utopia

      Это просто была игра.       Ему нравилось просто дразнить, подначивать и наблюдать по-садистски за сменяющимися на детском невинном лице эмоциями, которые мальчишка так старательно подавлял. Видимо, научился.       В отличие от него самого.       Злопамятен и едва ли менее безумен, чем его родной брат, он никогда не забывал о том, почему в отражении зеркала видит калеку. И почему видит его только вполовину данных природой возможностей — почему видит только одним глазом.       Милорд Стронг.       Мальчишка вырос, а всё по-прежнему оставался спокойным, правильным, таким добрым и таким темноволосым. В его зелёных глазах — глазах совсем не цвета Таргариенов — отчего-то читалась неуместная жалость и… неужели это страх?       Ему смешно, и смех его безумен. Как будто проклятие этого дома коснулось только его семьи — не мальчишки. В этом бастардам Харвина Стронга повезло много больше — всё безумие на себя приняли лишь истинные Таргариены. И кто знает, быть может, сам он несёт бремя сумасшествия не только за себя, но и за здорового Люцериса Стронга.       Его выправке позавидует любой гвардеец, а он просто надеется стать хоть немного заметнее, взять на себя хоть часть внимания, уделённого всегда кому-то более достойному, чем он сам. Он хочет хотя бы казаться не тенью, не всадником Вхагар, не вторым сыном Визериса Мирного, не братом наследника железного трона, принца Эйгона. Ему плевать на это самое внимание, но не плевать на корону. Ему плевать на внимание всех, но не на его.       Милорд Стронг, что же вы не смеётесь? Посмотрите же на меня. Посмотрите на то, что вы сотворили. Посмотрите на меня обоими своими глазами в последний раз, прежде чем отдать мне один из них.       Позволь мне выбрать самому, бастард.       Я хочу тот, который ты отнял.       Я хочу того, кто его отнял.       Отдай мне свой глаз, отдай мне себя.       Мальчишка боится и дрожит, как осенний лист на ветру, но противится ему и его словам, показывая ту толику бесстрашия, доставшемуся ему от матери — хотя бы она крови Старой Валирии. Ему страшно, это видно даже калеке. Ему страшно, но продолжает стоять на своём. Сразу видно — сын рыцаря. Он горбится и семенит коротенькими ножками — совсем ещё юнец, — пока Эймонд грациозной хищной кошкой крадётся к своей добыче, срываясь и бросаясь на неё в присутствии хозяев, пускай и не своих.       Ведь ему нужно нести свой крест, своё полоумие.       Он смеётся над ним или над собой, или над тем, как над ними обоими посмеялись боги.       Стоило потерять контроль над собой тогда, в тёмной зале, когда он обнажил отсутствующий глаз. Стоило потерять контроль тогда, забрать своё и снова посмеяться.       Но контроль он потерял не над собой.       И больше ему не смешно.       Кто теперь посмотрит на него своими глупыми зелёными глазами?