Приз

      В ту ночь он спит, держа яйцо на руках.       Он говорит себе, что это из-за тепла, что ему просто нравится, как оно успокаивает его в сыром холоде, который проникает в Красный замок с наступлением темноты. Он воображает, что во сне чувствует призрачные движения внутри, и, когда Люцерис просыпается перед восходом солнца, то кладет обе руки на края чешуйчатой поверхности. Он лежит неподвижно, ожидая, что оно снова зашевелится, и разочарование тяжело оседает в его животе, когда этого не происходит. Правда в том, что ему невыносимо расставаться с ним. Ни на секунду. — Отдыхай, — говорит ему Эймонд. Он сидит в другом конце комнаты, возле камина, с книгой в руке и откинувшись на спинку кресла. Костер рядом с ним догорает, а угли тускло светятся красным.       Голос Люцериса хриплый, когда он отвечает: — Отдыхаю, — он лениво оглядывает Эймонда с ног до головы, отмечая, каким измученным он выглядит и каким усталым. — Я не могу сказать того же о тебе.       Эймонд не реагирует, сосредоточив все свое внимание на чтении. Люцерис моргает на него, один раз, затем два. Он кряхтит, переворачиваясь с яйцом, все еще прижатым к его груди. Когда он снова засыпает, то не просыпается до тех пор, пока солнце не оказалось на пути к средине неба.       Когда Люк подошел к окну, чтобы задернуть шторы, дяди уже не было. Несомненно, он ушел выполнять свои обязанности. Покои Эймонда просторнее, чем его, более красивы и богато украшены зелеными оттенками. Люцерис пытается посмотреть в окно. Сквозь решетки он почти ничего не видит, кроме слабых теней и очертаний деревьев, выстроившихся вдоль двора, и их шевеления под дуновением ветра. Это прекрасно.       Мысль оставляет во рту Люцериса кислый привкус. Эти обязанности, эти покои принадлежали его матери, они были подготовлены для нее с юных лет. Она много раз говорила ему, когда над плечами Люцериса, словно призрак, нависал страх лордства: «Ничто в этом мире не является врожденным. Всему нужно учиться», — ее голос эхом отдается в его голове. — «Никто в этом мире не рождается со знанием». Даже сейчас ее слова звенят у него в груди. Он не знает, что может сделать. Это правда. Более того, он считает, что Эймонд тоже не знает. Они оба когда-то были детьми. Он тоже заботился о нем, даже тогда, когда причинил дяде непоправимую боль. Эймонд получил вознаграждение в десятикратном размере. Это единственная милость, которую Люцерис дарует ему в своем сознании.       Теперь весы склонились, но в чью пользу? Люцерис смотрит на драконье яйцо, зажатое между простынями, и думает о маленьком существе внутри, думает о своем любимом Арраксе. Кто же побеждает? Он не знает. Но он был бы лжецом, если бы не смог признать, что ему нравилось ощущать эту тяжесть. Он улыбается, совсем чуть-чуть, вспоминая удивление на лице Эймонда, когда тот почти уступил ему. Прикосновение, лицо Люцериса в изгибе его шеи, как он напрягся под ним, весь состоящий из жилистых мышц и нервной энергии. Он почти сдался, согласившись взять его с собой на Драконий Камень. Люцерис был так близко к тому, чтобы снова увидеть свою мать. Но потом…       В конце концов, это был Эймонд. Человек, с которым он каким-то образом связал себя навсегда, через кровь, через ту малую привязанность, которую они могли собрать в этом мире. Человек, во власти которого Люцерис оказывался снова и снова, и все же в глубине души он знал, что Эймонд никогда не позволит причинить ему настоящий вред.       Он представляет, как Эймонд наблюдает за ним, пока он спит, заботится о нем, когда он наиболее уязвим, и Люк дрожит. Да, это ошибочное доверие, но все же. Люцерис почти поддался ему предыдущим вечером. Мягкое, слабое, маленькое существо.       Однако после их осторожного поцелуя Эймонд не стал настаивать на близости. «Это меньшее, что он мог сделать», — размышляет рациональная часть Люцериса. Несмотря на то, что он был готов сдаться ему, аккуратно вручить себя с поклоном. — Я не возьму тебя, пока ты не отдашься добровольно, — сказал Эймонд.       Люцерис краснеет сейчас так же, как и тогда. Маленькая, жалкая часть его души скорбела, когда их поцелуй не стал глубже, не увлек их в омут прикосновений и желания. «Распутник», - почти слышит он обвинения Эймонда и содрогается от воспоминаний. Его предательское сердце забилось быстрее, сильнее. Как же он запутался. — К вам посетитель, — кричит сир Кристон из-за дверей. Резко и сурово, и голос его подобен кислоте.       Люцерис поворачивается, и сужает глаза, хотя мужчина его и не видит. — Я еще в ночной рубашке.       Раздается жестокий смех. — Это принцесса Хелейна. Сомневаюсь, что это имеет значение. В конце концов, она же женщина.       Вот он, кислый привкус, снова у него во рту, между губами и под языком. Эймонд сказал, что ему не дано ненавидеть. Как же он ошибается. Он не знает, о чем Люк думает. Закрывая глаза, он представляет, как Коль умирает, снова и снова, сгорая заживо, как Харвин.       Люцерис хватает мантию. Она принадлежит Эймонду, уж слишком велика для него. — Тогда разрешите ей войти.       Когда Хелейна входит, детей с ней нет. Люцерис несколько опечален. Дети — это утешение. Он любит смешить их и петь им песни. Он все равно улыбается, кланяясь Хелейне, и улыбается еще шире, когда она поклонилась в ответ. — Здравствуй, племянник, — мечтательно улыбается она. Краснота вокруг глаз, которая была накануне, исчезла. Она одета в бежевые шелка, а на голове у нее золотой обруч. — Я подумала, что мы могли бы прогуляться по окрестностям.       Люцерис неловко трет шею. Он не хочет быть грубым, не хочет отказывать ей: — Эймонд не… — Он дал свое разрешение и благословение как наш милостивый правитель. А теперь пойдем, — говорит она, протягивая правую руку, — подышим столь необходимым воздухом.       Люцерис оглядывается на бирюзовое яйцо, тяжело дыша и колеблясь (он уже мысленно назвал его, но не может заставить себя произнести имя вслух) и, тем не менее, берет Хелейну за руку.

***

      День прохладный, но солнце светит ярко. Цветы во дворе полностью распустились, красивые цвета красного и зеленого, синего и черного пестрят в траве. Люцерис не может не любоваться ими, не вдыхать их аромат. — Пахнет так сладко, — восхищается Хейлена, пока они идут, словно читая его мысли. — Дева улыбается нам сегодня, — отвечает Люцерис, задерживая взгляд на гниющих розах, которые нужно было бы подрезать, шипы уже сохли на солнце.       Хелейна хмыкает: — Давай присядем. Я попрошу своих дам принести нам вина и пирожных. — Мне ничего не нужно, — протестует он, но уже слишком поздно. Его тетя уже подзывает служанку и усаживает его на стул в тени дерева.       По ручке деревянного подлокотника ползет паук. — Давай наслаждаться днем, племянник, — говорит она, почти не дыша, глядя, как паук ползет по ее запястью. — Скоро мы не сможем себе этого позволить. — Да, конечно, — говорит Люцерис, вскидывая бровь. Он принимает чашу красного от служанки с такими же черными волосами, как у него, и наблюдает, как Хелейна играет с пауком на своей коже, которого чуть ли не гладит по голове. — Это был любимый сорт Эйгона, — бормочет она, делая глоток из своей чаши. — Он любил красное. Он редко пил что-то другое.       Люцерис жует внутреннюю часть щеки. Он не может не спросить: — Как ты думаешь, он жив?       Хелейна потягивает свой напиток. — Конечно. Мой брат еще не повстречался с Неведомым. Я чувствую это нутром. Он и я, мы связаны нитью. — Значит, Эймонд не… — Люцерис сглотнул, не в силах заставить себя закончить вопрос.       Хелейна смотрит на него краешком своих фиалковых глаз. Это не угроза, просто взгляд, полный любопытства: — Как мало ты знаешь, — говорит она. — Эймонд намекал на то же самое. — Мы с ним часто схожи в мыслях, — отвечает она с невозмутимым лицом. — Выпей со мной еще.       И они пьют. Это, как ни странно, весело. Люцерис не любитель выпивки, Деймон — единственный на Драконьем Камне, кто часто выпивал. Однако Люк умеет держать себя в руках и он достаточно практиковался с Джейсом. Люцерис не позволяет своей тете превзойти его. К тому времени, как садится солнце, они веселы и раскованны. Хелейна рассказывает ему истории о своей юности, о юности Эйгона и Эймонда. Трио часто расставалось, но также неоднократно сходилось в её историях. Она находится в середине одной конкретной истории, о том, как она и Эйгон заснули вместе, взявшись за руки и задыхаясь от кошмаров, настолько ярких, что ей приходится хватать ртом воздух, когда она говорит: — Я люблю своих братьев так же, как люблю своих детей, — Паук ползет между ее пальцами. Она приветствует его, поднимая ладони вверх. — Я тоже люблю своих братьев, — говорит Люцерис, в кои-то веки расслабившись, закинув ноги на стул и положив голову на колени. — Я скучаю по ним. — Ты увидишь их снова очень скоро, — говорит она, уверенно, словно её слова — истина. — И я тоже, когда придет время.       Паук — уродливая тварь, серый и большой, страшный со своими многочисленными глазами. — Как ты это делаешь? — шепчет он, тихо, будто говоря секрет, — Выживаешь здесь. С таким количеством ужасных людей вокруг… — Люцерис отводит взгляд и стыдливо прикрывает щеки ладонями, зажимая между ними подбородок. Задумавшись, он продолжает. — Прошу прощения. Я забываюсь. Я должен благодарить тебя, за то, что ты позволила мне взять яйцо Пламенной Мечты.       На лице Хелейны мелькает любопытное выражение, такое же, какое у неё появлялось, когда к ней прикасался кто-то, кому она не разрешала. Затем она улыбается, сладко и хитро растягивая губы. — О, племянник, тебе не нужно благодарить меня. Ты не понимаешь, не так ли? Он у тебя там, где тебе нужно.       Люцерис кашляет, подавившись лимонным пирожным, который он откусил. — Хелейна, — мягко говорит он, неуверенный в том, через какую призму она смотрит на ситуацию, боясь, что она неправильно поймет. — Он не любит меня. Не по-настоящему.       Паук в руке Хелейны дрожит, словно готовясь укусить. Люцерис смотрит на него с опаской и вздыхает с облегчением, когда этого не происходит. — Мой брат испытывает к тебе нечто большее, чем просто любовь. Сейчас он не может жить без тебя. Ты нужен ему, как воздух. — Я не думаю… — Если ты мне не веришь, — продолжает она, сажая паука обратно на дерево. — Спроси его сам. Попроси у него то, что ты хочешь. — Ее голос низкий, заговорщицкий. Люцерис никогда не слышал, чтобы она так говорила. Было бы тревожно, если бы Люцерис не смог распознать доброту в ее глазах.       Он наблюдает, как паук садится на лист, как он расправляет свои длинные ноги и начинает плести паутину. Это потрясающее зрелище. — Как? — тупо спрашивает он, пальцы дергаются, чтобы прикоснуться к паутине. Он не знает, о чем он просит, что имеет в виду.       Хелейна откидывает голову назад: — О, Люк, — восклицает она задорно. Она так похожа на Эйгона, когда смеется, думает Люцерис.       У нее перехватывает дыхание: — Драконы, Клубок из драконов, они едят свои хвосты.       Его зрение плывет. Люцерис кивает, словно понимает, словно знает. Возможно, дело в вине. Или, может быть, он все же понял.

***

      Эймонд приходит в их покои (их), когда солнце уже далеко зашло за горизонт. Он красив, как всегда, корона на его голове сидит идеально, волосы заплетены в безупречную косу, которую Люцерис не хочет расплетать. — Как прошел твой день с Хелейной? — спрашивает он, не глядя в сторону Люцериса. — Надеюсь, на этот раз она не дала тебе слишком много выпить. — Дала, — бормочет Люцерис с кровати, высокомерие просачивается в его голос, несмотря на все его усилия. — И мне это понравилось.       Эймонд слабо смеется, занятый расстегиванием своего камзола, спиной к нему. — А наш сын? Он хорошо себя вел?       Люцерис сглатывает. Он знает, что это всего лишь поддразнивание, но не может побороть жар, который разгорается у него в животе. — Не называй его так. Это несправедливо. — Он смотрит на яйцо, лежащее рядом с ним на подушке, почти уверяя себя, что оно все еще там. — Ну, я только… — Но слова Эймонда застревают у него в горле, когда он поворачивается, и камзол наполовину спадает с его рук.       Люцерис немного напрягается, но пытается расслабиться под пристальным взглядом, пригвоздившим его к кровати. Он попросил Сирилла выбрать нижнее белье. Это было неловкое дело, но молодой человек поклялся служить ему, и Люцерис в полной мере воспользовался этим. Мирийское кружево и жемчуг — вот, что сказал ему Эймонд в порыве страсти еще неделю назад.       Это полностью белый ансамбль, и хотя у него не было возможности посмотреть на себя в зеркало, Люцерис достаточно самосознателен, чтобы знать, что он должен выглядеть очень хорошо. С его чертами лица белый цвет всегда смотрелся на нем приятно, хорошо контрастируя с волосами и глазами. Жемчуга струятся по его плечам, как жидкость. Они сливаются с дорогой тканью, покрывающей каждый сантиметр его кожи, но при этом оставляющей так много напоказ. Оно… прозрачное. Темно-розовые соски были видны даже в темнеющем свете комнаты.       Он опускает глаза в преувеличенном выражении покорности. — Jorrāeliarzus qȳbor,— говорит Люцерис хриплым и сладким голоском.       Эймонд молчит, опасливо наблюдая за ним, почти задыхаясь, он спрашивает: — Что это? — Ты сам так сказал. Ты хотел видеть меня в качестве своего подношения, — Люцерис сглатывает, пытаясь придать себе смелости, в которой он не был уверен. — И вот я здесь, дядя. Я предлагаю себя тебе. — Сними это, — приказывает он, упираясь ладонями в бока, что выглядит неестественно.       Люцерис колеблется, но не трусит, сосредоточившись на линии пота, выступившей на лбу Эймонда. — Сними с меня сам, — он ложится на спину, расставляя длинные ноги, — Dārys.       В итоге это и происходит.       Через секунду Эймонд наваливается на него, их рты находят друг друга, словно половинки одного целого. Это уже далеко не то неуверенное прикосновение губ, которое было накануне вечером. Это жар, голод. Слишком много времени прошло. Любая минута, когда они не вместе, — вечность. Люцерис знает это, как знает, что солнце встает и садится.       Руки Люцериса перемещаются с плеч на голову Эймонда, хватая его корону, и пальцы дрожат вокруг горячей стали. — Без этой мерзкой штуки ты выглядишь лучше, — шипит Люк, сбивая ее с головы и наслаждаясь грохотом, которая корона издает при падении.       Эймонд прикусывает нижнюю губу, ухмыляясь во весь рот. — А ты выглядишь лучше без всего, — он просовывает руку между тонкой кожей ключиц Люцериса и кружевом, срывая белье. Он смотрит, как мешанина из ткани и жемчуга падает вокруг них.       Жемчуг стучит по полу, как капли дождя. Гвоздь в гроб той лжи, которую они сами себе говорят.       Люцерис восторженно хихикает: — Зверь. — Ñuhor līr gūrēnna — рычит он, наклоняясь, чтобы поцелуем выбить воздух из легких Люцериса.       Да. Действительно, зверь.       Пока они раздеваются, Люцерис молчит, лишь быстро втягивает воздух и стонет от удовольствия. Дядя вгрызается в его кожу, высасывая ее досуха, оставляя лишь шелуху.       Когда Эймонд входит в него, глядя на Люцериса с распущенными волосами, волнистым шелком вокруг и сапфировым глазом, открытым так, словно огонь загорелся между ними, Люцерис чувствует себя лишенным рассудка.       Руки, которые прикасаются к нему, разрушают его. Они погубили множество жизней и разрушили еще бесчисленное множество. Люцерис думает о том, каково было бы сжечь смерть. Будет ли она синей, как драгоценный камень, на который он смотрит? Был ли он ужасным человеком из-за того, что ему было все равно?       Люцерис кусает губы. Сейчас не время для вопросов. Время для этого пришло и ушло. — Кристон Коль, — дрожащим голосом произносит он между толчками Эймонда. Они настолько приятны, настолько пронзительны, что ему приходится прилагать усилия, чтобы заговорить.       Это достаточно привлекает его внимание. Эймонд глубже вонзается между его ног, занимая все его пространство, как будто хотел укрыться в коже Люцериса. Его брови хмурятся, а голос становится резким, когда он спрашивает: — Ты сейчас говоришь о другом мужчине? — Он сравнивал меня с мамой, — невозмутимо продолжает Люцерис, покусывая ухо Эймонда и поглаживая мышцы его спины, когда они напрягаются. Он готовит воображаемый клинок. — Говорил мне, что я похож на нее, со странным выражением в глазах, — и вонзает его,— как будто он тоже хотел меня.       Руки Эймонда сжимаются в кулаки рядом с ушами Люцериса, трясясь от ярости. — Хватит! — говорит он. — Я не позволю тебе произносить имя другого мужчины, пока ты в моих руках. — Он стонет, впиваясь зубами в яремную вену Люцериса.       Люк скулит и прижимает руки к пылающей щеке Эймонда: — Но я был напуган.       Эймонд стонет, извиняющимся тоном облизывая его кожу: — Он заставил тебя чувствовать себя небезопасно? — мягко спрашивает он.       Люцерис не ожидал боли в груди, вызванной от беспокойства в словах Эймонда. Внутри него так тяжело, что это граничит с невыносимостью. Это слишком хорошо, слишком сладко. Поэтому он вкручивает клинок глубже. — Да. — Когда мы отправимся на Драконий Камень, — вздыхает Эймонд, прерываясь, чтобы вдохнуть аромат на шее Люцериса и войти еще глубже. — Когда мы отправимся?       Эхо отдается в ушах Люцериса, как молитва, как вспышка надежды, как любовь. — Да, — стонет Эймонд, — когда мы отправимся, — повторяет он, — может, мне принести твоей матери подарок? — Какой подарок? — спрашивает Люк, задыхаясь.— Она, несомненно, швырнет его тебе обратно в лицо, — шепчет он сквозь стон. — Голову человека, который осмелился заставить чувствовать тебя как угодно, только не счастливым, только не моим, — рычит Эймонд. Он словно животное, дикий зверь. И весь он принадлежит Люцерису, и от этой мысли кружится голова. Он почти смеется, но не делает этого, слишком отвлеченный тем, как жестко его трахают в постели.       Люцерис выдыхает, прозрение всплывает перед ним, когда он смотрит в потолок, а его глаза открыты и слезятся. Слова Хелейны эхом отдаются в ушах. Я мог бы попросить его о чем угодно. — Две головы, ты принесешь ей две, — требует он, почти загипнотизированный.       Когда Эймонд изливается, крича ему в плечо и дрожа, Люцерис кусает его за шею. Он чувствует вкус крови на губах и слизывает ее дочиста.