушать, вернее подслушать, и, махнув подолом мантии, ретировался. Профессор Флитвик успел гневно обозвать его чёрным котом и злополучным комком блевотной шерсти из-за того, что он не заметил его, цитата, гномьей натуры, и чуть не раздавил, но Снейп, как самый гордый, пусть уже кот, всего лишь ухмыльнулся. Может быть, умилился, но до этого Флитвик умом уже не дошёл, ведь был глубоко увлечён сквернословием и потиранием своего ушибленного колена.       Проход по лестнице был заблокирован шокированными преподавателями и студентами, на полотне рядом с картиной «Горожанин» истошно рыдала в свой расшитый платок первая пропажа — синьора Кривль. Фигуры на полотнах в радиусе нескольких метров по стене оправлялись после заморозки, а те, что были запечатлены на полотнах дальше, находились в глубочайшем шоке и клялись, что ничего не могли видеть во время совершения преступления, ведь находились в кромешной темноте. Свет на лестнице отключают после главного созыва, то есть далеко после полуночи, а это значит, что у злоумышленников было в свободном доступе всего лишь несколько часов. Так коварно заморозить синьору Криввль, по её же словам, было просто величайшим грехом и слабоумием. Бедняжка просто хотела посреди ночи отдать Горожанину свои бокалы, так как тот скоро хотел устроить пир в честь дня своего изображения, но, когда она уже перемещалась, полотне на третьем от главного она просто застыла и не смогла даже моргнуть. Безобразно изнеможённое лицо Патриарха с картины «Конфронтация свечей» говорило только о том, что он узрел настоящий грех и просил Бога об очищении, подобном полотну «Горожанин». Зверское убийство поразило профессора Макгонагалл, она не смогла долго смотреть на белоснежную ткань, поэтому стала руководить траффиком на лестнице.       Чанбин оказался на этом пролёте случайно, утром, когда фигуры на картинах при рассветных лучах, лившихся из крохотных витражей, только начали свободно дышать. Краем глаза он заметил общую вялость мужчин и женщин, даже котов, изображённых на одной из, но ничего не понял и постарался не обращать внимания на немые рты, раскрытые, как оказалось, в крике о помощи. Синоптическая станция галдела о том, что через неделю случится катаклизм, — на Хогвартс обрушится сильнейший за последнее столетие ливень, который накроет весь мир вплоть до города Бесшумия, и Чанбин сослался на это, потому что он и сам, явно предчувствуя злобу стихии на магов, в последнее время вёл себя странновато. Взять хотя бы случай с профессором Флитвиком и его собственной хоровой партией, которую вчера он сдал на отлично, хотя до этого не мог и просто дотянуться до своих не самых высоких нот. Да и Чонина стал просто так обнимать в два раза чаще, что тот даже заметил и ещё и за это предъявил. Видимо, Чонину показалось это своеобразным прощанием.       Полотно убрали со стены, и на его месте, где цвет обоев ещё насыщенный, а не выбеленный временем, закрепили маленькую полку, на которую теперь желающие помянуть творение возлагают цветы и записки на обожжённом пергаменте. Художники оставляют свои картины в память о Горожанине с ещё не оживлёнными фигурами — под ней. О Феликсе ни слуху, ни духу, но переполох с изувеченным полотном и скорбь синьоры Криввль затмили такое незначительное исчезновение. Может, Феликс отлучился по своим делам в мир магглов, который уже давно пора бы назвать одним общим словом, но профессор Макгонагалл откинула эту мысль сразу после того, как пазлы в её голове сложились в одну картину, — убийство Горожанина не было главным преступлением: Феликса похитили, и тем просто прикрыли передний план. Правда была за листвой, которую забрызгали кровью, чтобы замылить глаза. Сразу после приобретения своего наития профессор отправилась к Дамблдору, чтобы объяснить, что Ли Феликс бы просто так не сорвался с учёбы. Кабинет директора не был пуст — свидетелем пылкости страха Макгонагалл стал профессор Снейп, и он только подлил керосина в огонь, сказав, что его нестабильный в эмоциональном плане подопечный Хван Хёнджин снова заперся в библиотеке.       Проблема не могла разрешиться сама собой. Дамблдор, оглядев гримасы коллег: испуганную, но стойкую в своей гордости, и брюзгливую и обвиняющую, но опечаленную, — отвёл заболевший взгляд и стал думать о том, как будет правильнее поступить. «Это их жизнь. Мы не в праве… быть её мастерами. Мы можем только учить, но делать домашнюю работу за своих учеников… — протяжно выдохнул он. — Поступим так: завтра утром я отправлю письмо своему давнему другу, а ты, Минерва, отправишься в город Бесшумий под мантией невидимкой. За обедом я расскажу тебе всё, о чём думаю. Северус, — Дамблдор направил свой добрый взгляд в лицо слизеринца и склонился над своим столом, — тебе нужно будет напугать парочку ребятишек. Я знаю, ты любишь это делать». На бездействие, директор понимал, у их группы не было времени, поэтому следующим утром приказал профессору Макгонагалл отправиться выполнять своё задание раньше общего подъёма, а на Снейпа оставил весь старший поток, который в тот день должен был сдавать ей свои абсолютно скучные доклады. Но маг выслушал все, с особым интересом подойдя к работе Бан Чана. С отличием выполнив свою работу, он глубоко вздохнул, поправил жёсткий воротник, прилипший ко вспотевшему горлу, и поспешил на нижние уровни подземелий.       Потерявшись в запутанных переулках города Бесшумия, Макгонагалл всё-таки отыскала нужное ей заведение и, накинув на голову капюшон тёмной мантии, которая тот же час сделала её невидимой, нырнула в атмосферу раздрая и шумихи, полных бокалов тёмного пива и странных закусок, похожих на сушенное человеческое мясо. Задыхаясь от пыли, что пробиралась под капюшон, она поприсутствовала при каком-то важном разговоре, и от серьёзности некоторых речей теряла дар здраво мыслить. И волосы на её руках становились на дыбы, потому что буквально перед её лицом несколько мужчин обсуждали план произведённого похищения, дальнейшие пытки и риск убийства, естественной смерти или инсценировки суицида. Кровь в её жилах кипела от злости и возмущения: люди монстры, и прямо в тот момент, подшучивая над тем, как с ними будет расправляться их командование, если они так и не раздобудут никакой информации из этого мальца, — они жестоко доказывали ей всю свою грязную суть. Женщина вышла из бара ошарашенной и испуганной, на всех парах помчалась докладывать Дамблдору об их планах, до того несколько раз раздумав о том, что прямо сейчас устроить поджёг и сбежать бесследно не так уж и тяжело. В любом случае, это не будет стоить ей такой части эмоционального здоровья, сколькой стоило ей подслушивание гнусных речей об издевательствах над ребёнком.       Директор опешил, но не подал виду. Феликс его любимчик — как остаться в здравом уме, зная, что прямо в тот момент, пока он сидел в своём кабинете, его, возможно, снова пытали, а возможно, издевались вовсе безостановочно. От напряжения у мужчины свело скулы и сдавило виски, поэтому он протёр ладонью лицо и приказал Макгонагалл продолжить преподавать. Женщина отошла на шаг, в её молчании была различима просьба о помощи мальчику как можно скорее. Все её лекции в тот день были сухими, а разговоры, на контрасте с ними, — резкими и грубыми. Бан Чан, что пришёл узнать о своих результатах, распознал неладное и попытался допросить профессора, на что она лишь огрызнулась и попросила не лезть не в своё дело, иначе и с ним случится что-то плохое. Бан Чан, конечно же, оставаться в стороне не мог. Он попытался найти Чанбина, но у него не вышло, тогда ему пришлось проследить за Снейпом: он был уверен, что преподаватель тоже замешан в этих таинствах. И профессор привёл его на нижний уровень подземелий, где он стал очевидцем его напускной злобы и ядовитого шипения у уха знакомого слизеринца. Он успел покинуть это место раньше, чем Снейп показательно взмахнул мантией.       Следующим местом, куда поспешил Бан Чан, стала комната Сынмина. Ему не удалось пройти через распределительную дверь, поэтому он связался с когтевранцем, стоя на месяцеобразной лестнице в ожидании. Тот выглянул из своей комнаты и ещё долго блокировал проход своим соседям, потому что пуффендуец говорил совершенно несвязные вещи, основываясь только на своих умозаключениях, и он пытался всё понять. Выходить из комнаты он не планировал ещё как минимум два дня, потому что тело предчувствовало сильный ливень, который прогнозисты вчера вечером отсрочили на неделю, и отзывалось не весьма дружелюбно, поэтому он пригласил Чана войти на чай, пока на него никто не обозлился, иначе жалоб после будет не избежать, а их Сынмин, откровенно говоря, боялся всегда. Никому не потакая по жизни, он просто не любил чужую скверну, что вытекала изо рта при практически каждом разговоре о ком-то, кто сделал что-то не так. Шанс посетить комнату человека, который Чану нравится, тот, конечно не упустил, поэтому до глубокой ночи остался в ней, пока не настала пора точно, определённо ложиться спать. Завтра, он понял, Хёнджин встанет с кровати и будет готов крушить миры до состояния руин и щепок, поэтому с самого утра ему придётся караулить своих друзей у главного входа в подземелья.       Но Хёнджин не вышел из подземелий ни завтра утром, ни завтра вечером, ни послезавтра, ни даже через три дня. Неделю Чановым постом был цоколь, где он уже нашёл место, чтобы затаиться и смочь писать конспекты. На разговор с тем же Чанбином у него просто не хватило духу, хотя он понимал, что мог бы помочь выходить их старшего слизеринца. Компания неожиданно окрепла в самих мозгах, поэтому Чан был горд тому, что взялся за караул. Позже он понял, что просто не хотел мешать. А когда Хёнджин наконец покинул свои хоромы, он почти расплакался оттого, насколько бледной была его кожа из-за недельного заточения под землёй, и насколько уверенным и хладнокровным — выражение лица. Само зло выбралось из-под земли, и оно было готово потрошить обидчиков и воров, убийц, людей, что позарились на его собственность, как бы плохо это ни звучало в его голове. Плитка, уложенная на платформе в жёлто-серые квадраты, врезалась в зрачки: он не мог смотреть на то, как Чонин умоляет своего друга взять его с собой и получает отказ, два отказа, бесконечные «нет»; как он отдаёт тому только что приготовленную горячую еду в склянках и понимает, вероятно, что он не разберётся с ней должным образом и ещё несколько дней точно будет голодать.       Слёзы собрались на нижних веках, Бан Чан сумел вернуть их обратно, но они, по слёзным каналам поднявшиеся в свой исток, уже привлекли внимание Чанбина, что пытался успокоить своего парня. Чонин оказался рядом в крошечный момент, налетел на плечи, ткнулся мокрым носом в шею и взмолил не отпускать Хёнджина в этот путь, пока того, стоящего на ступени вагона с жалкой и худой сумкой в руке, уже неспешно забирал поезд. Сказать было нечего. Но Чан смог выжать из себя, что он не может никого подчинить. Как бы ему самому хотелось этого. Вернуть всех обратно и стать достойным главой компании, собрать её членов на первую вылазку: бросившегося на спасение Хёнджина, выкраденного Феликса, сошедшего с ума Минхо, влюблённого в него Джисона, отпустившего брата Чанбина, хрупкого и задетого по самую душу Чонина, незаинтересованного Сынмина, который постоянно для них прикидывается дурачком. Так хотелось обернуть время вспять и внушить себе прошлому, абсолютному дураку, что оно не железное и не резиновое, — обрывается и не подлежит переплавке. Оно уже бракованное, но пока что не до конца изношенное, так что у него есть единственный — последний — шанс сделать из него что-нибудь ценное. ***       Остановившись на полпути к зданию, в котором назначена встреча, Х поправляет лямку сумки на своём плече. Склянки с едой уже на две трети опустели, поэтому оставаться в этом мире дольше просто нельзя. А ещё Феликс только что шёл на шаг позади, держался за его руку слабыми пальцами, держится до сих пор, и периодически вздыхал от собственных тяжёлых воспоминаний. Кажется, они оставляют на нём новые шрамы, и, если не поспешить в Хогвартс, где его приласкают кремовые стены и разноцветные витражи, то его тело само по себе станет мучиться от болезненных конвульсий. Его сон уже вторую ночь одинаков — плети. Кажется, это то, к чему сознание привыкло, чего оно ото дня в день ожидает. И это устрашает Х до неприятного трепета в животе. Феликс переспрашивает, зачем они идут сюда, но он не имеет права ответить. Риск снова стать жертвами чужой войны за статус среди магов наступает им на пятки, и Х скоро тоже начнёт это ощущать, потому что Феликс держит его за руку прямо здесь, посреди безлюдной улицы, и это ощущается как что-то совершенно незаконное и смертельно опасное, от чего хочется отшатнуться, как от огня. Х пугает даже это. Он говорит, что ничего страшного больше не случится, но боится ошибиться.       — Здравствуйте, мистер Хван, — приветствует его мужчина в гражданской, самой обычной одежде, — мистер Ли…       «Хван! — внутренне Феликс содрогается от радости, но это чувство резко отходит, и его место занимают страх и недоверие, держась за руки. — Откуда он знает меня?», — слышит Х на периферии. «Не волнуйся, пожалуйста, всё будет хорошо».       — Меня попросили быть вашим сопровождающим.       — Телохранитель?       — Что-то типа него, — усмехается рослый мужчина, явно найдя общую волну со слизеринцем. — Не признаёте меня, мистер Ли? — он начинает их путь, загораживая своей широкой спиной спереди, и подол его серого пальто, с которого он, вероятно, недавно снял меховую подкладку, кажется Феликсу смутно знакомым.       — Не признаю, — ответил мальчик явно с другим подтекстом. — Честно признаться, я немного не в том расположении духа, чтобы кого-то, кто по своему телосложению вполне может сгодиться за преступника и насильника; кто меня пугает, узнавать. Хотя ваше пальто мне знакомо.       — Ох, это моё любимое. Я не меняю его уже чётную холодную пору. Простите меня, если вам это брюзгливо.       — Нет, у меня тоже есть такая вещь.       — Ваша жилетка?       — Как вы можете предполагать?       — Вы были в ней в нашу первую встречу.       «Откуда я могу его знать?».       «Предупреждай меня, когда хочешь что-то сказать вот так: мне немного тяжело закрывать от его сознания наш разговор… Я не могу тебе сказать прямо, но… вы виделись относительно недавно».       — Вспоминаете это? — мужчина отводит свою правую руку в сторону, и из его пальцев выскальзывает ключ зажигания в связке с брелоком в виде совы. Её яркие глаза, от граней которых отбивается солнечный свет, глядят прямо в душу Феликса.       — О… — он переводит взгляд на Х, и по нему можно прочесть, насколько он ошарашен, а мужчина впереди улыбается, глаза не сводя со всех углов на этом пути. — Серьёзно?       — Только тс-с, — слизеринец забавно улыбается — и это есть реакция на Феликсово удивление, а тот в следующую секунду смотрит на подол серого пальто с таким обожанием, что страшно. Благо, мечты о предстоящей встрече отвлекли его от мыслей о своих ранах, которые даже Х не удалось залечить полностью. Их скрывает одежда — одежда Х, которую тот прихватил специально, потому что понимал, что Феликс не выберется из этой ловушки целым, что было бы просто сказкой. Неужели такими сволочами реально быть? Если да, то Х разберётся с ними в свой метод.       — Мы пришли. Я остаюсь здесь, а вы должны пройти на пятый этаж, по коридору прямо, и там вас встретят мои коллеги. Разговаривать с человеком вы будете очень долго, и я настоятельно рекомендую не пользоваться связным разговором, — подмигнув, мужчина протягивает Феликсу те самые ключи. — Прошу, возьмите, они понадобятся вам вскоре.       — Спасибо за… Спасибо, — тот кланяется, прикусив язык, потому что хотел сказать «спасибо за службу», а это стало бы большой ошибкой. Феликс ведь должен делать озадаченный вид, будто его во второй раз ведут на казнь. Будто он совсем не знает, к кому идёт. — До свидания.       Парни, до сих пор не расцепив рук, проходят через дверь в здание, смутно напоминающее лавку Олливандера; оно встречает их высокой витиеватой лестницей со старыми перилами и полом со скрипящими половицами. Слегка дрожа от сладкой паники, Феликс не сдерживается и на полпути к пятому этажу прямо на лестничном пролёте прижимает своего спутника к стене под какой-то неприметной картиной. В спину Х врезается деревянный молдинг, а ладони Феликса тёплые от предвкушения сознания. Слизеринец посмеивается и подставляет щёки под ласки нежного носа и губ, а Феликсу пьяно-пьяно.       — А почему нам запретили пользоваться разговорами?       — М-м, — Хёнджин улыбается, забавно глянув на расписанный потолок, — сам всё узнаешь.       — Ну… ну почему ты ничего не рассказываешь? — Феликс тоже улыбается и прячет улыбку от чужих глаз, потому что этот вопрос так-то риторический. Просто хочется побыть капризным. Мальчик почти потерял надежду на то, что ещё хотя бы раз в жизни увидит Х, поэтому сейчас, переосмыслив всё своё существование, податливо жмётся к его телу, перебирает губами кожу на шее, неразборчиво оставляет мокрые круги и собирает их языком, пока в плечи не упираются ладони.       — Остановись, загонщик, нам нужно ещё добраться до наших комнат.       — Окей, но там ты не сможешь так просто отделаться.       — Там я и не захочу, — Х дарит ему короткий и неглубокий поцелуй, заглядывает в глаза и приглаживает пшеничные волосы. Они пахнут шампунем и каким-то парфюмом, который они нашли на полке первого этажа предоставленного им отеля. Феликс до сих пор не спросил о нём, значит, понял, что это дело рук не Х.       Таки добравшись до указанного места, парни приветствуются с двумя мужчинами и проходят за одним из них в маленькую комнату, рассчитанную едва на один шкаф. Отец встречает Феликса всё с той же улыбкой, с тем же трепетом гладит по голове и щекам, заглядывает в глаза, как Х только что, чуть склонившись, исподлобья, любовно. Пыл его любви исходит от ладоней и лица, от всех оголённых участков кожи и слов, что он позволяет себе произнести при Х. «Новый член семьи», — так он говорит в обращении к тому, и Феликс пытается не закричать от шока, смущения, радости, счастья, гордости, переполнивших его в следующую же секунду. Папа ласково называет его по имени, пожимает руку и с тяжёлым трепетом смотрит на то, как парни жмутся друг к другу боками и руками, позволяет им соприкоснуться запястьями, пока отходит к тумбочке у крохотного окна и достаёт какую-то банку с салатовой надписью.       Углубление в стене Феликс замечает только сейчас, и явление телепорта доходит до него тоже только сейчас. Он слегка боится назвать неправильное место, поэтому в уме проговаривает его ещё несколько раз, старательно защищая своё сознание от подслушивания. Встреча с отцом заканчивается так же внезапно, как началась. Х проходит в камин вместе с Феликсом, потому что страх снова потерять его выигрывает в схватке со здравым смыслом. Они набирают из банки по щепотке смеси, прощаются с Господином Ли поклоном и объятьями, рукопожатием, Х покрепче сжимает лямку сумки в ладони, руку парня прижимает к своему боку предплечьем. Отблагодарив за лестную помощь, парни на счёт «три» бросают смесь к ногам, и холодное пламя вспыхивает вокруг тел. Жар проходится обнажёнными ногами по груди. Феликс чувствует, что его до сих пор держат за руку, и это дарит ему волнение вперемешку со счастьем и приторным чувством любви — тем самым, чему завидуют одиночки, и на что старики улыбаются, моргая от воспоминаний, оставшихся не большим, чем эхо.       Быть старцем страшно? Феликс думает, что, если в его будущем не будет места для Х, то он готов умереть прямо сейчас, чтобы остаться молодым, счастливым и влюблённым по самые красные в мире уши. Слизеринец вдыхает свежий лесной воздух, заправляет прядь белых волос за своё ухо, и выглядит в глазах младшего принцем. Скоро тому понадобится доктор, чтобы излечить скачущее сердце и дрожащую диафрагму, а пока он просто наслаждается этой приятной болью. Болью… потому что Х не может быть рядом всегда и навсегда. Он не имеет права даже обещать, и Феликс тоже. Запах влажного весеннего леса во время закатного солнца потрясающе тяжело осаживается в лёгких, потрясающе легко входит в них. Х снова тянет его холодным носом и оборачивает своё блаженное лицо к Феликсу, а у того глаза на мокром месте. Сказать о чистосердечной любви в данный момент кажется поражающим больше, чем лечащим. Потому что Феликс плачет и не хочет понимать, из-за чего, хотя понимает практически всё. Никто не вечен — почему он думает об этом именно сейчас? Почему не тогда, когда он останется наедине в своей комнате, присядет на подоконник и попытается допить свой травяной чай с мёдом? Почему Х оживляет в нём это чувство страха?       Ещё вчера Феликс терпел страшную боль, переживал побои и остальные надругательства, мысленно прощался со своими близкими, готовился потерять семью снова — ту, что недавно перестала быть невидимой, и ту, что только вчера, кажется, приобрёл. Х не начинает разговор и не стирает его слёз — это кажется уничтожающим вовсе. Он не может помочь Феликсу. Его глаза напрашиваются на соль сами, поэтому он отводит взгляд, смотрит в глубину леса, и лучи, врезающиеся в спину, не греют впервые в жизни. Даже зимние, они дарили своё тепло в ясные дни, а нынешние, весенние, молодые, проходят сквозь и даже не оставляют яркого следа в груди. Если Феликс пшеничное поле, то Х, наверное, опаздывает со сбором урожая, потому что он плесневеет на его глазах, и колосья клонятся слишком низко к сырой земле. Гриффиндорец опускается на корточки, закрывает рукавом серой кофты лицо и не чувствует запаха Х на нём, хотя руку того в своей ощущает отчётливо. То, что он пропускает через себя, нельзя описать словами. Отца разыскивают и хотят убить, Х не в безопасности рядом с ним, мама ждёт и остаётся верной и одинокой, а друзья должны оставаться в стороне, иначе тоже войдут в зону риска. И рисковать придётся жизнью.       Феликс хочет попросить прощения и исчезнуть из жизни Х, но понимает, что, если объяснит это, — тот просто сойдёт с ума. Нет ничего печальнее того, чтобы быть опасностью для своих любимых людей. Он понимает, что является причиной всех бед в жизни Х в данный её период. «Лучше бы ты не знал меня. Лучше бы только я ощущал эту любовь», — звучит в Феликсовой голове, и тот, к кому он обращается, не слушает этого. Не не слышит — не слушает: сознание гриффиндорца распахнуто перед Х, как библиотечная дверь. Он тоже чего-то боится, поэтому тянет на себя чужую руку и заставляет подняться, входит в объятья, как недостающая деталь — в конструктор. Голова тяжелеет с каждой секундой от приливающей к лицу крови и стеклянной, режущей жидкости, и Феликс опускает её на добродушно подставленное плечо, позволяет слезам свободно вытечь из закрытых век. На душах так тяжело, что закатное солнце кажется просто сияющей пушинкой, искрящейся из-за деревьев. Искры попадают в слёзы и окрашивают их в золотой и багровый.       Пшеничный цвет Феликсовых волос красится в цвет пожара, и Х — в цвет спелых грейпфрутов. Когда они отстраняются друг от друга, лес начинает говорить на своём языке, который они не пытаются понять. Они уходят, оставляя следы на тропинке из щебня и утопленного в низкую траву поребрика, а птицы, летающие над головами, кажется, ждут свою падаль. Феликс думает, что он уже упал достаточно низко и безвозвратно для того, чтобы они сорвались к его светлой голове. Шум переливающейся с ветром листвы там наверху повторяет за Х каждую его мысль, когда успокаивается и снова взрывается криком. Уровень роста деревьев кажется недоступным даже для мощного потока магии. Комната переходных встречает их скорбящим лицом синьоры Криввль, её настоящей, живой улыбкой и остекленением, которое включается, только она понимает, что никто не произносит пароль и не пытается говорить. Все двери оказываются открытыми, кажется, они и не закрывались с того момента, как Феликс исчез, — ждали его резвой поступи, его сцепленной с Х ладони, его низкого смеха и прищуренных глаз. Дождались. И заскрипели так, будто заржавели в одно мгновение. Х проходит в комнату следом за её хозяином, закрывает окно и поправляет занавеску. В его комнате нет окон, кроме того, что нельзя открыть, чтобы ощутить запах тумана. В его комнате есть вентиляция, в которую периодически попадают животные смертники.       Смешинки в уголках Феликсовых глаз похожи на шрамы, а настоящие — покоятся на шее, обволакивают, как змеи, что жаждут его удушья. Веснушки только блестят, как всегда, и Х касается их кончиками пальцев, собирает губами и кладёт под язык, чтобы долго рассасывать привкус солнечного света и душевной соли. Они готовятся ко сну ещё долго, разговаривая о том, когда они оба соберутся к Бан Чану; когда пожалуют на тренировку к Чонину и застанут там Чанбина; когда пойдут знакомиться с Сынмином и попросят его посмотреть вместе на звёзды, и тогда Сынмин точно предложит собраться целой компанией впервые, потому что теперь хочет этого не меньше, чем все остальные; когда навестят Минхо и Джисона в их новом домике и сходят на рыбалку, чтобы словить на удочку самые тёплые моменты этой весны. О том, как завтра утром будут обниматься в кровати и мечтать о горячем кофе, потому что во сне продрогли от холода до сих пор не согревшейся возвращением хозяина комнаты. Разговаривают, даже когда месяц опускается так низко, что тонет в острых верхушках елей, а потом засыпают, забыв, о чём ещё не сказали. Слова любви снова не звучат, потому что обоим парням они кажутся пропащими для их пары. И лично Х они кажутся просто ненужными. Такими, как для путешественника, не желающего вернуться домой, постоянное место жительства. ***       Раннее утро врезается в глаза солнечными лучами. Минхо просыпается оттого, насколько приторно пахнет свежая речная вода, и его поражает то, что место на кровати рядом с ним пустое и холодное. Вероятно, Джисон пошёл рыбачить ни свет ни заря, но, пройдя по коридору второго этажа, Минхо обнаруживает все его снасти покоящимися на своём месте. С недавнего времени у пуффендуйца появилась привычка по выходным возвращаться к пробуждению старшего с корзинкой рыбы, запах которой уже въелся в её прутья. Он знает, что Минхо просто обожает готовить, поэтому постоянно экспериментирует с добычей. Вчера он притащил в домик связку сушёных яблок, попросил сварить самый странный компот в жизни, а потом поставил на стол склянку с прозрачной жидкостью. Если бы Минхо разбирался в сортах водки, то он бы сказал, что это она, но, на его несмышлёный взгляд, то был просто какой-то безымянный алкоголь. Выпить сваренный компот у парней не получилось, потому что кое-кто, поднявшийся с первыми лучами, приснул, только положив голову на руку, что покоилась на столе. Джисон любит наблюдать за процессом готовки, и не только за тем, как с ней справляется Минхо, — просто за кулинаром у поверхности плиты и столешницы. Он приходит в настоящий восторг, когда на сковороде возгорается масло. А Минхо любит Джисона. И, собственно, когда за его работой кто-то любовно и трепетно наблюдает.       Широкий зевок обнажает ряды ещё не чищенных зубов, когда Минхо проходит в ванную комнату и обнаруживает Джисона здесь сидящим на ванне. Вода в ней приятного мятно-зелёного оттенка, а в его руках какая-то баночка неизвестного происхождения с порошком тёмно-синего цвета, и он смотрит на Минхо во все глаза, бодрствующие явно не первый час.       — Доброе утро.       — Доброе. А что ты делаешь?       — Я? — Джисон переводит своё внимание на воду, и это кажется Минхо забавным. — Я не понимаю шутку. На рынке мне сказали, что вода будет цвета океана, такая синяя, все дела, а это что? Этого цвета у нас болото за двором, я мог бы покупаться и в нём!       — Ох, одурачили…       — Вокруг пальца обвели! — эмоционально возмущаясь, он отставляет баночку в угол ванны, когда Минхо, оттянув растянутый ворот футболки, проходит к нему и становится между разведённых ног. Он держится за чужие щёки, улыбается, как сонный кот и сдерживает зевок, чтобы Джисон не почувствовал его неприятный запах изо рта. — Как ты? Готов к зельеварению?       — Да. Да, кстати… я написал доклад для Стебль. У меня такая идея родилась, думаю, ты будешь в восторге, а если не будешь, то я заставлю тебя съесть кактус, потому что лично я готов прыгать от счастья!       — Оу, и что же это?       — Давай расскажу за обедом, потому что это будет долго. Я собираюсь почистить зубы.       — За каким обедом? — смеётся Джисон.       — В смысле?.. Тем, что в полдень.       — Какой полдень, кот, уже три часа после него.       — Как это возможно? Я проснулся из-за солнца… И воздух речной, свежий.       — Солнце только что первый раз за день выглянуло, а воздух свежий потому, что был дождь.       — Потрясающе, я наспал дождя.       — Не зря ты кот, — Джисон всегда улыбается так. Так, что в животе скручивает, и в горле пересыхает. Минхо подсознательно хватается за зубную щётку, как за спасательный круг — утопленник, потому что тонуть в этом спокойно-влюблённом выражении лица в какой-то момент становится неизбежным. В какой-то момент от целостного обволакивания им становится невозможным спастись, и остаётся только расслабиться.       Джисон говорит, что эта ванна для них, и что Минхо обязан снять всю одежду и окунуться в воду, иначе он снимет её сам и окунёт его тоже сам. От второго пункта у старшего узел страха завязывается в голове, а к первому он относится с нежностью и предвкушением, поэтому, почистив зубы и приведя ворох на голове, который он неожиданно замечает в зеркале, на который Джисон даже, кажется, не обратил внимания, в какой-нибудь порядок; оборачивается на сто восемьдесят градусов и стоит как вкопанный. Джисон лишь улыбнувшись закатывает глаза, а после подходит так близко, что в груди рождается солнце, и снимает футболку так, будто совсем ничего не делает. Штаны, кажется, сами соскальзывают с гладких ног, и вязанные носки с почти протёртыми пятками сами следуют за ловкими пальцами парня. Последняя вещь стягивается с тела во время поцелуя, инициатором которого становится Минхо, и ногами он переступает её, когда она шлёпается на коврик.       Отсутствие льняной рубашки Джсисона на плечах оголяет их, даёт повод прикоснуться к медовой коже, подтянуть к себе, спуститься пальцами одной руки по животу к шнурку штанов, и тогда те тоже оказываются на полу. Остальное Джисон снимает сам, пока Минхо, потрогав воду пальцами ноги, осторожно опускается в неё, чтобы не расплескать. Драгоценную, мятно-зелёную. Бортик ванны холодный на контрасте с почти горячей водой, которую Джисон подогревает ещё больше, чтобы расслабиться. Минхо никогда не понимал наслаждения от горячего купания, но теперь, когда Джисон показывает ему это своими глазами, кажется, понимает. Джисон смотрит влюблённо. Минхо опускает голову на бортик, не заботясь о том, что его наготу могут разглядывать. Это его парень. Его прекрасному парню можно делать что угодно, и чувства стеснения даже не возникает, потому что ему просто не из чего родиться. Стеснение рождается из страха — единственное, чего Минхо боится, это боль. Джисон никогда не делает больно. Минхо боится себя, потому что он есть боль для Джисона. А нагота…