Утро подкрадывается неожиданно, но ожидаемо.
Кадзуха встречает рассвет без особого энтузиазма, потому что как можно радоваться тому, что у тебя не осталось времени на сон?
Как можно радоваться тому, что ты не мог уснуть всю ночь и теперь вынужден смотреть, как издевательски из-за облаков на тебя щурится солнце?
Небо заливается краской, словно его кто-то до смерти смутил, растекается в одно большое разноцветное пятно, абстрактное недоразумение. Никаких тебе причудливых форм в завитках облаков, никаких ассоциаций. А возможно, мозг просто на такое не способен в шесть гребанных утра.
Каэдехара сидит на диване еще около десяти минут, потом ложится — сна ни в одном глазу, ни в одной клеточке тела. В висках пульсирует тупая боль, которую легче игнорировать, чем пытаться от нее избавиться. В квартире стоит мертвая тишина, почти вакуумная, сколько ты ни прислушивайся.
Громче всего сейчас только мысли в голове. Точнее, две противоборствующие.
«Не надо тебе идти в Академию» голосом Скарамуччи и описание не самого радужного будущего, когда Кадзуху из этой Академии выпрут.
Спустя еще пару минут Каэдехара с тяжелым вздохом поднимается.
Он подумал.
И не то чтобы считает свое решение верным.
Но ждать, пока Скар проснется, не очень-то и хочется. Кто знает, когда это произойдет. Да и к тому же, он ведь уже проснулся, зачем терять время? Если он поторопится, то, возможно, успеет заскочить домой. Надо только знать, где он находится сейчас… Благо, век технологий играет ему на руку.
Единственная проблема заключалась в том, что из своей одежды у него был только смокинг, и, скорее всего, в седьмом часу утра это могло привлечь на улице редкое внимание.
Поэтому, критически осмотрев себя в зеркало, Каэдехара подумал, что вещи он вернуть успеет всегда.
Поэтому в коридоре он, не церемонясь, нацепляет на себя черную куртку, снятую с крючка наугад.
«Да простит меня Скар», — думает он, оглядывая себя с ног до головы.
С дверным замком приходится недолго повозиться, потому что никакой замочной скважины не находится. Только посильнее надавив на ручку, та опускается вниз, и дверь наконец поддается.
Подъезд встречает его гулким эхом дверного скрипа и, пока в чужой спальне не послышалось движение, Кадзуха вылетает из квартиры.
Он подумал.
И не то чтобы у него всегда хорошо получается.
***
— Да ладно!
— Живой!
Когда Горо, завидев его из угла аудитории, спустя несколько секунд сгребает его в объятия, Каэдехара слегка теряется.
Теряется в пространстве, теряется во времени, материя липнет к нему слишком навязчиво, слишком нагло.
Сколько его не было? Неделю? Две?
Просто судя по тому, как сейчас трещат его ребра, его не было примерно год. Примерно полжизни. Он примерно стал жертвой «Охоты».
— Где ты все это время был? — Кокоми опирается на соседнюю парту, скрестив руки на груди. Взгляд у нее острый, изучающий. Там, куда она смотрит, кожа расходится рваными ранами.
Очень сильно старается показать, что не переживала.
И у нее очень сильно не получается.
— Ну, у меня были… дела, — говорит Кадзуха, и вся тупость этой фразы концентрируется в зрачках девушки. Но она кивает, прикрыв глаза, кивает с видом «Ладно, храни свои секреты».
— Я знал, что ты вернешься, я ведь говорил! — восклицает Горо, отпрянув. Он впивается ладонями в плечи Каэдехары, принявшись его осматривать.
И в этом нет собственнического жеста гипперопекающих родителей. Это, скорее, проверка на реальность: что, серьезно пришел?
— Неправда, — вставляет Кокоми, подходя ближе. — Он буквально вчера говорил, что ты умер или тебя схватили «охотники», — флегматично вставляет она, отчего щеки Горо вспыхивают.
— Меня… разве так долго не было? — Кадзуха чешет затылок, осматривая друзей. Он ведь действительно давно их не видел…
— Ты не отвечал на наши сообщения, — шипит Горо, и Каэдехара с запозданием понимает, что действительно забыл о существовании своего телефона. — Ты, конечно, можешь иногда нас игнорировать, но чтобы настолько…
— В общем, не теряйся так больше, — Кокоми улыбается, но от этого отчего-то не становится легче. Кажется, наоборот, улыбкой этой только больше прибивает к земле.
Но Кадзуха улыбается в ответ, потому что это рефлекс. Это как выставить руки перед собой, чтобы защититься от удара.
Только он руки расставляет в стороны, открывая ребра нараспашку.
— Слышал, за это время успел пропасть кто-то еще, — начинает он издалека, чтобы проверить: насколько они следили за ситуацией. Потому что они следили, он уверен.
Но Горо неожиданно весь оживляется. Едва не подскакивает на месте, когда они садятся на последний ряд.
— Да какое там! — восклицает он. — Ты слышал, что было вчера?!
Сердце Каэдехары с глухим бульканьем скатывается в желудок.
— Ты о чем? — спрашивает он с напускным спокойствием, но сквозь брешь в улыбке слышно, как он удерживает себя от того, чтобы запнуться. Слышно, как держать себя не получается.
— Ты чего, об этом все с самого утра говорят!
— Перестрелка на встрече влиятельных магов, — Кокоми перегибается через Горо, сидящего между ними. — Ты не слышал?
Тяжелый выдох комом застревает в горле.
О, он слышал.
Он охренеть как хорошо все слышал.
И крики людей: адская смесь отчаяния и паники. И звуки выстрелов: свист пуль беспощадно разрубает материю, ненароком застревая в человеческой плоти. И бешеный стук своего оголтелого сердца: запыхавшийся механизм, который чуть-чуть, и развалится на части, застынет намертво.
Он слышал абсолютно все.
Но предпочел бы быть глухим.
— Кадзуха, ты как? Порядок? — касание Горо обжигает, и на плече, кажется, покрывается волдырями ожог.
— Да, да! — голос едва не срывается на крик, потому что эмоции из горла хлещут, рвутся наружу, как кровь из сонной артерии. — Так что там с этой перестрелкой? — воздух внутри дрожит, опасно вибрирует, как мелкие камни на горной дороге перед тем, как сойдет оползень.
Горо и Кокоми переглядываются, проводя свой невербальный диалог, и Каэдехара неуютно кутается в свой бежевый свитер, словно это сработает, как в детстве: если накрыться с головой, никакие кошмары тебя не достанут.
Да только это уже не сработает. Не сработает, когда кошмары ненавязчиво пустили корни в твою жизнь.
И Кокоми, коротко выдохнув, начинает что-то говорить о вчерашнем. Показывает какие-то посты в соцсетях, говорит что-то о каких-то подозреваемых. Рассказывает о том, что, скорее всего, эта была последняя международная встреча, и о том, что границы окончательно закроют до окончания «Охоты».
Она говорит еще много всего, но Кадзуха даже не старается слушать.
От каждой ее фразы, от каждого слова, от каждого упоминания «Охоты» становится все более тошно, более мутно и терпко внутри. По легким расползается что-то липкое, не то страх, не то отвращение, не то напряжение. Аудитория вокруг становится какой-то декоративной, картонной, как книжка-раскладушка. Перевернешь страницу — и все сложится, как оригами, сложится в плоскую двухмерную картинку.
Кажется, еще чуть-чуть, и Каэдехара сложится вместе с ней.
На весь этот рассказ он только медленно кивает, устремив мутный взгляд в конец аудитории. Ребята пытаются было что-то у него спросить, но ситуацию спасает очень вовремя появившийся преподаватель. Кажется, Кадзуха никогда так сильно не желал начала лекции.
***
Весь следующий день кажется одной большой смазанной картинкой, статичной и кривой. Слова, которыми он перекидывался с Горо и Кокоми, казались до ужаса пустыми, до пустого ужасными, потому что ни одного диалога он не запомнил, потому что каждый из них шел в никуда, летел туда на полной скорости, и кости всмятку, и мозги розоватой кашицей по асфальту, и скорую уже вызывать не надо, потому что везти нужно сразу в морг.
Да только как везти в морг то, чего нет?
Того, кого нет?
Нет, только не сейчас.
Этим вопросом задавался Кадзуха, как только Томо пропал. Конечно, он всеми силами старался убедить себя, что морг бы не понадобился, что его бы можно было найти живым.
Но то была одна, безнадежно отчаянная половина сознания.
А Каэдехара был реалистом.
И Каэдехара знал, что такое «Охота», и знал, что за все это время не нашли ни одного пропавшего мага.
— Кадзуха, ты вообще слушаешь?
Оклик негромкий, но звучит совсем рядом, отчего Каэдехара едва не подпрыгивает на месте. Горо напряженно вскидывает брови.
— Слушай, приятель, у тебя все нормально? — аккуратно спрашивает Кокоми, спустившись на пару ступеней. Как давно они стоят на крыльце? Как давно закончились лекции?
— Конечно, что за вопрос? — голос изламывается нервно, почти истерично. Ребята окидывают его скептичным взглядом, прищурившись.
— Слушай, может, ты скажешь, что слу-
— Слушайте, простите, правда, но мне очень надо домой, — бросает на ходу, засеменив по ступенькам. Не оборачиваться, не оборачиваться, не оборачиваться…
— Может, нам тебя проводить или…
— Я доберусь сам! — едва не кричит он в ответ. Наверное, Горо и Кокоми сейчас ничего не поняли. Наверное, они сейчас в полнейшем замешательстве.
Что ж, Кадзуха тоже.
Холодный ветер лезет под свитер, а ноги оторопело уносят его прочь. Прочь от Академии, прочь от вчерашнего, прочь от Горо с Кокоми.
Прочь от Томо.
Прочь от его упоминания, прочь от мыслей. Мыслей, где в каждой ненавязчиво сквозит его присутствие.
Потому что Томо был везде. В каждом дуновении ветра, рокотом прокатывающимся по стекляшке в кармане брюк, в каждом зазоре каменной кладки под ногами, в каждом повороте, за которым всегда было пусто.
Он часто провожал Каэдехару до Академии, даже если у самого работа начиналась через несколько часов, даже когда он мог спокойно досыпать свои законные часы. И не сказать, что Томо был жаворонком. Да и на сову не то чтобы смахивал.
Он был, скорее, воробьем.
Вечно взъерошенный, просыпается, как карты лягут, а не как ляжет он, щебечет без остановки, вечно мечется так, словно не может найти себе место, хотя вот оно, здесь, рядом с Кадзухой, и уходить никуда не надо, ну пожалуйста, ну там же опасно и «Охота», не уходи никуда, потому что куда ты там пойдешь, куда я без тебя пойду, как я без тебя пойду, как я без тебя, как я…
Каэдехара останавливается на месте резко, словно тормоза выкрутил на полную, и все вокруг скрипит и трещит, но он только упорно сжимает зубы. Лучше бы конечно рухнул с какого-нибудь недостроенного моста.
Ветер недовольно подгоняет его в спину, потому что давай, не задерживай движение. Но Кадзуха только задерживает дыхание, чтобы не сорваться. Потому что не здесь, не сейчас, некогда.
Он шумно втягивает холодный воздух носом, пропуская через себя всю зябкую осень, пропуская, пролистывая в голове все воспоминания, вытряхивая их с потрохами. И чужие взъерошенные волосы, и искрящиеся сиреневые глаза, и улыбку, от которой слепнешь напрочь, но желание сжечь роговицу всегда переваливает.
Кадзуха выдыхает. Не думать, не думать о нем. Не думать о том, что ты видел все это в последний раз.
И нет, он не надеется. Надежда — это когда ничего больше не осталось. Когда под ногами только выжженное пепелище, а вокруг ни души, и внутри ни души. Когда вокруг пусто настолько, что хочется эту пустоту хоть чем-то заполнить. И тогда там, среди пыли и праха, занесенная ветром и болью, валяется надежда, скрюченная, маленькая и совершенно бесполезная.
Поэтому Кадзуха не надеется.
Потому что надежда — это когда ничего больше не осталось.
А у Каэдехары осталось.
Осталось где-то там, в омуте чужих аметистов, которые затянут, и развешивай листовки по городу, созывай поисковые отряды.
Где-то там, в разряженном воздухе, разрезаемом пулями и обрывающимися криками.
Где-то там, а где, неясно. Потому что «Охота» все еще бушует на улицах Инадзумы, потому что люди все еще пропадают, и их все еще никто не находит.
И Кадзуха боится думать о том, как им это удается. Как можно похищать магов так, что новостные ленты до сих пор пестрят сплошными вопросительными знаками. Как можно проворачивать подобное так, что вся полиция до сих пор в полнейшей растерянности.
А ты неплоха, Райдэн Эи. Очень неплоха. Низкий тебе поклон.
Только верни мне моего гребанного друга.
Каэдехара сжимает свой глаз Бога в кармане, отчего тот едва не трещит. Он пропускает через себя весь вихрь, который скрутился внутри, сжался в одну большую спираль, ловит пальцами каждый поток ветра, от которого слегка морозит ладони.
Поднимает голову наверх, глядя в темное густое вечернее небо. Облака, перепачканные смогом и тенями, нависают почти угрожающе, словно рухнут от малейшего дуновения ветерка, и останется только надеяться, что оно не погребет под собой Инадзуму.
Но Кадзуха не надеется.
Потому что надежда — это когда ничего больше не осталось.
Или когда осталось, но там, в радужке чужих глаз. Искрящихся и сиреневых.
Каэдехара раздраженно выдыхает все воспоминания из своей головы.
Но его выдох тонет в оглушительном гудке машины, которая слишком резко тормозит в паре метров от него.
