ни холодно ни жарко

Середина рабочей недели застряла у меня поперёк горла и не позволяла сделать хотя бы небольшой вдох, чтобы перед глазами ничего больше не темнело. Она, оскалившись, раздирала бледную кожу, питаясь нерешительными и глухими просьбами о спасении, после чего притворно лечила раны, как бы случайно путая лекарства с солью. Соль была куда слаще, чем тот же сахар, что я не добавляла в горячий чёрный чай уже два года и восемь месяцев подряд. В январе будет ровно три, и это надо бы отпраздновать. Не употребляя белую смерть, я полностью доверилась той, которая ходила в чёрном. Учитель химии вывел меня из слащавого плена мыслей и задал какой-то вопрос, напрямую связанный с лабораторной работой. Всем своим видом я пыталась показать, что ему лучше повторить свою фразу, иначе я так и не дам вразумительный ответ. Он подошёл ближе и, затушив пламя спиртовки, взял из моей, как оказалось, дрожащей руки пробирку, в которой я смешала раствор хлорида меди два с гранулами цинка. Красивый бирюзовый цвет превратился в нечто тёмно-бурого оттенка, что показалось мне бессмысленным явлением. — В данном случае нам ничего не нужно нагревать, — проговорил химик, озадаченно глядя на меня и окончательно забирая с парты оборудование. Неужто впервые увидел как кто-то, кто по его мнению разбирается в химии, сотворил полную чушь? Из губ вырвался нервный смешок, который пришлось прикрыть кашлем больного туберкулёзом ради приличия. Только бордового пятна заражённой крови не хватало на белёсой ткани платка для пущего эффекта. В тетради я записала вывод работы, списывая его из цели и хладнокровно заменяя «мы» на «я», ведь её выполняла лишь я и больше никто другой, после чего подошла к учительскому столу, чтобы сдать. Преподаватель химии равнодушно принял её у меня и остался стоять у доски, записывая формулы уравнений для восьмого класса. Мел чудовищно сильно скрипел и крошился от одного прикосновения, но педагог делал вид, что всё нормально. Но ничего уже не будет нормальным. Дверь кабинета раскрылась, пропуская кого-то внутрь, хотя на моей памяти никто из одноклассников никуда не выходил во время урока. Я посмотрела на незваного гостя, так и не дойдя до парты, и сглотнула, как мне показалось, громче обычного. Мой взгляд забегал из стороны в сторону, не зная за что зацепиться, а ноги парализовало, не осмелившись сделать и шага к своему месту. Выглядело это всё определённо самым глупым образом, а красные щёки добивали меня, являясь то ли следствием появления историка, то ли карой и совестью за бестолковое поведение. Я стояла на месте и глупо глядела на нарушителя тишины в классе, ведь как минимум десять человек уже успели поздороваться с ним и поинтересоваться о его настроении. К их числу меня не стоило относить, ибо последний раз я приветствовала педагога на линейке первого числа, после чего потеряла смысл данного занятия. Я всегда просто и, наверное, слишком долго провожала его умоляющим взглядом, из-за чего испытывала огромную дозу стыда, которую наркоман с особым наслаждением бы принял, будь это лсд или марихуана. Моим же наркотиком был прямой ответный взгляд учителя, появляющийся столь редко, что от ломки я должна была умереть ещё полгода назад. Но, как видите, я довольно живучий человек. Историк неторопливо приближался ко мне, а, вернее, к химику, поправила я себя, потому что вспомнила, как тот недавно уже заходил к нему, чтобы спросить о какой-то информации про последнее совещание у учителей. И, как бы странно и подозрительно это не было, заходил он к своему коллеге исключительно во время урока у моего класса. Ему всегда необходимо было что-либо узнать у преподавателя химии в среду и пятницу, когда в расписании совершенно случайно стоял именно одиннадцатый «В». Простое совпадение, как на деле всё и было, всего лишь мой внутренний голос надеялся на то, что данные встречи проходили умышленно, дабы пересечься с кем-нибудь из моих одноклассников. Например, с определённо любимой всеми нами старостой или с её новоявленным парнем, в придачу с соулмейтом, или, не исключено, с тем, кто сидел за первой партой и сейчас вообще неподозрительно пытался спрятаться от настойчивого взгляда серых глаз в дебрях учебника по химии. Возможно, он просто хотел лишний раз увидеть своего коллегу. Это множество разнообразных и иногда забавных вариантов опьяняло мою голову, потому что я не могла понять мотивов своего учителя истории. В какой-то степени раздражало то, что его поведение было для меня непредсказуемым, из-за чего я не знала, как всё сложится дальше. Он был заметным, но до жути пафосным пятном моей жизни, не дающим эту самую жизнь просуществовать в спокойствии и уверенности будущего. В итоге я проделала свой любимый номер и, наконец усевшись за парту, прониклась параграфом по химии, тщательно стараясь вникнуть в глубинные понятия этой прекрасной науки. Даже слегка нахмурилась, дабы полностью вжиться в роль и отвести от себя подозрения вечно тихо и тайно глядящей девушки. Благо, историк стоял ко мне спиной и не замечал, как быстро я нарушала собственные принципы, устраивая очередное наблюдение за ним. Его голос, в отличие от баса химика, был в сотню раз нежнее и сопровождал это качество прокуренной хрипотцой, вызывающей в воображении далеко не самые нравственные ситуации, когда подобный звук мог проявить себя в большей мере. Тёмные, почти иссиня-чёрные пряди волос на фоне белой рубашки казались шелковистее, чем они есть на самом деле. Хотя в этом случае я ничем не ручалась, ведь, увы, ни разу к ним не прикасалась. Они слегка поблёскивали в лучах дневного солнца, в тени оставались тусклыми, но в любой день растрёпывались из-за частых касаний к ним, особенно тогда, когда детский вопрос гнал педагога в тупик, а ответ всё никак не находился. Изредка он поправлял их во время проверки контрольных и самостоятельных работ, потому что искренне не понимал, каким образом школьники могли нести подобный бред. Но в основном чёрные пряди сами по себе приходили в такое состояние. Его длинные пальцы рук переплелись за спиной в замок. Преподаватель истории явно был чем-то обеспокоен или, по крайней мере, что-то волновало его куда сильнее, чем разговор с учителем химии. Он часто переминался с ноги на ногу, опуская голову вниз, и отчего-то загадочно улыбался. Я старалась вглядеться в его выражение лица и прислушаться к их беседе, чтобы понять, почему историк так себя вёл. Но даже спустя две минуты я ничего ровным счётом не узнала. Пришлось разочарованно вздохнуть и перевести взгляд в приоткрытое окно, находящееся в паре сантиметров от меня. За ним я приметила первоклассников, резвящихся с кучей золотистых, алых и карамельных листьев. Они подбрасывали их вверх, после чего быстро подбегали под своеобразный листопад, громко хохотали и толкали друг друга в стороны. Кто-то даже с разбега прыгал в лужи, стараясь, чтобы грязные капли попали не только на себя, но и на других. И, судя по некоторым недовольным возгласам, у них это получалось. Я слабо улыбнулась. Могильный ветер в который раз притянул меня в свои объятия, как не делал этого ни один верный любовник. Я клянусь, что с радостью бы отказалась от таких проявлений чувств, ибо для меня они чужды и нежелательны, но сейчас мне снова стало жарко. Точнее горячо. Настолько тепло, что пожар внутри тела возобновился, и ничто не могло его потушить. Даже касания ветра только слегка остужали гладкую поверхность кожи. Непроизвольно я закатила рукава свитера до локтя и приблизилась к окну, чтобы, конечно, не покончить жизнь самоубийством в стенах кабинета химии, а чтобы охладиться. Как никогда я нуждалась в чьём-то х о л о д е. — И что же вы сейчас изучаете? — спросил шибко знакомый голос привычной интонацией. Я резко повернулась в сторону историка, стоящего близ моей парты, и увидела, как он взял со стола учебник и принялся медленно листать в нём страницы. Его глаза увлечённо рассматривали книгу и напоминали мои в те моменты, когда я старалась скрыться от кого-то и молилась, чтобы никто не потревожил мою персону. — Так-то коррозию металлов, — немного с ленцой начала я, но всё же поменяла свой тон, потому что проклятый румянец появился на щеках и заставил сердце биться быстрее, — но сегодня мы писали лабораторную работу по меди и цинку. Педагог мельком бросил взгляд в мою душу и аккуратно положил учебник на место. Его руки отнюдь не выразили желания в совершении этого действия, из-за чего он ещё некоторое время касался ими моего школьного стола орехового цвета. — Звучит интересно, — произнёс учитель, не обращая никакого внимания на химика, мелькавшего между рядов с целью сбора оборудования, и на мои отчётливо покрасневшие щёки. Он будто задумался о чём-то своём, наверняка перебирая избитые мысли в голове. Я оттянула горло тёмного свитера и поправила завившиеся пряди золотого оттенка со лба, задыхаясь от жара. Невольно вспомнилась петля вокруг шеи, которой, видимо, оставалось лишь ждать подходящей секунды, чтобы намертво усыпить моё сознание. Это время, я чувствовала, уже совсем скоро настало бы, ведь оно мерзко дышало прямо в спину. Машинально пришлось выпрямиться и прижаться к стулу. — Я, кстати, раньше очень любил химию, — зачем-то добавил он, неприметно дрожа от холода. Под его рубашкой на заметных от худобы ключицах проявились мурашки. Я плотно сжала губы, заглушая в сердце глупые мечты о родственных душах, и со всем вниманием слушала историка. Пыталась внешне показать, что думы мои направлены были только к нему. — Тогда почему пошли в школу обучать детей истории? — сухо проговорила я, ощущая, как температура становилась всё выше и выше. Он немного наклонил голову вбок и грустно улыбнулся, словно вспомнил об утраченном ещё лет десять назад счастье. — Потому что история мне нравится больше. Разве не интереснее исследовать поступки людей и их решения со всеми вытекающими последствиями, чем вещества с их превращениями и свойствами? — этот риторический вопрос не требовал ответа, но чертовски сильно хотелось заявить, что мне тоже симпатизировала история, что на фоне других предметов она обладала особенным обаянием и красотой. В итоге я кивнула и с трудом посмотрела на круглые часы около доски, чьё тиканье отпечатывалось в ушах пожизненным клеймом. До конца моей личной пытки оставалось четыре минуты, если, безусловно, сам учитель не хотел закончить данный разговор прямо сейчас. — Вы правы, — проговорила я на всякий случай и удивилась тому, насколько выносливым был мой дух. Хрупкая стена чуть ли не из пуха, а не из вольфрама, ещё стойко держалась под натиском непозволительных высказываний о моём соулмейте. Потому что, чёрт возьми, им совершенно точно и без глупых возражений был мой преподаватель истории. И как бы тщательно он не пытался это скрыть, но я прекрасно видела, что он действительно умирал от осеннего холода, пока я плавилась под бессовестной атакой чувств. И надеюсь, для остальных в классе наши взаимодействия не были странными, и ничей любопытный взор не уловил нашу судьбоносную связь. Напоследок я выдала, что сегодняшний день был исключительно тёплым, и морозный ветер ничуть не спасал от жары. Мне хотелось приметить каждую деталь реакции учителя на эти слова, поэтому я неотрывно глядела на его фигуру, уже собравшуюся покидать кабинет. Он замедлил свой шаг и обернулся в мою сторону, помрачнев, пригладив чёрные волосы и холодно взглянув в глубины глаз, словно пытаясь понять, послышалось ему это или нет. Я нервно сдирала кожу вокруг ногтей и кусала губы, покачивая ногой в такт пульсу, раздающемуся звонким колоколом в ушах. Историк замялся на месте, будто решался вернуться к первой парте и задать сотню вопросов, связанных с моими последними словами, но школьный звонок нарушил все его планы. Из-за него, кстати, нередко оставались недописанными романы и контрольные работы, мечты и вовсе не сбывались, а в жизни вообще не было ничего захватывающего. Педагог обречённо скривил губы и направился к выходу из кабинета, ступая явно раздражённее, чем тогда, когда он заглянул к нам на урок. Сегодня мои тайные чувства стали самым явным проявлением эмоций.