Придумай глупый пароль, Ликси

      Тело Х под ладонями, замёрзшими из-за отсутствия одеяла, тёплое и мягкое — Феликс мнёт кожу живота пальцами, хотя парень смеётся и ворочается, пытается сопротивляться, потому что утром хочется в уборную. Младший прыскает в подушку и прячет в ней несвежую улыбку во весь рот, потому что растрёпанный ворох чужих волос похож на праздник танца, а то, как старший цепляется за его руку, — на трепет. В желудке покалывает от счастья: Феликс просыпается не от пинка, не от жара плети, не от крика на ухо, и рядом сейчас не мужланы, выбивающие из сознания любой стимул жить, а домашний и сонный Х, который пол ночи плакал вместе с ним от любви и обожания. В сумке Х всё ещё чужие склянки, и еда в них такая же, как улыбка, но сейчас парней волнует только хлеб на завтрак, — сухой, оттого что Феликс давно не был в комнате. Они поднимаются с кровати только по велению пустого желудка и, в полудрёме нацепив на плечи летние плащи, выходят на улицу в домашней одежде, бредут по мосту к любимой кофейне. Их влечёт запах горячего какао и кексов с кокосовой стружкой, они вдыхают его не в полную силу только потому, что от голода и соблазна начинает кружиться голова. В какой-то момент Феликс хватается за руку Х и чуть ли не падает в лужу пролитого на уличную плитку горячего шоколада. Старший смеётся во всё дыхание: оно свежее после утреннего душа; и Феликс, наигранно обиженно бурча, бросает его и первым врывается в царство кофейной гущи.       Пончики под хрустальными куполами выглядят, как что-то от Фаберже, и сияют так же из-за растаявшей перламутровой присыпки на верхушках. Несколько декоративных стаканчиков, раскрашенных посетителями из недалёкого прошлого, до верха наполненных кофейными зёрнами, манят сделать заказ на самый большой объём бодрящего напитка, да ещё и разбавить горечь горой сахара, хотя Х не любитель. Феликс как самый разбирающийся в десертах человек приобретает какой-то самый дешёвый, но, по его словам, точно приторный кекс и лимонный чизкейк, в добавок к которому идёт крошенное безе. Х от такого количества жира морщит нос и сглатывает обильно скопившуюся слюну, потому что быть таким сладким, как есть Феликс, просто непостижимо. В спину того врезается что-то большое и сковывает движения, поэтому он может только удивлённо улыбнуться и слабыми пальцами схватиться за сильную руку, обернувшую его плечи, как шарф. Чанбин выпускает его из неожиданности, и, обернувшись, Феликс сам налетает на него с самой счастливой гримасой на лице. Чонин подплывает следом, и подол его плаща так вальяжно следует за ним, что Х это движение кажется более волшебным, чем то, что желтоватыми потоками сейчас наполняет его руки.       — Что они делали с тобой? — тихонько говорит Чонин и осторожно приобнимает Феликса за плечи, характерно сжав челюсти из-за увиденных шрамов на шее.       — Да всякого по мелочи, хён, — тот отвечает незаинтересованно, оно и понятно. О пытках больше никто не произносит ни слова; Чанбин, как самый успокоившийся в мире кот, приглашает парней присесть за их столик, что всеми силами поддерживает его парень, и Х с Феликсом соглашаются. Тёплый разговор, наполненный поздравлениями и шутками о жизни и смерти, перерастает в расследование дела, поэтому парни в какой-то момент начинаются шептаться, широко раскрывая глаза, — высказывая этим чистое удивление и недовольство.       — Так как ты Феликса нашёл? — интересуется Чонин.       — Да, вот мне тоже интересно, — Феликс оборачивается к тому всем корпусом, скользнув по своему стулу на мягкой подушке. Его плечи накрыты пледом, что Х принёс, а у локтя, оставленного на поверхности столика, его дожидается сладкий пустой кекс с неожиданно оказавшейся в нём бумажкой предсказаний. На вопрос Х отвечает неуверенным взглядом, мол, могу ли я рассказывать о подобном, но дружеская обстановка располагает, так что он выпаливает всё как на духу:       — Дамблдор знает твоего… твою. Ты понял, сестру. Он послал… им птичку, что-то типа, Феликс в опасности, держат его предположительно в Бесшумии, предположительно четыре человека, так что вам срочным образом нужно ему помочь. Потом, я так понял, он натравил на вас, парни, Снейпа — это уже исключительно из моих соображений — А Макгонагалл послал в разведку. Прямо в город. Я думаю, она пошла одна, иначе было бы слишком опасно, хотя в этом, конечно, тоже не мало риска, но всё-таки. Было бы не слишком скрытно, если бы у неё были напарники, даже если единственный… — слабый голос Феликса перебивает речь Х, и на него устремляется три пары глаз, кроме тех, что могут наблюдать из кафе. Х создаёт защитную оболочку, прикрывает сознания всех четверых, так что они могут общаться спокойно на любые темы, хотя сам он только что вуалировал свои слова, как мог, для пущей безопасности. Всё-таки семья и ситуация Феликса всё ещё сложные, так что лишние меры предосторожности не помешают.       — Он знает моего отца… Он всё это время, пока я безостановочно мучился, Хёнджин, знал моего отца… — фарфор в Феликсовом взгляде очевидный и хрупкий — крошащийся на слезинки в ничтожные мгновения, но Хёнджин задерживает дыхание практически вынужденно: диафрагма застывает на месте, превращается в негнущийся чугун. Медленно он оборачивается лицом к непонимающим ступора Чанбину и Чонину, а затем снова обращается к Феликсу, и тот всё ещё не выходит из своих мыслей.       — Я Хёнджин, да, — его глупая хорьковая улыбка замещает солнце на горизонте, во всю метающее горячие лучи в Феликсов дымящийся затылок. Он наконец поднимает свои большие глаза, выражающие полное разочарование и отчаяние, и ресницы пару раз пытаются смахнуть влагу, но, когда с крахом проваливают миссию, прижимаются к угловатому плечу Хёнджина и прячут её в чёрной ткани. Старший сам таращится в угол стеклянной стены и, подняв тяжёлую руку, гладит Феликса по пшеничным волосам.       — Ты Хёнджин… Джинни, — тот практически соскальзывает со стула, когда всем телом тянется обнять своего парня, и шёпотом в уме повторяет это сладкое имя, будто в бреду. Жар приливает к лицу, и проходящие мимо когтевранцы гримасничают, рисуя кончиками указательных пальцев дорожки слёз на своих щеках или показательно отводя сочувствующий взгляд.       — А в чём шутка? — подаёт голос встревоженный Чанбин, глядя исподлобья, когда наклоняется отпить из трубочки свой кофе. Чонин держит его за руку под столом, перебирая кольца на его пальцах. И только когда Феликс отстраняется, и Хёнджин всё ещё придерживает его за шею, пока он стирает непрошенные слёзы чёрным широким и длинным рукавом, в котором тонет маленькая ладонь с нежными пальцами, они начинают отвечать.       — Расскажи им, — взгляд Хёнджина настолько любовный, что Чонин откашливается от сладости, осевшей на нёбе, в кулак и улыбается при этом, сжимая-разжимая чужую ладонь.       — Расскажу, конечно. Сейчас… Дело в том, что я в моменте, когда было по-настоящему страшно, решил заблокировать имена членов семьи и самых близких людей в сознании. Получилось так, что я их практически стёр, но имя родных я вспомнил потом быстро, а Хёнджина — вот только что. Сколько уже дней прошло? Три?       — Четвёртый сегодня.       — Да, четыре. И вы понимаете, насколько мне стыдно, — Хёнджин вставляет своё слово, когда Чонин резво кивает:       — Не должно быть, потому что это говорит только о том, что ты конкретно не хотел, чтобы меня нашли.       — Но с другой стороны, отец оказался менее важным, чем ты, — добавляет Чанбин, и как бы Хёнджину сейчас хотелось врезать ему… Настолько, что он бьёт его по ноге под столом, с чего, конечно же, смеются все, — даже заплаканный котёнок Феликс, почихивая в ладонь.       — Да уж… А вы тут как справлялись, парни?       — Ой, Ликси… Этот сума чуть не сошёл, довёл меня до исступления, — Чонин недовольно тычет пальцем в Чанбиново плечо.       — Я брата почти потерял, конечно я буду горевать.       — Но я же тебе говорил, что Хёнджин всё сможет, а ты не верил.       — Не не верил, а принимал три стороны медали: хороший исход, плохой и ужасный.       — Какая-то неправильная медаль, — неловко вставляет Феликс.       — Хороший — возвращение обоих; плохой — возвращение одного; ужасный — возвращение никого.       — С каких это пор я твой брат? — начинает задвигать Хёнджин, но Чанбин переводит на него поражённый взгляд, и он сдаётся, прикрывая улыбку ладонями.       — Ты так не поступай со мной… Я тебе еду таскал в библиотеку, а потом со своим парнем, зашуганным этим чёрным преподом, выхаживал целую неделю без сна и передышки. Неблагодарный.       — Ладно, я ошибся, всё. Нет, на самом деле, спасибо. Я бы в той библиотеке и помер, если бы не вы.       — Если бы не Снейп! Я так испугался, когда он зашёл к нам в подземелья… Ликси, скажу по секрету, он обещал отрубить наши головы и повесить как трофеи в комнату дементорики. Мутный тип…       — Я всё-таки гарантирую, его послал Дамблдор, — Хёнджин нервно чешет запястье и разглядывает улицу за окном, переводит взгляд на взволнованного Феликса, всем своим видом задающего вопрос, мол, что такое, Джинни. Тот снова обращает внимание на улицу, и замечает чью-то фигуру. Красная полоса в голове действует отрезвительно, Хёнджин подрывается со стула, хватает Феликса за руку и, указав парням на человека за пределами кафе, которого ненадолго скрыла толпа, быстрым шагом направляется в сторону бара. Бариста принимает напуганного Феликса под прилавок так, будто знает всю ситуацию и готов помочь в любой момент, а тот, сильно пригнувшись к пыльному полу, пытается вспомнить, как дышать в стрессовых ситуациях.       Накал ползёт по жилистым рукам и иглами входит в шею, Феликса мучает воспоминание о плети, и он практически начинает задыхаться, но бариста невзначай опускает руку, подставляя к его лицу. Он не видит Феликса, поэтому тянет её предположительно, но тому ни холодно ни жарко от этого, можно сказать, наглого жеста, — он просто всеми силами прижимает чужую ладонь к своему пылающему лицу. Хёнджин прячется в каморке за баром, сбитый воздух наполняет широко расходящиеся во вдохах лёгкие. Феликс остался за дверью: каморка более очевидное место для укрытия, Хёнджин более опытный и умелый маг — всё просто. И как бы ни казалось, что было бы легче вместе, Хёнджин будет путаться в заклинаниях, если воочию увидит, как его сокровищу делают больно. Лучше оставаться в уме, пусть и напуганном до безобразных конвульсий глазных яблок, пусть и немного сдвинувшемся по фазе, но в уме. Потерять голову и контроль над самим собой страшнее, чем над ситуацией. Хёнджин не хочет превращать это кафе в гору руин и потерявшихся в них кофейных зёрен и человеческих зубов. Игра ветра над дверью колышется, а оттого звучит приятным перебором, — фигура заходит в кафе.       Стук туфлей по плиточному полу отзвякивает в ушах ещё несколько раз перед тем, как Хёнджиново сердце снова начинает биться. На лицо наплывает жестокая кровь, горячая, она порождает ненависть, заставляет вспомнить, с какой силой он недавно наносил магические удары по Феликсовым обидчикам, пытаясь оставить их в живых. Чужую кровь нельзя смыть. Но тогда Хёнджину было по-настоящему плевать: он был готов облиться ей с ног до головы, чтобы показать всем, что Феликса и касаться нельзя не с теми помыслами. Гнев заполоняет нутро, слух обостряется, и он слышит каждое слово, произнесённое человеком в чёрном. Закрытое толпой лицо рассмотреть не получилось, но на судьбу нельзя серчать в этом плане, потому что её отступление помогло Хёнджину вовремя спрятать Феликса. Шоколадный фраппе — хороший заказ для того, кто хочет осмотреть заведение и постоять подольше у стойки. Феликс чувствует спиной чужие магические потоки, и Хёнджин улавливает нити страха, ползущие вьюнком по полу. От Феликса исходит такой туман, что свирепое желание Хёнджина стать куполом для него вырастает в объёме. Он, не заботясь о том, что его ныне красного оттенка воздушная магия может быть легко заметна, выпускает её в воздух, но она, ударившись о непробиваемую дверь, падает к ногам и возвращается обратно, явно напуганная. Хёнджина хватают за горло.       — Некроманты в вашем заведении? — голос мужчины заставляет Феликса покрыться мурашками.       — Изредка бываю в живых местах. Люблю кофе, — но голос Чанбина… Старший слизеринец сглатывает ком, когда удаётся. Сзади душа — очевидно и холодно. Сине-зелёный, тёмный туман, который может разглядеть только маг, использующий магию в недобрых целях, стелется по ногам, и Хёнджин не удивляется, почему видит его.       — Советую научиться готовить его самостоятельно.       — Что ж, научусь. Приглашаю вас как-нибудь зайти ещё. Побываем в месте, где его будет пить приятнее всего.       — Не сомневаюсь в вашем гостеприимстве.       — Я буду очень внимателен к вам, — Феликс ощущает улыбку Чанбина собственным лицом. Посетители этого кафе, наверное, думают, что эта сцена является неким подобием флирта у некромантов. И кому как не Чонину знать, что Чанбин только что пригласил мужчину в могилу. Бывало, он говорил ему, что самые добрые души любят запах кофейных зёрен, поэтому он часто берёт с собой на сеансы либо мешочек самых пряных, либо тару с широким горлышком, чтобы объём испарений был больше. Чанбин готовит прекрасный кофе. И теперь он уж точно будет внимателен ко всем людям, похожим на этого человека. — Но скажу прямо, я делиться не люблю.       Замылить противнику мозги, переведя прикрытие его цели в шутку о разделении территории… Хёнджин мысленно ликует, чувствуя спиной, как к ней прижимается потусторонний холод. Ему плевать на мертвечину сзади, на ту, что прижимается к Феликсу, пока он приникает щекой ко вновь подставленной ладони бариста. Теперь больше всего он переживает за Чонина, потому что, вероятно, непрошенный гость некромант с тёмной аурой, пробивающейся через плечи, смотрит ему прямо в глаза. Только сейчас Хёнджин понимает, что его барьер давно разрушен, но не незнакомцем, — Чанбин просто снёс его, сдул, как несчастную пушинку, чтобы его не заметили. Перезвон игры ветра даёт сигнал выйти из каморки и отпустить приставленного к спине сторожа, сорваться к Феликсу и, взявшись за его плечи, вновь установить барьер, но теперь непостижимый даже самому спелому уму. Он настолько тонкий и невидимый, что обнаружить его можно только коснувшись, чему Хёнджин внутренне радуется, ведь раньше этот уровень был недостигаем.       — Что это, чёрт возьми, было, — шикает на него всполошенный Чонин, когда Чанбин с протяжным выдохом, полным усталости, откидывается на мягкую спинку их дивана. Феликс присаживается на свой стул, слизеринец кутает его в плед и садится рядом, наступая на хвост собственной гордости.       — Я не знаю.       — Ты успел его рассмотреть?       — А ты? — слышит Чонин из-за своего плеча. — Даже я его не рассмотрел: он был под капюшоном. Тем более я был занят разглядыванием немного других картинок. Ликси, ты смешно тёрся об его руку, — смешок пробегается на своих двух по столу.       — Издеваешься? Я дышать не мог.       — Я изолировал вас с Хёнджином, чтобы тот хмырь не обнаружил вас. Холодок почувствовал, да, Джин-и?       — Иди к чёрту, Бин…       — О-о, я на пути.       — Нет, я серьёзно. Зачем та нечисть была у меня за спиной?       — Ты псих, знаешь? Если не будешь работать над концентрацией своей чёртовой магии, то все твои старания скрыться пойдут коту под хвост, — Чанбин недовольно тянется за своим стаканчиком, и Чонин поддерживает его руку, когда замечает, что она трясётся как осиновый лист. — Души поглощают вашу магию — им как пить дать. Красные потоки, я их впервые вижу воочию.       — Я тоже, если честно.       — А когда боролся с магами за Феликса, они были не красными?       — Чёрными, — Чанбин смотрит ошарашенно, наверное, пугаясь.       — Чтоб ты понимал, Волан-де-Морта сокрушили зелёным. А это Авада Кедавра. Красный Круцио, у тебя только что был его уровень. Следующий синий, а чёрный… Неужели ты настолько хотел их убить?       — Я не знаю, чего хотел. Просто думал о том, что они мучили Феликса. А потом о том, что я не поленился бы опустить то здание в ущелье, чтобы погрести его под такой же пылью, как оно.       Неловкая тишина въедается в кости. Утро кажется испорченным, но Чанбину — удачнейшим в его жизни, потому что он и души накормил, и магию повидал, и за территорию поборолся. Пусть фиктивно, но всё-таки адреналин наполнил нужные резервуары. Чонин предлагает ему пойти домой, на что тот довольно резво соглашается, но, перед тем как покинуть кафе, пытается объяснить Хёнджину, почему ему и Феликсу нужно в срочном порядке явиться к отцу на ковёр и всё решить. Он говорит, что гриффиндорцу, скорее всего, на время нужно будет скрыться где-нибудь, где его не достанет даже Хёнджин, и это немного выводит того из себя, но Чанбин напирает своим грозным взглядом исподлобья и говорит, что в данный момент он серьёзен и, что точно, прав. Принять эту истину тяжело, как и заглянуть в Феликсовы глаза, что источают истинное потрясение, непонимание и страх за своего отца. Если к нему явились так скоро, то неужели того уже обнаружили? Убили? И Феликс — добавка к основному блюду? Или пугающий наследник магической силы? Хёнджин думает слишком много за несколько минут дальнейшего молчания, его решения кардинальны и отчаяны, потому что попросить Феликса просто пойти за ним и быть тихим, свернуться в кубок и выполнять его приказы — безнадёжное дело. Извилины в голове шипят, как змеи, принимая дальнейшие выкиды судьбы за чистые издёвки, и этот милый мальчик, напуганный и не понимающий, что делать дальше, поднимает глаза, смотрит, прося о помощи. Хёнджин — из чистой благодетели — пользуется случаем.       — Пойдём за мной. Я помогу тебе, — искусство гипноза им не изучено, более того он никогда не планировал к нему прикасаться, но магия обещаний становится непреоборимой, стоит только придать своему виду уверенности и возраста. Он подаётся корпусом вперёд, собственные кулаки упираются в грудь, а нестандартная — робко-наглая — ухмылка в паре со взглядом исподлобья, но не гневным, как у Чанбина, а в какой-то степени ласковым, накладывают на его ауру эффект уверенности. Феликс краем сознания понимает, что мыслишки в его голове не из ряда прилежных и шибко благочестивых, но поддаётся — сдаётся. Доспехи валятся с плеч, будто им самим надоело принимать неожиданные удары судьбы. Он чувствует, что проваливается под землю после визита того незнакомца, падает в тьму страха, которая сжирает полностью, начав с окаменевших пальцев ног, но Хёнджин хватает его за руку, и плевать на то, что выглядит он при этом как демон, предлагающий кровавую сделку. Феликс не согласился бы на выгоду в обмен на душу, но Хёнджин вроде не может быть таким страшным для него. Чужие пальцы впиваются в мякоть ладони, это приносит болезненный дискомфорт, и тогда Феликс находит их с Хёнджином отошедшими далеко от кафе. Чужого сознания и его влияния он не чувствует — то, с какой скоростью старший спешит к подземельям, страшит. Но это ведь просто Хёнджин, так?       Привычно сияющий третий уровень оказывается на четыре уровня выше. Хёнджин всё ещё тянет за руку, и Феликс находится на грани от того, чтобы применить волшебную палочку, покоящуюся во внутреннем кармане мантии, пока он спускается вслед за чужой спиной ещё на несколько уровней. Темнота, отделанная красновато-серыми потоками чего-то непонятного мальчишескому уму, заставляет мелко вдохнуть и не выдохнуть. Феликс здесь впервые, и Хёнджин, кажется, сам не завсегдатай, но нужная дверь под натиском его ладони даже не скрипит. Не звучит ни одного вопроса, ни одного слова, и сам слизеринец не дышит, кислород впитывается в его грудь самостоятельно — сквозь кожу просачивается красновато-серыми полосами, и они оборачиваются вокруг шеи. Что здесь было? Этот уровень кажется Феликсу ещё большей могилой, чем все, что остались сверху, и комната, в которую его заводит чужая рука, отпуская, — огромная, полутёмная, обнажённая; и чёрные земельные стены сами укрылись корнями в некоторых местах. Холод и сырость влезают в нос и заставляют тянуть прозябший воздух хотя бы через раз, потому что, если Феликс не будет дышать здесь, то он умрёт не от удушья, а от холода. Хёнджин не проходит в комнату следом и смотрит в глаза громко, нагло, не тем взглядом, которым смотрит обычно. Атмосфера девятого уровня под землёй вытеснила нежность.       — Ты исчез.       — Расскажи Дамблдору, я уверен, он оставит это в секрете.       — Нет, Феликс. Тебя больше не существует.       — А как же отец?       — Я сделаю всё сам.       — Посмотри, на что ты меня обрекаешь, — Феликс пытается пробить лёд, но Хёнджин покрылся им не один раз за прошлое мгновение, последовавшее за ещё несколькими. Это невозможно. Если Хёнджин решил — он не передумает, и это не зависит от факультета или характера. Это зависит от магического вектора, и ныне Хёнджинова магия трансформировалась, как бы ни было прискорбно, не в щит. Он не думает о защите Феликса — он думает о том, как уничтожить обидчиков. Тяжело, всё одним махом выдержать на своих плечах нельзя, даже если ты заядлый волк одиночка, привыкший доверять только себе и учитывать в планах силу и возможности только своей руки. Феликс понимает, что Хёнджин не заинтересован в том, чтобы слушать его, тогда он совершает попытку сопротивления, но последним, что он видит в Хёнджине, становится голубоватый отблеск Протего и собственное ничтожество, выбравшееся из палочки в виде белой обрывистой нити. Атакующие заклинания ничтожны перед тем, к кому маг питает неоднозначные чувства, — Хёнджина Феликс любит.       — Прости, — извинения означают лишь то, что в слизеринце ещё осталась толика здравого ума, то есть он понимает и принимает свою вину, но отпустить Феликса снова непонятно куда, непонятно к кому, даже если к отцу, то есть тем более к отцу, ведь рядом с ним ему грозит ещё большая опасность, становится невозможным. Хёнджин уже пережил эту потерю там, в библиотеке, под натиском чужой боли о нём самом, о его безжизненном виде и об исчезновении брата. Изводить Чанбина и Чонина Хёнджин больше не в праве перед собой, изводить Джисона и нестабильного Минхо, на которого новость о пропаже опустилась чугунным молотом, нельзя. Нельзя снова закрываться и переживать, выдыхая злобу впустую. Нужно действовать, и Хёнджин впервые чувствует этот горячий и кислый ком, набирающий вес в груди, пока поднимается по ступеням тяжёлой походкой. На втором уровне, где дыхание Феликса наконец становится эфемерным для слуха, Хёнджин наступает на крысиные кости и чувствует, как они оставляют следы на подошве. На ступнях. Чувствует, что эти кости могут встать ещё раз, собраться в армию и проникнуть в чужие черепа без просьб разрешить им такую шалость.       Выйдя на свежий воздух, Хёнджин ощущает, как пальцы, до того набитые магией до кончиков ногтей, впитывают ещё, всасывают в себя сверх того, что могли принять раньше, и это настоящая феерия. Гнев и ненависть — впервые не грех, а то, чем можно защитить родных, и Хёнджин не вспоминает о том, где оставил своего парня. В каких условиях. На каких условиях и с каким намерением. Убить — задача, и голоса смертников, обычно следующих за Чанбином, но теперь следующих за ним, создают с его собственным голосом воинственный контрапункт. Хёнджин не имеет права выхватывать кого-либо за собой — ему это и не нужно. Он идёт один прямо сейчас, зная куда, зная к кому, зная зачем и в каком виде, с какой силой в руках; и то, с каким страхом и опасением на его черноватые магические волны оглядываются прохожие, когда он оказывается на пороге Бесшумия, сносит ему голову и вкалывает адреналин и уверенность внутривенно. Прятаться бесполезно — и ему, и преступникам; бежать — тем более. Не осталось времени на побег, Хёнджин проходит в центр города и использует Протего максима, тем самым блокируя абсолютно любые ходы. Это Протего отблёскивает синевой, непрозрачной, тёмной — на город опускается ночь при свете полуденного солнца. Зенит гнева ещё не достигнут, кровь ещё не хлынула, горожане вокруг мечутся по домам и подвалам, распихивая всех вокруг, потому что барьер не пропускает даже их.       Битва начинается, и Хёнджин знает, что победит, не думая об этом. Может, никого уже и нет в том здании — пускай, он вынюхает следы и найдёт этих людей даже в другом мире. Всех до единого одолеет и пересилит себя ради этого, потому что мысли о Феликсе, сидящем в подземельях, пробивается сквозь лёд гнева отчаянно, разбивая лоб и кулаки в кровь, то есть время конкретно поджимает. Феликс сильнее Хёнджина — даже простые мысли о нём, подперченные виной и жалостью, донимают, от них трещит голова и океан грубости разваливается на две части, расступается волнами по две стороны от дрожащих плеч. Город громыхает, кричит и кувыркается под ногами ужом, но слизеринец идёт вперёд твёрдой походкой, пока тревожность глушится отрицательными чувствами. Спасти семью Ли — задача, и ему плевать на то, сколько в углу звёздочек, потому что самая главная звезда — младший её член. Феликс будто тоже здесь — идёт по левую руку, пытается успеть, спотыкается и тянет свою вперёд, чтобы схватиться за мизинец, зацепиться и обрести хотя бы кроху похожей уверенности; шепчет что-то о том, что у него болят ноги, и тянет бедро, колет в боку.       Здание знакомое, лестницы изучены, но Хёнджин всё равно проходит по здешним пустым и голым коридорам почти на ощупь, только касается он всего исключительно глазами. Здесь нет зеленоватых стен, смертельно опасных пауков и синей плесени, красного тумана и Феликса. Если те, кого ищет парень, не находятся тут, то вся эта шумиха бессмысленна? Не то чтобы. Хотя аргументов не находится. Если заключённых они обычно держат в подвальных помещениях, то главные представители группировки осели где-то сверху. Так же с Хёнджином — его любимый уровень третий, его комната на пятом, потому что уровни выше заняты, то есть этот выходит максимально верхним, а Феликс сейчас на девятом. Красный туман стелется по залу, когда Хёнджин вышибает все двери на этаже одним заклинанием. Пыль поднимается мгновенно, но крик и шорох развеивают её так же, и он спешит на звук. Нет времени стоять, бояться и думать, потому что соревноваться в силах предстоит с образованными магами и лучше всего их не убить — лишь обезвредить, а потом пытать. Так хорошо пытать, что самому будет больно и противно, так паршиво, что воспоминания ещё долго после этого будут мучить, представая ночными кошмарами.       Первым под руку попадает эльф, и Хёнджин знает, какого ущерба стоит его потеря хозяину, поэтому сжигает его расторопно, — Круциатусом, но с замедленным эффектом. Не играясь долго, но потешаясь откровенно и искренне. На глазах живое существо превращается в разваленный конструктор, завёрнутый в тряпку. Хёнджин переступает его в один шаг, и отражает атаку выбежавшего из общей залы мага единственным движением руки. От прежней тишины этих помещений остаётся кроха, и та теряется в стонах мучения. Кости хрустят, как крекеры, и слизеринец пытается смотреть в глаза своей добыче, чтобы словить момент раскаяния за горло. Телепорты заблокированы — он откровенно потешается, потому что выхода из города и правда нет ни одного, даже расщепление на фотоны не поможет, даже движение материи со скоростью света при телепортации, потому что пространство настолько плотно перекрыто, что наверняка через тёмный купол не проходит даже магия. Сейчас магия — Хёнджин, концентрированная, стопроцентная и жгучая, разъедающая кожу и телесные жидкости сжигающая, как вспышка перед смоченным в самбуке фитилём. Бомба — тоже Хёнджин, и пока что всё, что взорвалось, является лишь десятой частью процента всего вмещённого в неё пороха.       Шумиха разрастается, Хёнджин отзеркаливает мощное заклинание взглядом своих чёрных зрачков, и оно поражает третьего врага, убивает, не пощадив, пока маг, произнёсший его, пытается не порвать на себе кожу за непреднамеренное убийство своего коллеги и, наверное, друга. Его реакция неоднозначна, Хёнджин следит за ней с усмешкой на перепачканных в пыли и побелке губах. Навеки это чувство останется в груди — превосходство. Раз не по силе, то по чувству точно, потому что Феликс всё ещё заперт в подземелье, один-одинёшенек в тёмной холодной и сырой могиле, и Хёнджина это не радует от слова совсем. Поскорее разобраться с упырями, посмевшими встать семье Ли поперёк горла на столько лет, и поспешить обратно, чтобы беззвучно пролезть в свою обитель, открыть, сорвать с петель ещё одну дверь и ухнуть бочкой слёз в ноги своей любви. Атаки следующего мага поразительно сильны, и в какой-то момент у Хёнджина в голове проскакивает мысль о том, что эта битва может стать для него последней, но она так же стремительно выпрыгивает из уха и приземляется в лужу крови, как следующее заклинание, которое Хёнджин произносит с большим усердием, тем самым замораживая любые попытки противника стать победителем.       Хёнджину с отчаянным рвением кто-то пытается пролезть в голову, но чёрная пелена, окружившая его лоб, — дымка с вкраплениями мелкого щебня и кусков белых кирпичей и плит, распавшихся на пыль и обтёсанные камешки, поднявшихся с пола, что ими усеян, преграждают любые посторонние волны магии и превращают её в фарш прямо налету. Холодная грация в его движениях трансформировалась в грубость и жестокость, в сталь, поражающую мишени, словно они песчаные, хрупкие лианы. Шум прекращается, слизеринец остаётся здесь, в просторном коридоре, перед трупами и ледяной фигурой знатного идиота, позволившего себе пойти не по той тропинке и не тем людям ставить подножки; и улыбка образуется сама собой, следующая, новая, свежая, ядовитая и роскошная в своей осквернённости. Хёнджин чувствует себя ангелом, падающим глубоко в Поднебесную, и ликует от этого, потому что крылья не травмируются, как бы сильно он не ударялся о попадающиеся на пути горы и скалы.       Тяжесть в груди ощутима, она груба, как рука, которой Хёнджин наносит увечья и убивает; но парень дышит, не взирая на своё плачевное состояние. Телесный, физический ресурс исчерпан, но барьер, окружающий лоб, не рассеивается, а Протего максима стоит, как крепость, неподвижная и незыблемая. Раздаётся стук — человеческие шаги, под которыми щебень превращается в пепел; в Хёнджине не дёргается ни один нерв. Мужчина по сравнению с ним гигантский, огромный в плечах и бёдрах, руки, кажется, способны выдержать самую массивную хогвартскую башню, но Хёнджину не страшно, хотя в любых других обстоятельствах он бы попытался держаться подальше. Фигура выплывает из зала, ступая по поваленной и засыпанной пылью двери, будто по колосистому полю, пока её взгляд просачивается через Хёнджина, проходя даже сквозь кости. Он знает, что в зале остались люди, и знает, что этот человек глава шайки, пусть не всей группировки. Эта битва точно взята не им. Эта битва станет отправной точкой в царство войны, и Хёнджин счастлив, что нашёл в себе силы и достаточное количество наглости, чтобы начать её. Мужчина смотрит в глаза, пробивая тучи в голове, будто луч солнца, и от этого слепит глаза.       — Кто ты такой?       — А вы?       — Полагаю, нам лучше не знать, — первый предупредительный удар пролетает мимо самого уха, и Хёнджин спиной и затылком чувствует, как синяя волна врезается в стену, сотрясая её до первого этажа, но не снося. — Ты хочешь умереть?       — Нет.       — Хочешь меня убить? — Хёнджин улыбается ещё шире, потому что быть настолько самоуверенным, чтобы раскрыть своего персонажа, нужно уметь. Это действительно глава шайки.       — Нет.       — Тогда чего ты хочешь?       — Полагаю, вам лучше не знать, — рык вырывается сам собой, а за ним из кончиков пальцев выбирается мощный поток магии, чёрный, как дым, пролетает по принципу «помериться силами» мимо уха мужчины и врезается в стену за его спиной, отрывая её от поперечных на несколько сантиметров. Хёнджин уверен, если заглянуть в щель, можно увидеть небо и полосу леса. Мужчина показательно молчит.       — Пришёл предупредить?       — Вам мои предупреждения до узкого места, поэтому мы боремся сейчас.       — Сейчас? Если бы ты был честным соперником — ты бы позволил мне и моим компаньонам подготовиться к сражению.       — Не ведите со мной торги, — чёрная аура вскипает — та, что в голове, — и от этого мутится в желудке. — У вас было достаточно времени после совершения покушения на человеческую жизнь, чтобы подготовиться к принятию ответа. Я уже убил нескольких ваших «компаньонов», так неужели этот намёк не был для вас очевидным?       — Нет, на самом деле я ждал, — усмехается мужчина, небрежно отводя взгляд. — Только не тебя. Ты очень интересный маг…       — Хватит пытаться потянуть время. Я не ослаблю хватку даже через несколько дней или из-за пыток, — взгляд Хёнджина неотводим и непрерываем, он направлен точно в зрачки собеседника, но своим голосом он даёт понять, что то, о чём он говорит, прямо сейчас скручивается змеёй на замороженном противнике. Вероятно, мужчина решил, что его хватка ослабнет, пока они будут разговаривать. Что ж, всё происходит наоборот.       — Ты не слизеринец.       — Никакие ваши слова не заденут меня, — он отсекает любую попытку врага ударить его по слабому месту. По большей части потому, что ему плевать на слабые места, ведь единственным человеком, который может, действительно может ударить в цель и заставить его упасть на колени из-за дьявольской душевной боли, — это он сам.       — Даже если я скажу, что твой маленький Феликс просил убить его, чтобы он не мучился?       — Попытка засчитана, но безрезультатна.       — Ты ещё не устал?       — Наоборот, подкопил сил, пока вы трепались, — смех — хороший способ показать свою решимость. Хёнджин почти прыскает в свой кулак, но на лице появляется только слабая ухмылка. В следующую секунду из залы выходят два человека в сером и чёрном пальто. Удивления ни в одном глазу.       — Хорошо, а что будет, если я скажу, что ваш отец один из опаснейших преступников? Ты даже не представляешь, скольких судеб стоила его личная мудрость.       — Я слеп в ярости.       — Ты не слеп, Хёнджин, — ты глуп. Мой младший брат просто… ублюдок, и…       — Он не ублюдок — просто у вас комплекс недооценённого подплинтусного таракана.       Протего, отработанное в самых горячих снах, срабатывает, как часы, — механически, точно и вовремя, — в ответ на синюю волну Инсендио триа, обернувшую щит огнём, как воздушный поцелуй — щеку. Тепло течёт по рукам, и его хватает на всполох, один — мощный до такой степени, что на этаже со всех проёмов вылетают оконные рамы, в которых не было стёкол уже давно. Хёнджин атакует без заклинания — просто формирует чёрную нить магии в хлыст и, достигнув им шеи противника, поднимает его в воздух, пока тот хватается за него руками и пытается оторвать.       — Ты… совершаешь свою самую большую ошибку!       — Вы не уступили мне в первенстве.       — Я всё тебе расскажу! Я хочу отомстить!       — Не интересует, — хлыст сужает хватку, когда две фигуры по бокам от мужчины срываются с места. Хёнджин стоит достаточно далеко от собеседника, поэтому успевает среагировать и блокирует чужие заклинания движением второй руки, пока первая в истоме сжимает кулак, с которого скоро посыплются искры.       — Передай Феликсу, что его дядя не хотел для него зла!       — И пытал его до того, что он «просил убить его, чтобы не мучился»? Передадите лично, не постесняйтесь!       — Нет! Я…       — Вы! Будете сидеть на цепях, пока я буду медленно пинцетом и ножом стягивать с ваших коленей кожу и лезть пальцами под коленную чашечку, а потом будете просить о прощении, стоя на них на чёртовых гвоздях. А знаете, я так и не отстирал его жилетку от его крови. Белоснежную, как мука! — в сознание пробиваются в восемь ног, но дверь перед ним чёрная, дымка загустела, превратилась в дёготь, ничего уже не пройдёт через неё, не сломает и не сокрушит. — Вы будете валяться на мокрой земле, пока я буду показывать Феликсу спагетти из ваших вен, артерий и нервов на своих пальцах!       — Ты монстр.       — Вы сами сделали меня таким.       Хлопок вырывает из разговора. От удара посыпались не только оконные рамы, но и стена, что держалась на худой арматуре, — она отрывается и стремительно спешит упасть пластом. Деревья хрустят, Хёнджин представляет на их месте кости обидчиков его пшеничноволосого сокровища, и кровь играет, как вино. Даже эти звуки не сбивают с толку. Мужчина обвисает полумёртвым грузом в объятьях набирающего силы хлыста, а его спутники давно стоят, как статуи, и не могут даже моргнуть. Хёнджин победил. Кажется, войну. Подмоги не будет, ему придётся пронести четыре шахматные пешки через Бесшумий до самого Хогвартса, где, он уверен, сможет держать их в таком состоянии ещё вечность, пока ему не разрешат разорвать тела на ошмётки и наконец сбежать к своему любимому. Стена раскрошилась, как сухой хлеб, придавила, наверное, не одно живое существо, и погубила без пощады, но Хёнджин выходит из здания с чёткой уверенностью в том, что все сегодняшние смерти во благо. Хотя бы ему на потеху — это уже превосходный результат. Дамблдор сидит в своём кресле и даже не подозревает о том, кого слизеринец ведёт в его темницы, кого он преподнесёт ему на блюде с диамантовой каймой, прозрачной, как хрустальный графин, из которого он любит сербать свой пунш. Кровь по вкусу похожа на выдержанный коньяк, Хёнджин им упился, но не откажется от добавки.       Кровь по действию похожа на нектар, и Хёнджин думает, что хочет пить его вечно, чтобы его счастье и ценная семья того были в безопасности. Бесшумий опустевший, тихий, мёртвый, жители потерялись по подвалам и смиренно ждут либо окончания битвы, либо своей участи, потому что позвать на помощь или дать сигнал не представилось возможным из-за невиданного барьера. Позже Хёнджин поймёт, что его Протего не было просто максима; что его Круцио почти не сверкало красным, — только чёрным и бордовым; что он вколол в вены противников концентрированную смерть с первого мига произнесённого желания: «Подохни», — и не произнесённого заклинания. Рот говорил, но сознание, окружённое чёрным дымом даже внутри черепной коробки, говорило громче, не вторя, не повторяя, а ведя свою реплику через слабые тернии шершавого от сухоты языка, которым в перерывах Хёнджин дёр нёбо. Черти знают, сколько в его лёгких сейчас пыли и паров крови, только они способны знать, насколько желание убить тех, кто издевался над его любовью, сильнее его любви, не говоря о физических данных Феликса, — говоря о Хёнджиновых душевных.       За спиной остаётся разваленное здание, погружённый в войну Бесшумий и растаявший тёмный барьер, пыль от которого, кажется, тоже стелется по земле — сухая, магическая, удушливая. В Хёнджине не болит ни одна мышца, кроме сердечной, но на неё не хватает внимания, потому что всё оно сосредоточено в сдерживании четырёх потоков магии, выскальзывающих щупальцами из прорех в заморозке. Слизеринец шипит себе под нос о том, какие же эти второсортные маги неугомонные, и сжимает хлыст на чужой шее сильнее, пока её владелец во сне дёргает руками и ногами конвульсивно.       — Я люблю его больше своей жизни, а вашей уж тем более, и мне не страшно говорить об этом, потому что меня в гневе нельзя даже видеть, а ваши рты посмели вести торги. Чёртовы твари. Молите о помиловании, зная, что пощады не будет всё равно. Вам уготована мучительная, страшная и болезненная смерть, понимаете? Я сумасшедший, и с такими лучше не развязывать бой и не начинать разговор даже о погоде.       — Хван Хёнджин! — кричит профессор Макгонагалл, когда тот поднимается на цоколь. Время дневное, послеполуденное, весеннее, и Хогвартс полон народа, студентов, академиков из других миров, и Хёнджин учиняет переполох, входя через распахнутую дверь с четырьмя парящими фигурами за спиной. — Это что за представление?! — она смешит парня тем, как всполошенно подбегает ближе, оторвавшись от своей экскурсии. Здесь дети. Феликс тоже был в Университете в школьные годы, вернее… летом после сдачи маггловских экзаменов. Препаршиво. Насколько полностью сейчас Хёнджин растоптал их психику и восприятие?       — Мне нужен Дамблдор, профессор, — говорит он, переводя взгляд заплывших чернотой глаз с обомлевших школьников на женщину, и та млеет от непрофессионального страха. Оставшиеся на этаже профессора и старосты факультетов, которые оказались здесь внезапно, начинают трубить тревогу и взывать о спокойствии на тонущем борту, пока сами плавают по шею в ледяной воде. Тихий океан был милостив только с тем человеком, который в итоге так назвал его, — в остальном льстить людишкам было незачем. Макгонагалл сумасшедше спешит наверх, несколько раз перепроверяя является ли реальностью всё, что она видит сейчас; скрывается на опустевшей лестнице.       Оставшись наедине, с полутрупами за спиной, Хёнджин пытается прощупать свою усталость, но её ни в одном глазу, хотя улыбка не растекается по лицу. Физический ресурс был исчерпан ещё в городе, а магия всё плещет через край, хотя чёрный цвет постепенно превращается в синий. Она не слабеет — просто голод утоляется слишком сильно, ведь преступники пойманы и частично — так мало — наказаны. Им бы повырывать глаза, да пальцы поотрезать самым тупым ножом, сначала сняв скальп и мясо, а потом разрубив кости, да таким образом они умрут раньше от болевого шока. Чертовски хочется этим чёрным хлыстом изувечить кожу каждого и потом не отмывать их от крови в тёплой ванне, не нежить в постели, не говорить им о том, как важна их жизнь и семья. Изнеможить души, высосать их через виски или губы, чтобы им было мучительно больно, всем в округе оглушительно громко, Хёнджину дьявольски хорошо. Слизерин беспощадный? Хёнджин не слизеринец. И староста Гриффиндора, оставшийся здесь для хоть какой-то охраны, предательски громко молчит о своём негодовании и удовлетворении, гордости, насыщенной чести, восхищении запахом крови и боязни. Дамблдор переполошен так же, как Бесшумий, но твёрд и крепок в своих эмоциях; спускается на цоколь с подъёма, разглядывая заложников студента на наличие знакомого лица.       — Куда их? — безжизненно задаёт вопрос Хёнджин.       — Выдержишь сам?       — Лень отвечать.       — За мной.       Темницы? Этот уровень запретных подземелий удивительно страшен, но Хёнджин безэмоционален и бессердечен. С холодным выражением лица он распихивает преступников по комнатам, и Дамблдор запирает их надолго, на мучительно, на беспощадно, а когда наступает тишина из-за того, что за волшебными дверьми остаётся весь звук, не оборачивается к студенту от шока.       — Что же ты натворил. Во что же ты нас втянул.       — Не осталось сил сидеть на жопе ровно и ждать момента, пока вы решите нормально помочь своему любимчику.       — Ты не прав.       — Мне плевать. Верите? Сейчас я хочу уничтожить человечество. Стереть с лица земли любое человеческое лицо, потому что все по какой-то сказочной иронии не такие великодушные и хорошие, как мне казалось раньше.       — И тебя ничто не остановит, конечно же.       — Того, что способно меня остановить, не существует.       — Где Феликс? — Дамблдор становится вполоборота, чтобы наткнуться на Хёнджинов взгляд, но осекается: парень слеп на оба глаза, в них тьма, не разрежённая даже туманом. Чернь густая, как ночное беззвёздное небо.       — Не знаю.       — Я знаю.       — Так скажите мне! Где он?!       — Ты бурно реагируешь.       — А как ещё мне реагировать? Его выкрали, его пытали, его почти уничтожили, почти сломали, почти убили! Как мне, чёрт возьми, реагировать?       — Как я, например. Нужно было сесть, подумать, посоветоваться с профессорами, и тогда мы бы…       — Вы бы что? Снова послали бы отцу письмо? Послали бы Макгонагалл на смерть? Женщину! — Хёнджин поднимает взгляд с земли, направляет его в глаза директора, и тому почти понятно, что он чувствует. –Меньше всего на свете я хочу быть похожим на вас в ваших поступках и эмоциях.       — Как ты узнал, что мы послали Макгонагалл?       — Вас волнует только это? Индуктивный метод расследования. Вы и ваш профессорский сор слишком просты, стары, дёшевы, — Дамблдор не может ответить, потому что просто нечем, никак. Хёнджин разобрал его душу и разум на кирпичики, на бруски, на комки, растоптал их, назвав все его методы ведения боя, которые он оттачивал всю осознанную жизнь и называл опытом, глупостью. — Вы расспросите этих тварей. Расспросите так, как я не смогу из-за гнева. Завтра я жду доклад, полный, детальный, развёрнутый, с чёткими ответами на все мои вопросы, а после вы не посмеете отказать мне в полноценной расплате.       — Кто ты такой, Хёнджин? — спрашивает Дамблдор, нарушая затянувшуюся тишину, оборачиваясь к тому полностью. Он смешан с грязью этого места.       — У меня нет полномочий очевидца, чтобы как-то себя наименовать. Дадите мне имя как-нибудь. И, если честно, мне уже надоело слышать этот вопрос.       Хёнджин уходит, волоча за собой растворяющиеся в воздухе души, что зацепились зубами за подол его мантии и концы рукавов. Она в крови, пыли, грязи и других субстанциях, такая грязная, что тяжёлая, и парень идёт в ней, не сбрасывая с плеч, через весь Хогвартс, через цоколь, проходит в ней через дверь в подземелья, а потом, выждав ледяную минуту, срывается с места, как оголтелый, и бежит по ступенькам ниже, по коридору третьего уровня, наступая на кости, по коридору своего уровня, по коридорам других, где нужно пройти через коридор, пробегает, упорно не смотря под ноги. На одном из поворотов сшибает с паутины паука, но тот не успевает укусить, валится на пол, и его попытка успеть за ним, чтобы отомстить, проваливается с треском, потому что Хёнджин не просто бежит, — он летит со скоростью света, расщепляется на фотоны и просачивается сквозь стены, оминая одну за одной, пока не оказывается у двери и не открывает её спрятанным ключом и заклинанием. И Феликс оборачивается, стоя у ниши в противоположной стене. Он смотрит. Он видит в полумраке и красноте искрящуюся точку в чёрном взгляде слепых глаз. Хёнджин различает присутствие Феликса по запаху слёз.       — Ты…       — Я. Кто я, Ликси?       Терпкая темнота кисла на вкус и шершава на ощупь, как кошачий язык или язык Хёнджина некоторое время назад. Феликс как голограмма, как фикция или чистосердечная правда, как самый острый клинок или просто лезвие, на которое не нужно даже нажимать, чтобы пронзить живот насквозь. Феликс как игла, которая, просто упав на темечко остриём вниз, просочится и поспешит к ядру Земли. Он смотрит и замечает то, в каком состоянии Хёнджинова мантия, голова, руки, всё тело, магия, что оборванным потоками пытается вырваться из подбородка, капая на грудь и растворяясь в воздухе. Тот знает, что теперь Феликс волен делать, что хотел, что задумал за всё время, проведённое здесь. И даже если он захочет убить его или измучить, заперев его навсегда в этой же темнице, он не будет сопротивляться, потому что, кажется, сделал всё, что мог пока. Завтра либо Дамблдор изволит выложить ему правду, выжатую им из магов, чью силу он заблокировал, связал, как сухие щупальца, и до сих пор держит, и будет держать всю жизнь; либо он проснётся здесь и не поднимет даже пальца, если Феликс не в шутку скажет остановиться прямо сейчас. Феликс смотрит, стоит возле ниши в стене напротив, пока с глаз Хёнджина сходит чернь, а потом срывается с места, и тот боится, что его убьют, и он никогда больше не увидит его снова, ведь всё ещё не увидел.       — Ты моя любовь. Мой глупый пароль от сердца, — Феликс налетает на чужие плечи, обнимает исступлённо, сильно, грубо, принимая ответные объятья за комплимент.       «Кем был тот обезумевший маг?»       «Любовью Господина Ли».       Хёнджин знает, кто он, ему открывают глаза. Теперь он может ответить на этот вопрос не просто противнику, не просто Дамблдору — самому себе. И не соврать.