Записки из старой шляпной коробки

      На следующее утро Антокольский, позавтракав быстро и необременительно для желудка смесью творога со сметаной и парой капель меда, быстро принял душ, умылся и почистил зубы. Хмуро осмотрев свое лицо в зеркале, он решил, что идти на работу с синевой щетины просто неприлично. Особенно сейчас, когда у него была цель. Нет, даже не цель, а Цель ― великая и неотложная! И он принялся безжалостно скоблить лезвием станка впалые щеки, снимая с них пену, пощипывающую мятным холодком кожу. Именно в такой последовательности ― подъем, завтрак, душ, умывание и бритье ― встречал каждое свое утро его дед. И любящий внук не видел причины не перенять дедовы привычки в своей повседневной жизни. Любимый дед вообще жил не по правилам ― как считал нужным только он сам. Но во всяком его самовольстве или причуде всегда был свой смысл, своя логика. Просто делиться ими с окружающими он не спешил. Или же ― не считал нужным, если логика казалась ему самому очевидной, в шутку поясняя свое молчание магическим словом «энтимема». Правда вот любопытному и непоседливому внуку готов был объяснять что угодно и отвечать на каждый, даже самый нелепый или дикий вопрос. С легкой руки внука очень быстро все ― даже собственный сын, Сережин отец ― стали именовать его просто Дедом. И лет до пяти Антокольский был уверен, что Дед ― и есть имя любимого старика. Он даже ушам своим не поверил, когда узнал, что Деда зовут Аврелиан Серафимович. Это звучало настолько невероятно, что Сережа, уже умевший, благодаря Деду, вполне бегло читать и даже писать печатными буквами, целый месяц тайком вынимал из верхнего ящичка колченогого и тяжелого бюро, больше похожего на растолстевшую балерину с потешно вывернутыми коленками, дедов паспорт и по слогам читал имя и отчество Антокольского-Самого-Старшего. Ав-ре-ли-а-а-а-а-ан, тянул Сережа вслух дедово имя словно тягучий и самый вкусный остаток подходящей к концу во рту шоколадной ириски. Се-ра-фи-и-и-имо-вич, договаривал он уже шепотом и все никак не мог понять, почему же и его, и папу зовут так вот… так вот как-то… просто-препросто. Слова «банально» он тогда не знал. Вырастивший и воспитавший единственного внука ad imaginem suam Дед долго смеялся, узнав уже лет через пять от Сережи, как тот огорчился простоте своего и отцовского имени. Как же давно…       Нахлынувшие было воспоминания о беззаботном и наполненном тысячей счастливых мелочей детстве Антокольский нещадно смыл, плеснув несколько раз в лицо холодной водой, чтобы избавиться от остатков пены. Цель подгоняла… припекала… и не позволяла забыть о себе ни на минутку. Уйти в отпуск! Уйти в отпуск срочно ― прямо сейчас! Прямо вот сегодня! В конце концов, имею право, − думал архивариус почти раздраженно, − не был уже практически три года. Это было правдой: директор каждый раз робко и с надеждой заглядывал в глаза Антокольскому, когда тот подавал заявление на отпуск, поскольку «тут совершенно неотложно и, что самое главное, нежданно» всплывала какая-нибудь конференция… или приезд какой-нибудь высокой комиссии (а Федюнин-то Ваш… опять же − в запое, голубчик!), отчего отпуск приходилось передвигать на более позднее время, а потом на еще более позднее… Чтобы поучаствовать в конференции… чтобы принять высокое и несомненно полезное начальство… чтобы… чтобы… чтобы! Антокольский не роптал, только кривил уныло рот и со вздохом кивал – ехать куда-то… одному… без Нее… было бессмысленно. А поучаствовать – это можно, отчего бы и не поучаствовать. К конференциям у Сергея Сергеевича всегда был огромный запас информации. Удивительным образом стихийно получаемые им из разного рода архивированных источников знания сами по себе в его голове укладывались в какие-то одному ему понятные логически связанные схемы, но стоило ему систематизировать все перечитанное и продуманное на бумаге, как логика становилась очевидной и окружающим, а каждое его выступление, благодаря потрясающе интересным документальным свидетельствам и аргументам, тянуло, если не на сенсацию, то на маленькое открытие-то уж точно! Однако именно такое обнародование очередного открытия, невзирая на восторги коллег и руководства, почему-то напрочь убивало у архивариуса дальнейший интерес к развитию затронутой в выступлении темы. Дед называл таких специалистов «искателями», считая их задачей вброс идеи, родившейся под влиянием неоспоримых фактов и свидетельств, в среду специалистов, которые уже дальше должны дорабатывать ее и развивать, углубляя фактуру и копошась в деталях. Кроме того, Антокольскому частенько приходилось выступать еще и в качестве переводчика, поскольку в архиве буквально считанные единицы бегло и уверенно говорили на иностранных языках в современном их формате, хотя практически все поголовно работники научной части владели как минимум парой мертвых языков и могли устраивать диспуты то на латыни, то на санскрите, приводя в ужас простодушных сотрудников ЧОПа, обслуживавшего здание архива. Зато по-английски, по-французски или по-немецки многие работники архива изъяснялись в духе незабвенного Кисы Воробьянинова.       − Но теперь – нет уж! Теперь – в отпуск железно! Хотя бы на две недели, − почти мстительно думал Антокольский, чуть ли не на ходу натягивая на рубашку джемпер, перескакивая через две ступени и вылетая из подъезда. Он решительно плюхнулся на сидение своей Тойоты и вырулил с придомовой стоянки, направляясь на работу. Несмотря ни на что чувствовал он себя прекрасно, что было странно. Ведь минувшая ночь закончилась как-то внезапно… сразу… Словно и не было её. Архивариусу казалось, что он только-только заснул и еще даже не успел согреть своим телом постель, а уже серый край неба вдруг стремительно стал окрашиваться румянцем с востока, и тут же солнце нагло ударило в глаза сквозь неплотно задернутую штору. Привычки валяться «до последнего» у Сергея Сергеевича не водилось ― искоренил когда-то на корню, подражая Деду, который тоже нежиться не любил. Сам Сергей Сергеевич изменил этой своей привычке только однажды, но вспоминать это затяжное и счастливо-бесшабашное время он себе запретил. Все закончилось!              Весь такой сдобненький, такой по-херувимски губастенький директор архива Николай Васильевич Движенский, которого за глаза сотрудники называли не иначе как Двоежёнским за прочную и долголетнюю связь с обеими своими женами – первой (игриво именуемой Старшей) и нынешней, в сущности, был неплохим мужиком. Как мог выбивал из бюджета деньги на вверенное ему учреждение, все время выискивал какие-то гранты и всячески понукал сотрудников поспособнее участвовать в грантоискательских конференциях и симпозиумах, вечно добывал какие-то полезные для архива или для его сотрудников вещи, начиная от списанных металлических стеллажей с каких-то позаброшенных военных складов и заводов и заканчивая строительными материалами с прилагаемыми прямо к ним гастарбайтерами, чтоб было чьими руками эти самые строительные материалы нанести на стены, потолки и полы здания архива, а остатки – так вообще раздать сотрудникам на ремонт дачи или квартиры. Иностранных интересантов и ученых зарубежья любой степени отдаленности он мастерски соблазнял рассказами о богатстве архивных материалов, хранящихся «у него в подвалах» – и визиты готовых платить за участие в исследованиях или совместных проектах англичан, голландцев, португальцев или канадцев не иссякали, принося время от времени какие-то деньжата. Так же временами Движенскому везло настолько, что он выклянчивал какие-то прибавки и даже добавки к прибавкам (!!!) к заработной плате своих сотрудников, и почти половине коллектива выбил звания и льготы, что считалось в определенных кругах чинуш верхом начальственного мастерства и даже какой-то хорошей наглости. Директора ценили именно за это. Ибо ни за что другое – особенно за вклад в науку как таковую – ценить его было невозможно. Слабоват был Николай Васильевич по научной части. Но зато умел ценить чужие таланты и знания «моих ворошителей пергаментов» (как искренне он называл сотрудников про себя), понимая, что, собственно, именно на этом и ради этого все архивы и держатся.       Видимо, лицо Антокольского выражало такую решимость, что Николай Васильевич даже не пикнул, когда Сергей Сергеевич положил в центр директорского стола лист с заявлением на отпуск. Поначалу Движенский даже испугался, что архивариус решил просто уволиться, но, вчитавшись в текст, написанный мелким и игольно-узким почерком, с облегчением выдохнул: всего лишь отпуск! И всего лишь на две недели!       − Конечно-конечно, Сергей Сергеевич. Тут уж сам бог велел! Вы, как я видел, весь новый материал приняли… будет чем заняться после отпуска. Я пока вот Федюнина… приставлю. Пусть посмотрит, да? И студенты… еще придут вот… с послезавтра на практику…       − Ну… Федюнина можно… можно приставить, − кивнул архивариус охотно, − хотя, скорее всего, получится не приставить, а приложить.       Напьется Федюнин, как пить дать, да и уляжется где-нибудь в закуточке – да вот хотя бы в том самом, где любит работать сам Антокольский, − и будет дрыхнуть весь день. А потом еще, может, и ночь. А уволить его все равно нельзя. Он чей-то там сват брата или брат свата… Того самого, который Движенскому немало помогает во всех его коммерческих начинаниях. Ну, что ж… пусть поспит! Главное – не испортит сданные щедрой рукой «радетеля родной культуры» документы. Вдруг там есть еще что-то ценное помимо содержимого затаенной в квартире Антокольского старой шляпной коробки?       − А Вы уж прямо… вот прямо с сегодняшнего дня и отдыхайте, голубчик! Правда… правда… отпускные Вам перечислят только через три дня… сами понимаете… бух-гал-те-ри-я… ну, что смогу – сделаю, да? – почти искренне печалясь о внезапно нахлынувшей несговорчивости Антокольского, проговорил Движенский и приложил пухлую руку у груди. Наклевывалась делегация архивистов из Эксетера… на следующей неделе… ну, да бог с ними… сами управимся!       − Не беспокойтесь, Николай Васильевич, я вполне могу пережить эти три дня на подножном корме, − не покривил душой Сергей Сергеевич. Ему не терпелось поскорее закончить разговор, да он и впрямь был обычно весьма сдержан в тратах. Но только не сегодня!       По дороге домой окрыленный перспективой провести две недели в обнимку с содержимым шляпной коробки, Сергей Сергеевич накупил всякой повседневной всячины в супермаркете близ своего дома. Усмехнувшись про себя своей решимости «удариться в пищевое распутство», он нимало не колеблясь, поставил в тележку (к уже сложенным в нее трем пачкам «Мечты холостяка», двум стаканам сметаны, увесистому пакету с деревенским творогом, ржаной чиабатте и трем пучкам зелени) две бутылки Кьянти десятилетней выдержки, так же решительно положил в корзину целую «палку» касадемоновской колбасы «Лонганиза», граммов по триста самых дорогих сыров бри, камамбера и пармезана, своей иссушенной белесостью и ароматом больше похожего на потрескавшиеся пятки, чем на еду, ну, а напоследок – эх, была не была! – выудил из глубины морозильного ларя печально скрюченного лангуста, у которого не было никакого шанса быть съеденным, если б не «разнузданность» архивариуса. Ч-ч-черт, а к нему же надо брать это… белое какое-нибудь, подумал архивариус. И, возвратившись в отдел с алкоголем, недрогнувшей рукой Сергей Сергеевич снял с полки с белыми винами самую дорогую бутылку с пометкой Vinho Verde.       Притащив домой все это великолепие, Антокольский разложил в холодильнике все, что требовало хранения в холоде, расставил в шкафах все, что не требовало таких ухищрений, и принялся готовить ужин.       Картошку Сергей Сергеевич жарил виртуозно. Глубочайшую чугунную сковороду раблезианского диаметра он унаследовал от Деда. Навык чистить картошку непрерывной «ленточкой», буквально вытекавшей из-под ножа, как и умение сотворить в кипящем масле румяные брусочки с твердой золотой корочкой, но мягким белым нутром, – тоже. Настрогав себе к горячему гарниру немного «Лонганизы», посыпав картошку рубленной зеленью, Антокольский уселся за стол и медленно принялся открывать Кьянти. Налив вина на две трети бокала, ему ничего не оставалось как с чистой совестью сибарита оторвать горбушку от свежайшей ржаной чиабатты и приступить к пиршеству.       − Ужин был царский, − решил про себя архивариус через час, удовлетворенно откидываясь на спинку стула и помешивая в кружке Дарджилинг. − Теперь – за чтение. Наконец-то!       Устроившись все так же комфортно, как вечером ранее, Антокольский с каким-то невероятным для себя трепетом и предвкушением снова открыл заветную тетрадь. Ноября 2, 1888. Воловяны Полдень       Ох, и холодный сегодня день! Сижу за бюро возле печи, прижавшись боком, да греюсь с дороги. С час назад как прибыли мы. Насилу добралися – так дожди хлещут, изредка только вот поснежит с неба. Словно и не ноябрь вовсе. Зато и ветер не жалеет, истинно – бора прямо, не иначе!       Воловяны-то все те же! И даже лучше, чем в прошлый мой набег. Слава богу, Бетинька держит и дом, и дорогу, и сад с лесом на заглядение просто! Печной столб вот прошлым летом со стороны, что через мою комнату проходит, изразцами новыми голландскими обложить велела. А на противоположной стороне печи, прямо за стеной моей комнаты, в матушкиной некогда спальне – изразцы итальянские уж года четыре как стоят. Да печник-то справный попался, честь по чести и на совесть сделал все. Стоит новехонька, истинно – глаз радуется! Надо понимать, изразцы не в копейку обошлись… и сами недешевы, да и с доставкою еще. А ждала-то она их сколько! Но прибыли − так каждый в своей обертке из вощеной бумаги. Смеется, мол, будет чем варенье закрывать. Экая она хозяюшка! И всему-то применение найдет, все-то у ней справно!       Евграф Михайлович поначалу уперся да заартачился: не поеду, мол, я в твои Воловяны, Николаша! И стеснять Елизавету Васильевну хлопотами не стану, мало ей что ли тебя, старого ворчуна и обжору терпеть да нянчить? Еле-еле уж уломал его, просто на пари исхитрился вызвать. Доберемся ли менее чем за двое суток без перекладных, одною только коляскою. И проиграл ему с готовностью – вышло-то чуть поболее. Да уж я знал, как дразнить его начал, что не уложимся. Вот и славно!       Бетинька нас приняла как всегда хлебосольно, радостно и со всею своей милою непосредственностью. Евграфу отвела бывшую матушкину комнату – аккурат по соседству с моей, которую обычно всегда у нас дают самым дорогим гостям. А и то – разве же есть у меня друг ближе да дороже Евграфа?! И сестрица знает, что ему да его несносной порою настойчивости жизнью я обязан! Сколько ж это он тогда меня на себе, как кони-то пали, под Эрзерумом до самого нашего лагеря тащил?! По снегу, по каменьям без конца осыпающимся… И подумать-то… представить-то страшно! А с дамами вот-с – конфузия у него одна! А ведь молодец-то хоть куда! И гарцевать, и танцевать – первый хват, одно слово. Ну, да ничего, Господь-то управит, может, и дойдет у них с сестрою до ślub-у. Пока ж неволить ее даже намеками не желаю. И его, конечно же, тоже. Это ж такой скромник почтенный! Пусть уж обустраивается он как надобно в своей chambre à coucher. А уж коли Евграф с собой в дорогу не поленился взять всяческие свои аппареи − полон несессер набил – для уходу за мусташами и баками своими, значит, по всему видать − хочет перед Бетинькой не навовсе дикарем и нелюдимом предстать, а чтоб авантажно так выглядеть. Вот и пусть!       Ох, хороша ж печь, до чего ж косточки греет, даже и не заметил, как согрелся и несколько душно стало тут у меня. Надо размяться… пройтись по саду, коли дорожки позволят. Бетинька же как умно сделала лет пять назад, когда их новомодным гравием мелкосеченным просыпала. Сколь дожди ни идут, а по дорожкам можно ходить сколь угодно. Только вот снег счищать с них не всякий раз получается без последствий. Оставлю пока писать, аппетит нужно подбодрить. Благо, скоро уж и обедать начнем.              Того же дня, 9 часов по полудни              Обедом нас Бетинька попотчевала отменным, что ни блюдо – все из моих любимых. И расстегаев с полдюжины видов к спаржовому супу purée fouettée, и лабардан под соусом de cèpes, и в тыкве запеченных рябчиков, и даже зайца, что накануне Егорий подстрелил. И все – не считая закусок разных, с которых начинали, да солений ее, несметных по разнообразию. Уж знает она толк в довольстве да радостях.       За столом немногие гости собрались – все из ближайших к Воловянам соседей да Петр Карлович, что от батюшки своего получил как в наследство обязанности управляющего при Бетиньке. Что и говорить, замечательный человек батюшка его был. Таких управляющих, как Карл Петрович, в иные годы-то днем с огнем поискать было! Как он матушке помогал – не без строгого взору Марьи Григорьевны, конечно, да и матушки самой – но не за страх, за чистую совесть служил. А ведь служить-то он начал, почитай, еще когда батюшка и матушки не видал, не знал. А вот уж и он почил. Дай же Бог памяти, когда же это он? Вот запамятовал… Надо б сестрицу-то спросить! А то осрамишься перед Петром Карловичем… неприлично выйдет!       По шести переменам блюд, конечно, несколько часов за столом провели, пока кофий не подали, дессерты да сладкие наливочки, что Бетинька сама всегда саморучно готовит. У камина собрались в креслах, да так сладилась беседа, так уж хорошо было под самый вечер, что насилу-то и разошлись. Мелиховы четою со взрослой дочерью, все семейство Пожарских впятером и брат с сестрою Негряжские уж за полчаса как разъехались - чуть не в миг, сколько Бетинька ни уговаривала их остаться да заночевать.       Как проводили их, еще с часок посидели в salle de séjour да разошлись. С умилением вспоминали, как Карл Петрович чуднóе устройство домашнего обогрева матушке при перестройке дома предложил. Сразу ясно - немец, хоть и не обучался инженерному делу, да отец его был кузнец знатный, руками да молотом такие вещи вытворял – нигде не сыщешь. Даром что фамилию Гросскопф носил! И сына толкового вырастил – но уже поболее него самого обученного. Вычертил наш Карл Петрович сам схемы какие-то, да все матушке робко предлагал посмотреть − как хозяйке, конечно, на каракули его. Но не очень-то верил, что она в сем разбираться станет. А она, душа моя, возьми да и начни ему тут… да тут… да там показывать на чертежах, что да где получше сделать можно. Он даже рот раскрыл от удивления, да все от восхищения да изумления не мог в себя прийти, где ж это видано, чтоб женщина в таких делах смыслила. А что б ей и не смыслить, когда она с батюшкой своим, Штефаном Казимировичем, очень уж любила старинные книги фортеций рассматривать, да об устройстве их читать?! А дед Штефан и журналы архитектурные выписывал и наши, и французские с немецкими, и книги исторические обо всяком устройстве жилья и быта. А уж наипервейшая книга матушки чуть не сызмальства была про биографию великого Леонардо, про изобретения его да выдумки всякие. К девяти годам она родителям своим форменный litige учинила: не буду, дескать, ни танцам обучаться, ни клавикордам, ни французскому, ежели не наймете мне учителя математики. Прабабку Аполлинарию чуть удар не хватил, когда она узнала, что дед Штефан и бабушка Марта-Фелиция пошли у единственной дочери на поводу и наняли ей учителя математики, который ее заодно обучал и истории, и латыни, и географии, и русскому языку. Чтобы девицы малолетние… да голову себе невесть чем забивали!!! Досужих разговоров-то не оберешься среди соседей! И потребовала от сына, чтобы тот всячески скрывал, до какого позору потомок шляхетского рода Малевецких дожить сподобился – дочь точным наукам обучать. А матушка – даром, что маленькая да непоседливая была – а ученье прямо всячески впитывала. Учитель нарадоваться на нее не мог все никак. Только лишь естествознание ей местами давалось плохо, потому как крупного зверья она до слез боялась, а вот травы-цветы да деревья всякие очень любила, в оранжерее у Штефана Казимировича чего только ни пробовала выращивать!       Эх… да как начнет, бывало, матушка про свою юность рассказывать, так и весело у нас становится, так-то славно да душевно! Буду уж почивать укладываться, завтра решились с Евграфом на охоту отправиться, хотя б пострелять немного.              Того же дня, за полчаса до полуночи              От их Сиятельства графа К. нежданно прибыл сейчас нарочный. Так заколотил в двери, что дом весь переполошил. Ну, я саблю схватил и ринулся вниз, а он, бедолага, сырой весь, грязный – только что с коня соскочил – послание, мол, для Николая Васильевича Трегубова имею срочное в своей неотложности! Прямо так и сказал – срочное в своей неотложности! Эх, жаль не раньше, как бы при гостях-то было б кстати – уж сразу же было бы видно, что за гость к Бетиньке пожаловал! Бетинька же Эрмия этого с рук на руки лакею старшему Михаилу передала, велела обсушить, обогреть и накормить, а коня – в конюшню, чтоб остыл да овса с сеном поел вдоволь.       Привез же нарочный мне большой пакет, перетянутый бечевой и запечатанный с нескольких сторон личной их Сиятельства печатью красного сургуча. Оказывается, спустя четыре часа как мы с Евграфом отбыли из его дому, так он и прибыл с посланием. Пришлось ему за нами вослед ехать – благо Никифор мой толково ему путь описал и подробности дороги рассказал, ибо наказано было передать пакет мне лично в руки незамедлительно. Mais queles honneur et confiance! Чувствую себя причастным к вершению значительных дел государственных, к некоей даже струне судьбы! Да-с… да-с! Однако ж… К пакету прилагается небольшое письмо от графа, в котором он просит меня изучить содержимое пакета в глубочайшем solitude, и особливее всего − что касается моей частной задачи наблюдения за неким лицом.       В пакете также оказались и бумаги с назначением в Затонск за подписью графа Толстого… экими завитушками их Сиятельство Дмитрий Андреевич развлекаются, несколько рекомендательных писем от графа К. и от самого же графа Т. к губернским и уездным чинам – хоть и не просил я об том, а все ж спасибо, с таким-то представительным скарбом и беседу проще начинать будет, как поеду с визитами и презентасьонами. Уж этого не миновать! А что поделаешь – должность обязывает. Остальные вложения пока еще не изучил.              Посмотрим-посмотрим, что это за личность такая интересует графа, да настолько чтоб… Какой-то немец, судя по всему... из давно обрусевших что ли? Зовут Штольманом. Яковом Платоновичем. От роду 38 лет, да еще и надворный советник! Так… разжалован не был… но отправлен в Затонск после компрометации изрядной. А компрометацией этой послужила дуэль какая-то. Да еще и с князем! Ох ты ж, Господи! Матка Боска Ченстоховска! С князем Разумовским. Я ведь видал его в Петербурге… буквально накануне отъезда моего сюда… в театре с Евграфом слушали оперу «Манон» г-на Массне. Видел князя не дальше вытянутой своей руки. Был очень весел и любезен, много смеялся и шутил с дамами, которых сопровождал в ложу. Щеголь, подтянут – не гляди, что не военной косточки, годы его не берут, а ведь он меня даже старше! Вот так история, Господи помилуй! Да Вы лиходей, господин надворный советник, не иначе как?! Такого уважаемого человека супротив своего дула поставить... это надобно чтобы... чему же случиться-то такому?!       Что ж это за павлин такой… г-н Штольман, мой подопечный?! И не просто так ссылка такая у него странная, ей же богу! Начальником сыскного отделения, стало быть, служит, показывает себя в настоящий день добросовестным служакою, однако ж методы расследования навовсе странные применяет, граф пишет. Что это значит – странные? Советует также переговорить о сем господине с его… с его прежним начальником! Вот, значит, как – и имя мне теперь известно: Артюхин Иван Кузьмич. Что ж, коли рекомендуют прямо с ним переговорить, не вижу необходимости избегать сего разговора. Всегда полезно от предшественника поболее о положении дел в уезде узнать, что по полицейской и прочей благочинной части. Да и в целом… так сказать.       Так… разбираться надобно на свежую голову! А у меня ликер к настоечке приливает, да лабардан к груздям норовит подобраться! Следует тотчас отложить все да выспаться, а ввечеру завтра уж разберусь что к чему. Все еще раз перечитаю да пометки надобные сделаю.