Под прицелом

Ехать в машине Скарамуччи в полной тишине медленно и верно становится традицией. Конечно, Кадзуха пытался упираться. Он вообще в первые секунды испугался так, что уже был готов обороняться. Но когда из машины показалась темно-синяя макушка, страх сменился глухим раздражением. — Пойдем, — голос Скара звучал спокойно, но это спокойствие было морским чудищем на дне океана, затишьем перед концом света, дверью, по кровавому следу кокетливо ведущей в подвал. — Никуда я с тобой не пойду, сколько можно?! — и в груди в этот момент стало так пусто, так войдово, что Каэдехара едва не задохнулся. Возможно, в этот момент он мог бы задохнуться. Возможно, он хотел. — Кадзуха… — Что — ≪Кадзуха»?! — глаз Бога поднял вокруг него вихрь, раскинув пряди в разные стороны. — Может, хватит уже выцеплять меня где-то, везти меня куда-то, и при этом не объяснять, куда?! Ты что, следишь за мной?! — Послушай… — Да не хочу я слушать! — когда он перешел на крик, воздух вокруг него распалился, накалился до предела. — И никуда я не поеду! Что тебе вообще здесь… — Садись. В машину. Воздух застыл металлом, с характерным звоном ударил Кадзуху в голову. Улица погрузилась в кромешную тишину, даже ветер стих. В голосе Скарамуччи — ледяная пустошь, жестокая и беспощадная. В аметистовых зрачках мутно плескалась буря, рычало сорвавшееся с цепей чудище. Каэдехара медлил ровно секунду. А теперь они подъезжают к знакомому дому, который для него таковым не должен был быть. Всю дорогу до двери Скар молчит, молчит несколькими тоннами, и Кадзуха боится, как бы лифт не рухнул в шахту. Всю дорогу Скар прожигал аметистами дыру во всем, куда ни смотрел. И Кадзуха почему-то оставался не раненым. «Мимо». И даже когда они оказываются в коридоре, Скарамучча просто проходит через зал, не роняя ни слова. И Каэдехара недоуменно плетется за ним, выгнув бровь. Скар останавливается около стола на кухне, вцепившись пальцами в спинку стула. Воздух Вокруг густеет от подступившего к горлу молчания. Кадзуха чувствует, как жгутся на языке слова, но он как будто онемел, не в силах извлечь хоть звук. Так проходит около минуты. И, когда Кадзуха наконец собирается с мыслями и поднимает палец, чтобы что-то сказать, Скарамучча в два резких шага преодолевает расстояние между ними. И заключает в объятия. И в этом случае «заключает» используется в самом что ни на есть прямом значении. Потому что эти объятия ощущаются как тюрьма, одиночная камера без окон и дверей, обклеенная белым поролоном, который режется, как наждачка. Эти объятия ощущаются тупиком, из которого нет никакого выхода, никакого спасения. Эти объятия ощущаются неправильно от и до. Но щеки Каэдехары все равно вспыхивают, неприятно обжигая. На этот раз он молчит тактично, тактическим отступлением, полной капитуляцией. Сначала собственные руки ощущаются чужими, инородными. Они, ненужные, висят в воздухе, пока Кадзуха не отмирает и не кладет их Скару на спину. Неловкость захлестывает его с головой, заливается в легкие, и они теперь настолько тяжелые, что хочется провалиться под землю. Хочется замуровать себя где-то между стенами квартиры, где-то между этой квартирой и переулком, в котором его подобрал Скарамучча. Глаз Бога, в котором всю дорогу обманчивым штилем теплилась буря, успокаивается, Сворачивается кружевным вихрем, играя серенады на всех струнах души, половина из которых уже порваны. Каэдехара беззвучно выдыхает, уткнувшись носом в чужое плечо. Кажется, в первый раз он чувствует от Скара что-то, напоминающее безопасность. — Больше так не делай, — чужое рычание рокотом ползет по позвонкам, отдает напоминанием грозы, громом вдалеке. Только это все меньше походит на приказ и больше — на мольбу. — Как? — и Кадзуха задумывается настолько, что сам не замечает своего вопроса. Скарамучча слегка отстраняется, подняв на него глаза. — Зачем ты пошел в Академию? — к его тону возвращается прежняя холодность. Сталь, до этого мягкая и податливая, снова превращается в заточенный клинок. И в этот раз у Каэдехары в голове пусто, даже не сказать ничего вслух. Потому что ответ в его мыслях слишком абстрактный, слишком неясный. Вертится на языке, да только не тот язык, не тот диалект, множество непереводимых идиом, и ни одного словаря под рукой. Поэтому Кадзуха молчит, избегая цепкого аметистового взгляда. И Скар принимает этот ответ с предупреждающим вздохом. — Охота все еще в разгаре, — говорит он в сторону окна. — Ты ведь и сам знаешь, — и молчание — знак самого ярого согласия. Скарамучча сжимает кулаки, комкая чужую толстовку. — Я уже думал, что ты… что тебя… Каэдехара невольно фыркает, когда кривая улыбка расползается по его лицу. Скар Мгновенно осекается, и между их тишиной повисает то, что и так очевидно. — Это невозможно, — Кадзуха на свой страх и риск прикрывает глаза, мягко выпутываясь из чужих объятий. Скарамучча в первую секунду будто отпускать не хочет, но потом спешно отходит на два шага назад, потупив взгляд в пол. Прожигая в нем Черную дыру. — Я хожу по этой дороге уже не первый год, так что… — Твой друг тоже много раз выходил из дома. Тишина рвется в воздухе лопнувшей струной. Ее эхо оглушает, разрывая барабанные перепонки, и думай теперь, оглох ты, или здесь действительно может быть настолько тихо. Каэдехара предпочел бы оглохнуть. И Скар читает это в отблеске его зрачков. Читает, как читают предсмертные записки, как читают сообщение с незнакомого номера. Как читают «Я предупреждал». — Я имею в виду, — и он тушуется, растушевывается, рассеивается. Взгляд у него становится более цепким, более дребезжащим, словно вот-вот закричит. — Ты ведь и сам понимаешь… — Не надо, — Кадзуха вскидывает руку вверх, и Скарамучча, — о чудо, — смиренно замолкает, прикусив губу. — Я все понимаю. И понимание это спрессовывает его в маленький кубик. И никуда его не деть, только на переработку. Чтобы его там размельчили, стерли в труху, слепили бы что-то новое. Может, хоть что-то полезное. Потому что все, на что он способен сейчас, — игнорировать проницательный взгляд аметистовых глаз так же, как и правила безопасности. — Мы найдем твоего друга, — выдыхает Скар. И в выдохе этом какое-то извинение, какая-то горечь, которую Каэдехара еще нигде не пробовал, которую еще нигде не ощущал. Которая встает поперек горла, терпкая и вязкая. — Найти бы сначала твою мать, — Кадзуха кивает: «Я тебе верю». ≪Пусть и не до конца». — Сначала, — Скарамучча вскидывает палец вверх, идя вдоль стола, и вся терпкость в его тоне испаряется, вся вина улетучивается, весь безысходный блеск в аметистах выветривается. — Нужно решить, что делать с тобой. — Скар останавливается и, уперев руки в бока, впивается этими стерильными аметистами в Каэдехару. — А что со мной? — щеки вспыхивают больше от негодования, чем от смущения. Потому что смущение — это когда «Больше так не делай», когда чужие руки затягивают петлю галстука на шее, когда тебя за руку ведут к черному выходу через град пуль и Криков. — Я не могу вечно искать тебя по всей Инадзуме. — И не надо, — Кадзуха рассеяно складывает руки на груди. — Тебе напомнить, как ты здесь оказался? — Скар выгибает бровь. Каэдехара застывает. — А напомнить, почему? — Хорошо, что ты предлагаешь? — он вскидывает руки в капитулирующем жесте. Так сдаются гордые пленники: рычат и скрипят зубами, но принимают условия игры. — Останешься у меня, — Скарамучча небрежно бросает эти слова в холодные воды их разговора. Бросает как бы невзначай, бросает вскользь: вдруг не заметят. Хоть бы не заметили. Но Кадзуха замечает, потому что его этими холодными водами обдает с ног до головы. — Нет. — Почему? Каэдехара давит в себе истерический смешок, хотя тот тошнотой рвется наружу. — Ты сейчас серьезно? — он складывает руки на груди, заправив челку за ухо. Голос глючит, рябит под натиском абсурда. — Что, если я скажу «Нет»? — и в его голосе больше измученного издевательства, чем действительного вопроса. — Не скажешь, — но у Скара просто отвратительное чувство юмора. — Да ты издеваешься! — Анемо внутри начинает беспокойно виться, вихрем подниматься из глубин мнимого спокойствия. — Это же идиотизм! Зачем мне… — Вчера была перестрелка, Кадзуха, — Скарамучча вкрадчиво проговаривает каждый слог, словно объясняет все маленькому ребенку. Словно это действительно возможно понять. — А охотники не оставят все это без внимания. Никто не оставит. — Ты предлагаешь мне вечно сидеть в твоей квартире? — в груди комом встает что-то горькое, что-то обидное, что-то жалкое. — Это для твоего же блага, — Скар выдыхает, отведя взгляд в сторону. — С каждым днем опасность будет только расти. Кто знает, может, у них уже есть список гостей. Может, мы уже на мушке, — его тон леденеет, покрывается тонкой корочкой, которая, кажется, от малейшего прикосновения пойдет трещинами. — Вчера там точно был кто-то из охотников. Каэдехара задумывается, поднеся палец к подбородку. Что-то здесь слишком очевидно. Что-то прямо на поверхности, как всплывший в бассейне труп. Что-то слишком очевидное, слишком навязчивое, чтобы это озвучивать. Но Кадзуха не видит в аметистовых глазах и тени собственной догадки. — Тот рыжий парень, — осторожно говорит он, пристально смотря на Скарамуччу. — Из Фатуи. Вы с ним разговаривали. Скар замирает спустя пару секунд, словно осознание доходило до него чересчур долго. Словно он этот момент оттягивал, как мог. Словно этот момент сорвался и хлестко вернул ему удар. — Он тут ни при чем, — его слова рассыпаются, разваливаются, не успев обрести звук. Слетают с его губ амебными, беспомощными, бесформенными. — Ты уверен? — Каэдехара делает аккуратный шаг вперед. И Скарамучча меняется, и все в нем становится неправильным, сломанным, исковерканным, от и до. От напрягшихся плеч до поджатых губ. От сжатых в кулаки рук до осадка концентрированного ужаса на дне чужой радужки. — Скар…? — Тарталья не имеет к этому никакого отношения, — чеканит Скарамучча, как заученный наизусть стишок, как мантру, как молитву, аж от зубов отлетает. И рикошетит на поражение. — Скар, — в собственном голосе что-то надламывается. Надламывается обеспокоенно, взволновано. Настороженно. — Если у тебя есть какие-то подозрения или… — Да что ты к нему пристал! — в ответ Кадзуха слышит только наэлектризованное шипение. — Как член организации из Снежной может быть причастен к делам Инадзумы?! Скарамучча вскипает древним гейзером, внезапно и обжигающе. От такого роговица сгорает за секунду, яичным белком стекая по щекам, кожа лопается, слезает до мяса, а органы варятся заживо, зажариваются до хрустящей корочки. — Хорошо-хорошо! — Каэдехара вскидывает руки в капитулирующем жесте и понимает, что от «хорошо» тут только «Хорошо бы сейчас провалиться под землю». От ассоциации с охотой к горлу подкатывает тошнота. — Да нихера хорошего, Кадзу, — аметистовые глаза сужаются в щелочки, взгляд становится острым, почти колюще-режущим. — Хорошо будет, когда все это закончится, — выдыхает он, и это выдох после удара в солнечное сплетение: вынужденный, вымученный, выстраданный. Кадзуха молчит, взвешивая слова, ломая себе позвоночник под их тяжестью, дробя все кости и сдавливая внутренности в лепешку. Нет таких весов, которые выдержали бы эти слова, которые не затрещали бы под нестройными рядами букв, наборами звуков, бравадами обещаний. И Каэдехару давит, давит, давит, поэтому из него, как из-под гидравлического пресса, только выходит предсмертное: — Я ведь… смогу выходить на улицу? И это не смирение, нет. Это… осторожное принятие, опасливый компромисс. Обещание со скрещенными за спиной пальцами. Воцарившейся в комнате тишиной можно топить целые цивилизации, быстро и беспощадно. Кадзуха молчит, потому что боится добавить что-то еще. Скар — потому что не верит. У него во взгляде это написано, выведено жирным шрифтом. Мигает панелью оповещения: «Опасность! Опасность! Сбой системы! Опасность!». В аметистах как будто какое-то неверие, слишком хрупкое, чтобы его держать, не покрыв трещинами. И выдыхает Скарамучча так же: трещинами, зазорами и неровностями. — Ну я же не изверг, в самом деле, — отвечает он с нарочитой деловитостью, с остаточной осколочностью. — Сегодня останешься, завтра заедем за твоими вещами, — говорит он, подходя к навесным шкафчикам. Каэдехара, помедлив, рассыпчато улыбается. Нет, это не смирение. И не осторожное принятие. И не опасливый компромисс. Нет, такая херь гораздо серьезнее. Гораздо глубже, гораздо ядовитее. Но не то чтобы Кадзуху что-то не устраивало.