Записки из старой шляпной коробки

      Антокольский очнулся от обволакивающего сна только из-за шума, который донесся с улицы от резко и с визгом затормозившей машины. Водитель, вероятно, еле-еле успевший среагировать, звуками клаксона яростно сообщал подвыпившему пешеходу все, что о нем стоило думать. Сергей Сергеевич с улыбкой проводил глазами качающуюся фигуру, которая то и дело задевала то фонарный столб, то угол остановки, пытаясь проложить путь под дождем в одном - и только пешеходу известном - направлении.       Потянувшись в кресле, архивариус взглянул на часы — всего лишь половина первого! Странно! Он практически выспался. Подняв с колен тетрадь, Антокольский перевернул страницу и углубился в чтение.              Октября 24, 1888       Получил нынче утром письмо от помощника их Сиятельства графа К. Заметил я, сам-то Игнатий Павлович человек немногословный, во время аудиенции держался чуть не в тени за шторой. Но сейчас видно: в доме у графа вес свой имеет, прислуга вся на его настрой равняется, да и граф умеет ценить его деловитость. Описывал мне в письме условия службы, да велел ждать указаний от своего патрона.       Все сборы у меня, все сборы. В дорогу и к началу службы много чего нужно и собрать, и купить. Допрежь собственного приезду нужно бы и прислугу направить в выделенный казною дом. Хорошо, что уездному полицмейстеру такой кошт полагается — не иначе как господин Сомов расстарался и дело на справедливом снабжении блюдет у себя в Тверской, хоть и не во всякой губернии такой фасон, знаю точно, выдерживается. Особнячок, пишет Игн.Павл-ч, хорош, и на целых шесть комнат. Службы в счет не идут, но тоже имеются, как и флигель дворницкий. Однако ж, глаз свой надобен! Пусть Матрена и Никифор мой посмотрят, да оценят, что поправить нужно, что купить и доставить. Конюшня есть ли вот, хороша ли печь, не сыро ли, не худа ли крыша. А то знаю я дома эти… от казны! С виду князь — а внутрь не лазь! Да и вдруг ненароком жен (далее несколько строк было зачеркнуто очень тщательно, и как Антокольский ни силился разобрать буквы, не смог этого сделать. Уж не жениться ли надумал Николай Васильевич, усмехнулся он. − Ай да молодец!) На первых-то порах можно и скромно обитать. Но потом-то ведь и людей принять, и суаре какое созвать, все одно дом нужно прилично содержать! Бог его знает, что там в Затонске ждет, какова торговля, что да где приобресть можно. Кухарку б найти. Поручу Никифору, пусть поглядит. А не то от Матрениной стряпни, не ровен час, и отходную пропоют.       Опять же… ожидание все у меня выходит… одно сплошное ожидание! Хотя и их Сиятельство неоднократно уверил меня, что назначение состоялось, а все ж теперь по всему необходимо и официальных бумаг дожидаться, чтоб за подписью самого Дмитрия Андреевича, их Сиятельства графа Толстого. После чего уж в Тверь, на официальный прием к губернатору Сомову пожаловать придется. Только после этого и в сам Затонск.       А сам граф К. должен был, как и намеревался во время приватной той нашей беседы мне еще и указания свои дать. По поводу человечка того самого.       И что же это такое все-таки Путилин имел в виду? Расспросить бы его, не знаком ли он с предшественником моим… и что такое с ним сделалось вдруг, что он в отставку решил подать. Или не сам решил?              Того же дня, 4 часа по полудни              До отъезду в Затонск представилось мне полезным и неотложным съездить к Бетиньке. Как раз и время скоротаю в ожидании. Никого же у меня кроме сестрицы любимой из родни ближайшей и не осталось на этом свете. А коли к службе приступать, да еще такой вот… непонятной пока да тревожной — когда еще свидимся? Может статься, что и не волен буду отлучаться с места нового. Либо уж не сразу. А и ей не так-то легко приехать ни из-под Лодзи, ни с Воловянов − имения ж не бросишь. Поеду налегке, погощу не более недель двух, а потом уж и к месту службы сразу же, ибо не позднее первого декабря приступить надобно. Евграфа Михайловича уговариваю с собою, знаю же, что Бетинька рада ему, как и мне будет, да он все упирается. Давно уж смекнул я, что неравнодушен он к ней, а все особняком от нее, все сторонится: не достоин, мол, принять такое счастие, по слишком старости моей! Вот же, тарабискот какой, ей богу! Уж она сколько времени вдовеет! Сладили бы дело, да что уж тут… Евграф-то мой человек понятий точных и глубоких. Коли у нас с сестрой 12 с лишком лет разницы, а он меня самого старше на 3 года, то куда ж ему к молодой вдове свататься, считает. Молодая вдова, эка насмешил-то! Это ж когда она была… Веселая, ласковая да приветливая — это уж беспременно, соглашусь. Но ведь и Евграф Михайлович ей, кажется мне, по сердцу. Хотя мужа своего покойного она любила, тут уж без дураков. Сникла вся, с лица потемнела как он упокоился. Прямо вот… матушкину судьбу повторила почти что.       Ох, Бетинька, бесенок ты мой, голубушка! Маменька уж как ее любила, паче всех нас, поди-ка. Да только и не обидно мне было ни капельки. Да и то сказать, кого ж и любить как не последнюю доченьку? Да еще и что после смерти батюшкиной родилась… последний такой вот подарок. А ведь и ее могло не статься. Как сейчас помню, прибежали с Воловянских Потепенек крестьяне наши и так сдуру-то и бухнули, что тело-то батюшкино наконец-то нашли. В лесу… ветками закиданное! Это после трехнедельного безвестного отсутствия-то! Нет бы, дурни, к Карлу Петровичу, управляющему бы сначала кинулись, мол так вот и так, он бы хоть деликатно как подготовил ее. А эти, дурни… пшебыши, будь они неладны! Языки-то и распустили, дурни чертовы, и давай расписывать что да как, да криком все… криком. Матушка как услыхала из salle de séjour, так и побелела вся, дурно ей сделалось, упала в кресло, слава богу, что хоть навзничь. Она Бетинькой уж пять месяцев как тяжела была. Опасались мы, и пуще всех ma tante Марья Григорьевна, что маменька скинет дитя. Ан нет… в горячке пролежала две недели, а потом уж в себя пришла. Благое дело, что не видела она ни тела батюшкиного зверьем да разбойниками потерзанного, ни в погребении не участвовала, ни в дознании, что учинено было… да только что в том дознании… походили да поспрашивали, кто, мол, мог злоумышлять на батюшку. Так-то бы и мы сами разобрались, кабы знали-то! Вот Марья Григорьевна-то моя все сама: и брата хоронила, и крепкою рукою своей дела вела наши семейные пока матушка в помрачении да в тягости была, и с матушкой же моей потом чуть не нянчилась, как она сестрицу-то наконец родила. Обеих, в сущности, и выходила. А меня наставляла строго: ты, теперь, Николенька, последний из нашей ветви Трегубовых остался! (вот, значит, какова фамилия Ваша, дорогой будущий полицмейстер, сообразил Антокольский, перечитав последнюю строчку. Ну, что ж, приятно с Вами познакомиться, Николай Васильевич Трегубов, мысленно расшаркался Сергей Сергеевич, пощипывая нижнюю губу и улыбаясь еле заметно). Веди себя достойно, имя не пачкай! Какое б дело ни взялся делать, так поступай, чтоб не стыдиться за тебя ни мне, ни матери твоей, ни батюшке на небесах, понял?       Как матушка не померла от горя — и не знаю даже! Упас ее Господь, по всему видать. Горевала по батюшке очень, уж как убивалась-то — мне и сил смотреть не было. Помнится, все сидела над сундуком с его облачением и летним, и зимним, перебирала да гладила то кивер, то ментик его гусарский, что уж мал ему был давно, а все хранился. А как начнет на портрет его смотреть да молиться… тихо так… горестно… так и сил не доставало терпеть эту муку в душе. Мне уже двенадцать было, а я в сад все убегал, чтоб слезы спрятать и самому о батюшкином упокоении помолиться. И стыдился себя и слезности своей. Дурак-с! Стыднее всего было, как попался раз с распухшим от слез носом на глаза ma tante. А она возьми только, да и обними меня крепко — к себе прижала, макушку мне поцеловала и говорит, мол, все сгладится, Николенька, все сгладится… зарастет рана… боль утихнет. Это хорошо, что ты по батюшке горюешь. Но что слезы прячешь ото всех — тоже хорошо. Молодцом растешь!       Только по смерти матушки и узнал, сколько денег она за розыск убивцев батюшкиных истратила. Ведь она же, голубушка моя, все записи исправно вела, кому да сколько, кто и что рассказал. Прямо следствие настоящее учинила, и все в тайне, в полнейшей тайне ото всех. Да и виданное ли дело, чтобы женщина такими делами занималась. А с другой стороны, я ее понимаю теперь! Очень даже хорошо понимаю. Исправник дурак попался, разбойники, мол, и все тут. Ехал через Воловянский лес, верхом и со слугою своим − тоже всадником, деньги большие вез с выигрыша карточного да с продаж леса, вот лихие люди и настигли. И рассудить не захотел даже, что не может так просто-запросто видный человек, с выправкой да с пистолетом дать себя забить не то каменьями, не то дубинами — он же сверху. А Петрушку Беловодина, что с ним был, так и вовсе не нашли. Уж это я сам потом… спустя столько лет… И не каюсь нисколько вот! Нечестивец проклятый, душегуб он — только что и сказать!       Марья Григорьевна вызвалась крестной матерью быть сестрице, и казалось мне, что ожидает, чтобы матушка её бы именем крестницу-то и назвала. Матушка ж девочку вопреки всему Эльжбетою нарекла, потому как та в день святой мученицы Елизаветы 26-го августа родилась, хотя в книге-то, конечно, записана как по православному нашему обычаю положено. Да так и звала всю жизнь. Да ласково все так: то Эльжинькой, то Бетинькой. Так все и переняли потом ее именовать Бетинькой. Да и то верно! Это как же она Марией бы ее назвала, коли уже была у нее девочка, Марией окрещенная?! Вторая… после меня родилась сестрица, да прожила-то всего три года с половиною, как ее дифтерит унес. Смутно это все помню, мал был еще очень. Помню только, что батюшка ее утешал да по руке гладил чуть ли не каждый час и все приговаривал: душенька, Катинька, смирись, милая моя. Николенька вот, отрада наша, жив — да и слава богу, крепиться надобно! Господь сил нам даст и деток еще даст! А сам-то держался, и потом тоже держался и матушку жалел. Да и как не держаться-то, как не жалеть, коли после Марии еще и два мальчика подряд родились и более месяца каждый не прожили?! Только что вот окрестить успели — Глеб да Михаил.       Долго потом матушка скорбела, все считала, что ее бабка Аполлинария, мать отца, прокляла. За то, что она без оглядки в батюшку влюбилась, да настолько, что от латинства своего отреклась, в православие крестилась, да по увозу за батюшку-то замуж и вышла. Из Катаржины Екатериною сделалась, но словечки свои да привычки посполитые не вовсе и оставила. Когда Василий мой Григорьевич с матушкой в четыре руки на клавикордах играли, а она ему ошибок не спускала и бемолью его ругала, так он всегда ее, посмеиваясь, своей Мнишек величал.       О бабкином гневе матушке ее же отец рассказал. Он-то, как раз, не против был и любви ее, и брака, да и батюшки Василия Григорьевича. Но упредил ее и просил писать тайно, поскольку матери своей дюже боялся и зависим от нее в средствах был. Только когда она от апоплексии скончалась прямо посередь мазурки, до которой и по самой глубокой старости охотница была большая, он с дочерью смог связь открыто восстановить. Тут уж и батюшка мой приезжал в именьице под Лодзью − Białe Piaski, хотя и неохотно, надобно признать. И чем старше становился, тем неохотнее из своего наследственного Воловянского поместья выбирался, но уж тестя уважил как смог. По смерти отца своего Штефана Казимировича, через полтора года после свадьбы, матушка унаследовала эти самые Белые Пески, хотя ей оно и так-то в приданное полагалось по последней воле ее же матушки, что умерла лет за десять до всех этих событий с увозом. А как приступила к делам, да бумаги старые разбирала, так письмо бабки Аполлинарии и нашла. В нем она, обращаясь к сыну своему Штефану, называла внучку свою такими словами, да так кляла, чтоб род свой шляхетский позорить продолжением не смела, что матушке сделалось плохо и она всю ночь прорыдала. Потом со страху ей мерещилось все, что по дому кто-то все ходит, все топчется возле дверей ее спальни. Так вот и хочет войти, да не осмеливается, потому как матушка крестным знамением себя осеняет да молитву шепчет. Да… были же времена…       И как же боялась она, что проклятие это на нее ляжет и бездетною парою они с отцом и останутся. Сама она, помню эти ее слова как сейчас, и готова была такую боль нести, а Васеньке-то за что ж?! Любила его как — до самозабвения! А через полгода после этого и понесла она, мною-то как раз и затяжелела. Тут уж от нее вся эта блажь… про бабку ее… и ушла. Родился вот я… в 1832 году, аккурат в день весеннего равноденствия, а батюшка меня Николаем нарек при крещении, чтоб имя как ничье было — не бывало у нас в роду ни на его, ни на матушкиной памяти никого из Николаев.       А вот как начали умирать в малом возрасте сестры да братья, так снова она про бабку Аполлинарию вспомнила с письмом этим ее бессердечным! Ну, да бог отвел, Бетиньке умереть не дал. Эльжбетою родную сестру Аполлинарии величали. Марья Григорьевна, догадываюсь я, заподозрила, что матушка так с бабкой вроде б как примириться хочет, но напрямую таким именем нарекать сестру не станет. Ох и осерчала же! Уехала, не простясь, целых два года потом не приезжала, не писала. Но потом смилостивилась — отошла. В Петербурге много за меня хлопотала, к себе привечала и образованием моим занималась. Но матушку и не сразу, но простила. И простила-то, как узнала, на какие расходы маменька тратиться пошла, лишь бы душегубов, порешивших Василия Григорьевича, все ж таки разыскать. Что уж она потом сделать хотела, я и не знаю. Могу лишь догадываться. А пришлось-то en somme мне самому благое дело довершить.                     Ох, расчувствовался что-то я, vieille souche. А быть надобно крепким служакою с холодной головой! Ну, сентиментальность мою и матушка часто ласково высмеивала, да что ж теперь? Себе пишу, от кого таиться?              − Вот это дела-а-а-а-а! — произнес архивариус, отложив тетрадь опять на колени. — Можно ли это считать собственноручно написанным признанием в убийстве из мести? Или… Так! Нет, не мне его осуждать, да и вообще… неясно пока ничего. Воловянские Потепеньки… господи, что ж за название-то такое! Чудесное какое! И где же это, интересно?       Положив аккуратно тетрадь поверх стопки, Сергей Сергеевич ушел в ванную, где наскоро принял душ и почистил зубы. Сон долго не шел и даже давно проверенный прием — откинуть одеяло, чтоб немного замерзнуть, а потом укрыться и, согреваясь, уснуть, − в этот раз не сработал.       − Черт! Дожил! Совсем уже засосала жизнь чужая, − с тоской подумал он. — А все отчего, Антокольский?! А все оттого, что своей нету! И не с кем даже обсудить все эти… Потепеньки твои!       Он закрыл глаза и попытался дышать очень медленно, как учила его когда-то Марина: дыши так, словно ты уже спишь, притворяйся спящим перед самим собой, тогда точно организм поверит и… бац! — и ты уснул.       Марина… Мариночка… Что же было не так тогда? Почему исчезла и… так и не позволила себя найти? Зачем ты так тогда… со мной? Господи, почему нельзя отмотать все назад, всего лишь на три года этих проклятых… назад?! Чтобы хотя бы понять, что произошло.       − За меня, похоже, и помолиться-то будет некому, как матушке Трегубова этого… − грустно усмехнулся архивариус, чувствуя, как от принудительно замедленного дыхания и впрямь наползает дремота.       Через двадцать минут он уснул.