Под прицелом

Обратно они едут молча. Водитель почему-то уже ждал их у черного выхода, но Кадзуха предпочел не спрашивать. Они едут каким-то дворами, поворачивают слишком много раз, словно заблудились. Петляют плохо освещенными дорогами, но Кадзуха ничего не спрашивает. Он не спрашивает, почему они так легко сбежали с места преступления. Он не спрашивает, почему они проезжают его дом, проскочив мимо него на светофоре. Он не спрашивает, куда они едут. Он не спрашивает у Скарамуччи ничего, потому что, кажется, одно неверное слово, и будет уже поздно. Потому что тьма, чернильно растекающаяся в чужих аметистовых глазах, плещется через край, и если заполнить эту тьму разговором, она пойдет рябью, выйдет, выбежит из берегов и затопит всю Инадзуму. Поэтому Каэдехара молча выходит из машины, когда они останавливаются у неизвестного ему дома. Поэтому молча идет за Скаром, который шагает осторожно, словно по минному полю. Поэтому молча смотрит, как Скар дрожащими пальцами вставляет в замочную скважину ключ. Очевидно, от своей квартиры. Поэтому молча заходит за ним внутрь. Всю дорогу они провели, не проронив ни слова. Поэтому по коже бегут мурашки, когда Скар захлопывает дверь, прижимается к ней спиной и медленно съезжает вниз, запустив руку в волосы. Оттягивает с силой, губу кусает, глаза жмурит. И говорит: — Вот дерьмо. Слова осыпаются ему под ноги штукатурным крошевом. Обвалом ложатся на его плечи. Строительной пылью поднимаются в воздух. Кадзуха мельком осматривается в чужой прихожей и не знает, куда себя деть. Нервно перебирает пальцами галстук, который стягивается на шее удавкой, потому что некуда ему эти руки деть, некуда пристроить. Он вообще тут какой-то неприживаемый, как пингвины в пустыне, как перекати-поле в бесконечных льдах Арктики. Поэтому он молчит, когда Скар рывком поднимается на ноги, на ходу скидывает ботинки, зашвыривая их в один угол отточенным движением, и узником в кандалах плетется в недры своей квартиры. Кадзуха плетется за Скарамуччей безликой тенью, призраком, неприкаянной душой. Поэтому он неловко опускается за стол, когда Скар лезет в холодильник, доставая оттуда энергетик. Поэтому ему так страшно спросить: — Что это было? Потому что в аметистовых глазах сразу тьма покрывается мутной рябью, расходится черными кругами, выплескивается, пачкает все, на что посмотрит. Скарамучча вздыхает тяжело, свинцово. Грузно опускается за стол и растекается по нему чернильной лужей. Волосы взлохмачивает, галстук оттягивает с шеи, хотя в глазах стойкое желание им задушиться. Каэдехара очерчивает взглядом поверхность стола, когда с чужих губ срывается глухое: — Я не знаю. И в этом нет той, прошлой растерянности, сквозящей в глазах в ворохе криков и выстрелов. Там что-то иное, что-то отполированное, отшлифованное, геометрически ровное. И растерянность какая-то другая: более собранная, более рациональная. Будто вместо «Что произошло?» у него вопрос «Почему это произошло?». — Но ты явно знаешь Тарталью, — осторожно замечает Кадзуха, говорит чужое имя полушепотом, словно и произносить его нельзя. Словно одним только упоминанием его можно вызвать, как демона. И тогда снова хитрый, проницательный прищур и сводящая с ума улыбка. Скар озирается волком. Побитым, злым, с медвежьим капканом, вгрызшимся в кость. Глаза поднимает остро, взмахом катаны. Растекается тьмой, топя в ней Каэдехару. — К сожалению, — говорит вздохом, и это, пожалуй, самое искреннее, что когда-либо доводилось слышать от него. — Кто он такой? — почувствовав шаткую смелость, Кадзуха нагибается ближе, локти на столе складывает, смотря во все глаза. Но все еще аккуратно: прощупывает почву носком ботинка — вдруг это болото. Несмотря на то, как хмурятся брови Скарамуччи, это даже отдаленно напоминает задумчивость. Словно он действительно будет отвечать. Словно будет отвечать честно. — Ты что-то слышал про Фатуи? — спрашивает как-то настороженно, как провода под электрическим напряжением. — Пару раз, но в подробности не вдавался. Чужой выдох озоновым облегчением проносится по воздуху. — Организация из Снежной, — вяло начинает он, размазывая слова ленивыми художественными мазками. — Занимаются распространением оправ для глаз Бога, у них с Апосом договор. — И почему они устроили на встрече стрельбище? — Хотел бы я знать, — слова искрят у Скарамуччи на языке, он зло стучит ногтями по бокам жестяной банки. Делает большой глоток. — Я пересекался с ними всего… пару раз, почти не знаком, — он спотыкается о свои слова, переводя взгляд в окно. Каэдехара следит за его движениями с пугающей внимательностью. — О чем предупреждал тебя Тарталья? — он наклоняется вперед с опаской, но глаз не отводит, отчего-то ждет зрительного контакта. Но он не сильно-то и нужен, потому что Скар напрягается. Потому что чернильные, бензиновые разводы в его глазах сгущаются, темнеют. — Я не знаю, — говорит сквозь зубы, сквозь воздух, сквозь Каэдехару. — Тогда… «Тогда что это было за выражение лица?» — Тогда почему ты не спросил? И он допускает ошибку. Определенно допускает. Скарамучча переводит взгляд на него. Брови сводит к переносице, смотрит исподлобья, смотрит хищно, словно вцепится сейчас, словно вгрызется и съест живьем. И все вопросы неуклюже рассыпаются калейдоскопом в голове. — А я должен был? — и Кадзуха кожей чувствует, что правильный ответ тут перманентно, железобетонно один. И ошибка недопустима. — Нет, просто… Паузу, которую Каэдехара так неосторожно повесил, бросил на крючок старой связкой ключей, нарушает усталое, раздраженное цоканье. — Это все она, — говорит в стол, словно мысли вслух, к виску и навылет. — Мама просто не хочет быть пойманной, — шипит с таким ядом, что веришь неоспоримо, беспрекословно. — Ты думаешь, это Эи…? — А кто еще? — выплевывает кислотой, но тут же запивает все щедрым глотком энергетика, словно хочет им захлебнуться. — Кто еще ненавидит меня так же сильно, как жизнь? — усмехается криво, совсем невесело. — Но ты ведь мог умереть, — задумчиво тянет Кадзуха. — Зачем ей так рисковать? Это ведь бесполезно и опасно. — Я тоже не понимаю, к чему так радикально, — Скарамучча задумчиво прикладывает палец к подбородку. Уходит в себя, сворачивается, скручивается, ввинчивается в свою раковину, как гребанный отшельник. И Каэдехара уже было собирается что-то спросить, но Скар вдруг болезненно стонет и утыкается носом в стол. — Архонты, это ведь завтра будет во всех новостях. И в тоне его сквозит что-то детское, мальчишеское. Что-то незрелое, как зеленая клубника. Что-то нервное, паническое. Кадзуха от такой перемены даже теряется. Потому что это перебор, передоз, не может быть столько эмоций в секунду, не может. Останавливайтесь! Нарушаем, да? Да, очень сильно. Превысили скорость до критической отметки. Еще чуть-чуть, и в лепешку разобьемся. — Боишься, что тебя это коснется? — Каэдехара подпирает щеку кулаком, хаотично водя взглядом по Скарамучче. Тот и сам собой являет хаос. Страшный, жуткий и необъяснимый. — Не коснется, — отрезает куда-то в стол, отрезает хлестко и тихо, словно нельзя такое говорить. Нельзя о таком распространяться. Иначе распространится, как болезнь, воздушно-капельным путем. — По крайней мере, не должно. — Но дело заведут. — Заведут. — И список гостей будет. — Да. — Значит, коснется. — Иди к черту, — фыркает Скар, закрывая глаза. Отодвигает от себя энергетик одним резким движением. — Не хочу об этом думать, — выдыхает на грани усталости и раздражения. Кадзуха смотрит на него пристально, столько на людей не смотрят, это ненормально. Но он и сам не то чтобы нормальный, потому что, когда смелость и глупость внезапно берут над ним верх, он легким движением берет чужую банку и делает глоток. Словно там не энергетик, а кое-что покрепче. Было бы славно. И это, если честно, полное извращение. Непристойность, непотребство, и много еще слов с приставкой «не». Это что-то, выходящее за рамки, разбивающее их вдребезги, разносящее их в пух и прах. Пух — это то, что у Каэдехары вместо мозгов, а прах — то, во что он определенно превратится через несколько секунд. Скарамучча это замечает, открыв один глаз. Сверлит недовольно, бурит в нем Марианскую впадину, но ничего не говорит. Кадзуха воспринимает это немым согласием, поэтому качает банку в пальцах, смотря на переливающуюся внутри газировку. — Так, — взгляда так и не отрывает, уж больно она интересная. — А домой ты меня… не повезешь? — но в итоге глаза приходится поднять, потому что нужно знать точно, от чего приходится защищаться. Потому что Скар мрачнеет мгновенно, тени неровными пятнами ложатся на его лицо. — Нет, — чеканит он. — Сегодня останешься у меня. И Каэдехару клинит. Клинит жестко, по-крупному, даже вторым клином не вышибить. По телу у него растекается вязкий такой, липкий, скользкий разряд, как в ванну бросить включенный фен. Атомную электростанцию. Он неловко откидывается на спинку стула, скрестив руки на груди. Смотрит неуверенно, осторожно, словно сам себя спрашивает: ему послышалось или нет. Ему отчего-то хочется, чтобы нет. — А… зачем? — ступает по тонкому льду, по кромке ножа, по натянутому между небоскребами канату. Только сегодня, только сейчас! Невероятный номер, выполненный без страховки! Что вы говорите, эквилибрист сорвался вниз? А, это часть шоу, не переживайте! — Почему нельзя было отвезти меня домой…? — спрашивает тихо, словно не хочет быть услышанным. Вдруг Скарамучча передумает. — Потому что на самой дорогой встрече сегодняшнего дня началась гребанная перестрелка, — Скарамучча поднимается со своего места устало, мертвым грузом, живым мертвецом. — И я не хочу потом выскребать твой труп из твоей квартиры, — бросает, небрежно махнув рукой и скрывшись в коридоре. — Другими словами, — слова лезут из Кадзухи против силы воли. И если от силы у него еще что-то осталось, то воли у него нет, он все растратил до нуля, ушел в минус. Влез в страшные долги, по самое горло. И ни за что ему теперь не расплатиться. — Ты просто за меня переживаешь, — улыбка растекается по его губам, и такая сладко-приторная, что самому тошно. Скар молчит на него из другой комнаты. Молчит натянутой струной, молчит коротким замыканием. И неясно: замкнуло его или Каэдехару. — Очень переживаю, — многозначительно выдает он, появляясь в дверном проеме со стопкой вещей. Его сарказмом можно захлебнуться насмерть. Отравиться быстро и умереть в мучениях, как от крошечной порции цианида. В глазах — отвесные скалы, тонущие в аметистовой чернильной мути, и Кадзуха остро чувствует, что сорвался. Поэтому дергается он по-настоящему, когда в руки ему небрежно прилетает несколько вещей. — Спать на диване будешь. Комната в конце коридора, — Скарамучча кивает куда-то в сторону, мимо него, мимо его взгляда. Все движения его мимо, и его напускная небрежность трескается, медленно и неторопливо. Скол за сколом, трещина за трещиной. Глаз Бога на поясе отчего-то Скару вторит. Дребезжит напряженно, неуютно. Кадзуха на пробу трогает его кончиками пальцев, пропускает Анемо через себя, и внутри у него теперь вихрь, буря и ураган. Вьется беспокойно, безмолвно. — Спасибо за гостеприимство, — говорит тихо, без особого энтузиазма, без особого всего. Слова свои ведет в сторону, тянет к окну. Неловко потирает шею, рассматривая кинутые ему вещи: штаны и футболка. — Но мне… завтра нужно в Академию… — Не нужно. — Что? Каэдехара вскидывает брови удивленно, почти возмущенно. — Не нужно тебе завтра куда-то идти. — Да почему? — он негодует ровно, штилем, только слова слегка подрагивают, как круги на воде от брошенного в нее камня. И Кадзухе очень жаль, ведь он к нему привязался. — Если я не приду в Академию в ближайшее время, меня… — Ничего с тобой не случится, если ты пропустишь один день, — цедит Скарамучча ядом, выверяет порцию ровно, стерильно. Но Кадзуха все равно давится им, захлебывается. — Я и без того пропустил достаточно, — тянет так, словно и сам не до конца в этом уверен. Словно Скар может знать лучше. — Твои проблемы. — Мне нужно появиться в Академии, я не хочу исключения. — Никто тебя не исключит, если ты сдохнешь раньше. — Скарамучча, — чужое имя на языке жжется, горит страшными ожогами. И там уже до мяса, до летального исхода. — Мне нужно в Академию. — Нет. — Ты ведь меня не остановишь, — смотрит в чужие глаза решительно, хотя в глубине души трепыхается перепуганное «Он сможет». Он ведь правда может его остановить. И даже страшно представить, каким способом. Но вместо того, чтобы остановить его прямо сейчас, Скар застывает в дверях. Брови сводит к переносице, позволяя теням мрачно облепить его лицо. Пара прядок неаккуратно спадают на глаза, и Каэдехара душит, жестоко давит в себе желание заправить их обратно. Скарамучча поджимает губы задумчиво, словно решение отпустить Кадзуху в Академию находится на рассмотрении. — Спокойной ночи, — слова эти впиваются в Каэдехару кинжалами, втыкаются, как дротики в дартс. Скар уходит молча, исчезает в тенях коридора. Кадзуха рассеяно идет в зал, думая, насколько сильно нужно ему завтра в Академию.