Под прицелом

Жить со Скаром невыносимо. Жить со Скаром — это пытка. Жить со Скаром — это худшее в мире наказание. Жить со Скаром — величайшая ошибка в жизни Кадзухи. Потому что это страшно. Это неуютно, некомфортно, непривычно, неприятно, не не не… Сплошное «не», непрерывное. Каэдехара боится выходить из зала, в котором ему услужливо постелили, в коридор, потому что это катакомбы, лабиринт Минотавра, где этот Минотавр сдох, потому что не выдержал. Потому что квартира Скарамуччи — дремучий лес, где заблудиться — раз плюнуть. Раз кинуть горсть земли на свой гроб. Квартира Скарамуччи — место, из которого не выбираются живыми, из которого выползают только по частям. Здесь стены, серые, монотонные, монохромные, — каменные своды, средневековые подземелья, где мрак безразлично греют факелы, а больше там ничего и никого. Квартира Скарамуччи — место, где Кадзуха умрет. — Ты меня опять игнорируешь или опять завис? Каэдехара отмирает резко, вспышкой, дребезжанием будильника по всему телу, едва не роняя кружку из рук. — Аккуратней, а то весь мой бюджет уйдет на разбитую тобой посуду. Кадзуха в ответ молчит. Неправда, не так уж и часто он бьет посуду. Всего одну тарелку разбил и пару раз чуть не уронил кружки. Это не так много. — Тебе помочь? — Скар делает шаг навстречу. Каэдехара притягивает руку с кружкой к себе почти по инерции. — Думаю, я в состоянии сам налить себе чай. Скарамучча вскидывает руки ладонями вперед, отходя на пару шагов. И вот. Он снова это делает. Он снова смотрит на него. Снова пялится. Снова застывает в дверном проеме, снова опирается плечом на дверной косяк, снова скрещивает руки на груди, снова склоняет голову набок, снова скашивает туда же еле заметную, прозрачную улыбку. Он снова это делает. И Кадзуху это напрягает. Кадзуху это бесит. Кадзуху это выводит из себя. Кадзуху это пугает. В первый раз он был готов умереть на месте. Органы скрутились в узел, скрутились в надувшую собачку из толстых кишок. Сердце тогда ушло в пятки, а потом рвануло в отпуск, покинув бренное тело вслед за душой. И сейчас как будто ничего не изменилось. Потому что Скарамучча не просто смотрит. Он этим взглядом пронизывает, протыкает, как гарпуном, как иглой, как пулей. И теперь ты как будто неполноценный, недоделанный, поломанный, изрешеченный, дырявый. Тебя как будто больше и нет: есть только ты и взгляд Скара. И легкие, зажатые между вами тисками. Каэдехара бесшумно выдыхает, с глухим стуком ставит кружку на стол. Так. Так, так, так… чай. Соберись, Кадзуха. Каэдехара медленно открывает верхний шкафчик, достает оттуда пакетик черного чая. Черного только по запаху, с виду сложно сказать. Потому что все скинуто в одну коробку, смешано в одну кучу, и невозможно вычленить что-то отдельное из этого разномастного ассортимента. У Скара вообще со всем так. Кофе у него тоже разный: какой-то хранится в банке из-под витаминок, какой-то валяется рядом с чаем пакетиками «3 в 1», — парочка из них подмешана к чаю, — а к дальней стенке задвинуты кофейные зерна, и Кадзуха почти уверен, что к ним не притрагивались довольно долго. Сахар у Скарамуччи тоже не в почете. Рядом с почившими зернами покоится коробка, в которой одиноко лежат несколько кусочков сахара. Сбоку теснится сахар, завязанный в маленький полиэтиленовый пакет. Все остальное — маленькие пакетики из разных кофеен, сложенные в аккуратную пирамидку. И Каэдехару это, если честно, немного напрягает. Потому что дело не только в чае и сахаре. Кадзуха прожил тут недолго, но достаточно, чтобы понять, что в квартире Скара со всем так. Вернее, совсем не так. Потому что все вещи раскиданы по углам, словно были сняты на ходу, словно были сняты в спешке, словно больше не планировались одеваться. Потому что все элементы декора, — книги на полке, статуэтка кошки, подсвечник на комоде, — все это будто не должно здесь стоять, будто это все попало сюда случайно. Ведь оно не сочетается, не компонуется, не гармонирует, будто выбиралось вслепую. Ну, или у Скарамуччи просто ужасный вкус. Пожалуйста, пусть у него просто будет ужасный вкус. Потому что все это начинает казаться странным. Напускным, картонным, ненастоящим. Иллюзия жизни, иллюзия существования, иллюзия человеческих повадок, иллюзия правды, иллюзия нев… Ветряной поток вскидывает его волосы вверх, пакетик вылетает из рук, коробка с чаем подлетает и приземляется набок, роняя половину содержимого на стол. Каэдехара выдыхает через стиснутые зубы, принимаясь все собирать. Глупый глаз Бога, глупый Анемо, глупый чай, глупый Скар, глупое утро, глупый, глупый, глупый… — Кадзуха. Когда чужая рука впивается в запястье, по коже ураганом пробегают мурашки. Когда чужая рука впивается в запястье, Каэдехара чувствует, как на ней металлически щелкают кандалы. — М? — слов он выдавить из себя не может, слова вообще из него никак не выдавливаются, там засуха, обезвоживание и смерть. Из горла песком сыплются только отдельные слоги, отдельные звуки, все по отдельности, вынесено по частям в чемодане. Закопано в лесу под деревом. — Что происходит? — и то, что должно звучать с беспокойством, с настороженностью и интересом, с чужих губ слетает вскользь, с какой-то гладкой непринужденностью, заформалиненным безразличием. Но Кадзуха заглядывает в чужие глаза, и весь туман рассеивается, вся недосказанность стирается. Потому что в аметистовых глазах — шторм, жуткий и разрушительный, после такого никто не остается в живых. И Каэдехара не исключение. — Я просто не выспался, — выпаливает он первое, что пришло в голову. Единственное, что пришло в голову. Скарамучча скептично выгибает бровь. — Сейчас одиннадцать утра. — И? Чужой тяжелый вздох ложится на плечи радиоактивным пеплом. Скар отпускает его руку, — кожу неприятно жжет холод, — и медленно идет к столу. Опускается грузно, сцепляет руки в самый прочный замок. Замок, который брякает на кандалах на запястьях. Замок, который рушится, как карточный домик, когда он перестает быть воздушным. Часы из зала нервным тиком отбивают секунды, Скарамучча молчит. И Каэдехаре страшно в этом молчании. И Каэдехаре страшно услышать что-то, кроме тишины. И сердце уходит в пятки, и глаз Бога закручивает в желудке тошнотворный вихрь, когда: — Ты меня боишься? И первое, что приходит в голову, — «Да». Гранитное, как могильная плита, чистое, как слеза ребенка, бесстрастное, как стихотворение, рассказанное без выражения. Потому что да, он боится. Боится пересекаться с ним в коридоре, пересекаться с ним в зале, пересекаться с ним на кухне, пересекаться с ним взглядами, пересекаться с ним. Боится нарушать их параллельность, их неприкосновенность, их обоюдное безмолвие. Боится вспоминать природу этих пересечений, вспоминать, откуда растут корни, как глубоко они уже проросли сквозь грудную клетку. Каэдехара боится быть с ним от и до. Страшнее только быть без. Без пересечений, строго параллельно, шаг вправо, шаг влево — расстрел. Без фантомного холода дула пистолета у виска, без рук, завязывающих галстук, тянущих тебя сквозь беснующуюся толпу. Без поворота в переулок, который не ведет его домой. К себе домой. В свою квартиру, где от своего только одиночество, свернутое в складках простыней, запутавшееся в серых занавесках, утонувшее в топкой пустоте, в отсутствии еще одного человека. Человека, который обещал вернуться. Поэтому Каэдехара выдыхает душный воздух, спрессовывавший легкие, на ватных ногах опускается за стол напротив Скарамуччи. Поэтому отводит взгляд к окну и говорит: — Нет. И он даже не чувствует ложь. Не чувствует, что говорит неправду, не чувствует угрызения совести, не чувствует, как вина парализует его тело. Он говорит «Нет» и ощущает себя самым честным человеком в Тейвате. Скар на его реплику ничего не отвечает. Он даже не поднимает на него взгляд, все смотрит на свои руки, все гипнотизирует их своим штормом, бурит в них дыру своими аметистами. Кажется, он и вовсе не услышал Кадзуху, как будто оглох, как будто его контузило, как будто отшибло разом все чувства, все эмоции, остались только гром и молнии, только чистейший конец света. Они молчат еще полминуты, еще минуту, и уже начинает становиться как будто неловко, Каэдехара уже собирается взывать Скарамуччу вернуться на орбиту, уже собирается бежать из кухни сломя голову, потому что затишье бывает только перед чем-то жутким, чем-то неотвратимым. Но Скар смеется. Смеется тепло, смеется хрустом свежеиспеченного печенья, хрустом первого снега, хрустом теплого песка, если его сильно сжать в руке. Скар смеется, прикрыв глаза, слегка опустив голову, сжав руки до побеления костяшек. Скар смеется, и это страшнее любого апокалипсиса. Что-то более жуткое, что-то более неотвратимое. Кадзуха напрягается всем телом, сжимается в одну точку, намереваясь исчезнуть, но не успевает. — Вот как, — говорит Скар и поднимает глаза. — Я польщен, — и улыбка, ее напоминание, ее эфемерная тень, ложится на его губы. И теперь Каэдехара чувствует, как он солгал. Стыд и вина сковывают его тело, будто цепями, опутывают каждую его клеточку, каждый атом. Становится невыносимо тесно, невыносимо жарко, да так, что хочется содрать с себя кожу, соскоблить ее с себя, вылезти из нее, как змея. Щеки плавятся от подступающей к ним духоты, рдеют, покрываются алеющей ржавчиной. Это же и есть вина, да? Она же так ощущается?

***

Жить со Скаром терпимо. Жить со Скаром не так уж плохо. Жить со Скаром вполне себе можно. Жить со Скаром — вполне себе выход из ситуации. Каэдехара не хочет признавать, что после того страннейшего диалога что-то изменилось, потому что он толком ничего не понял. Ни взгляда этого аметистового, ни улыбки этой теплой, еле заметной. Он не понял вообще ничего, словно Скар смотрел на него на другом языке, улыбался непереводимой идиомой. Каэдехара не хочет ничего признавать. Но приходится. Потому что что-то явно изменилось. Что-то явно надломилось, треснуло, как одуванчик, пробивающийся сквозь асфальт. Потому что пересекаться в коридорах теперь не так тревожно. Теперь это не столкновение айсберга и Титаника, не попытка пойти на рожон, не попытка захлебнуться в холодных волнах. Теперь это просто пересечение взглядами, после которого щеки Кадзухи покрываются ржавчиной, пекут раскаленным железом. Потому что утром на кухне больше не повисает какое-то натянутое молчание, не опускается непроглядным смогом тишина. Теперь между ними короткими замыканиями проскальзывают диалоги, которые Скар начинает будто нехотя, будто боязливо, а Каэдехара подхватывает с опаской, но они всегда утекают в непринужденное русло, не выходят из берегов, не преступают черту, заключаются в рамках обыденности. За рамки выходит только сердце Кадзухи, неистовствующее в ребрах. Потому что, когда Скарамучча появляется в дверях зала, больше не становится страшно за себя. Становится страшно только за вихрь, который глаз Бога поднимает в груди. Каэдехара, если честно удивился, когда в один из дней Скар появился в зале с самым неординарным предложением. Неординарным для него. Кадзуха и сам не понял, как согласился. Сам не понял, как уже через пятнадцать минут они сели смотреть какой-то фильм. Каэдехара, если честно, не запомнил название, не запомнил, о чем он, не запомнил, что это вообще за жанр. Зато запомнил критическую близость чужого присутствия. Чужие заинтересованные аметисты, которые наконец следили за экраном, а не за ним. Чужие тонкие пальцы, которые Скарамучча изредка заламывал, наполняя щелканьем комнату. И это не должно нравиться. Ничего из этого. От такого нужно бежать сломя голову, эвакуировать города и континенты, запустить анти-скаровскую тревогу, чрезвычайное положение, код красный. Но Кадзухе страшно не за людей. Ему страшно за себя. Потому что ему нравится. Нравится настолько, что на следующий день все повторяется. И на следующий. И на следующий. И Каэдехара сначала удивляется, потому что молния в одно место дважды не бьет, во второй раз она это место обходит стороной, за несколько кварталов. Но вот же он — Скарамучча, собственной персоной, сам собой разумеющийся, сам себя сюда приносящий, — с двумя чашками чая в руках и самой обезоруживающей, самой безоружной улыбкой. Кадзуха сначала думает, что это галлюцинация, но тут же отбрасывает этот вариант — не может такое спровоцировать галлюцинация. Такие не подделаешь ни одним наркотическим трипом. И пока Скар, возясь с пультом, запускает «Зависнуть в Палм-Спрингс», Кадзуха зависает на Скаре и не может понять. Почему. Вот так, ровно и просто, без вопросительного, без восклицательного знака, без единого знака, даже без морзянки, — три точки, три тире, три точки, — потому что его все равно никто не услышит, ему все равно никто не ответит. Чай в руках горячий, почти обжигающий, и Каэдехара думает, что надо бы отставить его от себя, выкинуть в окно, ведь там сто процентов отрава, там сто процентов яд. Но он лишь сильнее стискивает чашку в руках, из чистого упрямства, из чистого ожога. Потому что вряд ли что-то отравит его сильнее, чем нейротоксин чужого присутствия. — Ну что за героиня, она мне нравится, — тянет Скарамучча, показывая пальцем на девушку, с самым усталым на свете видом потягивающую плохое вино. — А тот в гавайской рубашке — Тарталья? — фыркает Кадзуха и осекается, покосившись на Скара. Гиблое место, гиблая тема, гиблое болото. Нельзя сюда наступать — затянет и не подавится. Но Скарамучча только фыркает. — В точку, — говорит он, глотнув чая. И Кадзуха думает, что временная петля, в которую затянет героев из фильма (ну, хоть трейлер он смотрел внимательно), — ничто по сравнению с тем, куда затягивает его. И так они сидят весь вечер, а потом смотрят еще фильм, а на следующий день — еще три, и так продолжается настолько много раз, что Каэдехара и сам чувствует себя во временной петле. Теплой и обволакивающей, как кружка чая. Теплой и безвыходной, как Палм-Спрингс. И так продолжается еще несколько дней. Продолжается, пока однажды Кадзуха не подскакивает посреди ночи от грохота и звуков суеты.