Под прицелом

Кадзуха не любил просыпаться ночью. Это всегда было слишком неприятно. Открываешь глаза, продираешься сквозь сонную темную дымку, а перед тобой снова темнота. И первые секунды сознание только возвращается в бренное тело, нарочито медленно, как будто нехотя. И за это время ты успеваешь забыть свое имя, где ты, как ты тут оказался, какой сейчас год, какой сейчас день, сколько ты спал, и проснулся ли ты вообще. Просыпаться посреди ночи всегда немного страшно. Потому что одно дело проснуться случайно или намеренно, а другое — от кошмара. Когда тени, густые и липкие, обвивают тебя целиком, опутывают слепящим туманом. Когда вокруг гробовая пищащая тишина. Когда в груди еще трепыхается и колотится от фантомного адреналина. Когда кожа липкая от пота. Когда за секунду становится слишком душно, слишком жарко, слишком хочется содрать с себя кожу. Когда кроме тебя в комнате никого, и кроме тебя в комнате ни души, но ты всеми, от первого до шестого чувства, ощущаешь на себе взгляд. Чувствуешь, как на тебя кто-то смотрит, чувствуешь это каждым позвонком, каждой косточкой. И в какой-то момент тебе кажется, что это уже не твоя комната, не твой мир, не твое измерение. Словно ты попал куда-то не туда, куда-то в зазеркалье. И твое тело сковывает страх, бездействие расползается по коже восковой тревогой, и остается только застыть с надежде, что ты останешься в живых. Кадзуха не любил просыпаться посреди ночи. И сейчас — не исключение. И сейчас он не понимает, проснулся ли он случайно, специально или он все еще в кошмаре. Потому что, когда он дергается от внезапного грохота, прокатившегося по комнате, сердце у него сжимается вместе с дремлющим Анемо. Потому что, когда он медленно разлепляет глаза, все, что он видит перед собой, — концентрированный хаос. Скар носится по гостиной смазанным пятном. Он мечется от полки к полке, достает какие-то бумаги, щурится на них в полумраке, а потом машет на них рукой и кидает в сумку. В темноте его глаз почти не видно, но нефтяной, дегтярный отблеск в них заставляет Кадзуху неуютно поежиться. Скарамучча почему-то уже одет в толстовку и джинсы, хотя на дворе ночь, на дворе целых… Сколько вообще сейчас времени? Каэдехара недовольно мычит, переворачиваясь на спину и потянувшись за телефоном. И тут Скарамучча застывает. Комната резко погружается в полуночную тишину. За окном глухо гудят машины, проносясь по дорогам вслед за ветром. Фонари слабо мерцают в мегаполисной ночи. Кадзуха медленно поднимается на локтях. — Скар? — спрашивает он, и голос его хриплый ото сна, хриплый от страха, хриплый от непонимания. — Скар, что пр… — Собирайся, — коротко бросает Скарамучча и продолжает свою суету. — Наверное, я об стол слишком громко ударился, — между делом бросает он, нехотя проговаривая слова. — Извини, не хотел будить тебя так рано, — он кивает каким-то своим мыслям и снова замолкает. — Рано? — Каэдехара тянется к телефону. — Сейчас два часа ночи. Когда ты собирался меня будить? — возмущенно шипит он. — И… зачем? — напряженно добавляет, медленно садясь на диване. Еще вчера они чуть не уснули на нем вдвоем за просмотром какого-то скучнейшего триллера. Сейчас-то что произошло? — Собирайся, — настойчивее повторяет Скар, хмуря брови. — Объясню по дороге. И под металлическим натиском чужого голоса Кадзуха проглатывает оставшиеся в горле слова, принявшись рассеяно собираться. И в полумраке все у него идет не так. Сначала вещи никак не хотят находиться. Потом пару минут уходит на то чтобы понять, с какой стороны правильно надевать футболку. Потом ноги не могут попасть в штанину. И Каэдехара едва не психует, глухо рыча. Внутри вскипает желание подойти к Скару, растолкать его как следует, потрясти за плечи, спросить, что здесь вообще происходит, почему это происходит, куда это происходит, почему посреди ночи и почему в темноте. Хочется заглянуть в глаза и спросить: «Что случилось?» Заглянуть в глаза и захлебнуться в чернильной мути чужих глаз. Но у Кадзухи в голове лишь набатом звучит: «Собирайся». Резонирует от стен черепной коробки, эхом расходится по нейронам, пригвождает взгляд к полу, пригвождает его к земле. Потому что ослушаться отчего-то страшно. Минуты в полусонном мозгу растягиваются и сжимаются, поэтому сложно определить, сколько они собирались. Примерно пару минут. Примерно пару вечностей. Квартиру Скарамуччи они покидают спешно и на коже жжется острое ощущение, что они сюда не вернутся. Натягивая куртку, Каэдехара скользит взглядом по стенам коридора, в которых когда-то было страшно столкнуться со Скаром. Смотрит на приоткрытую дверь в гостиную, и сердце совсем немного, совсем чуть-чуть разрывается на части. — Идем, — отрезает Скарамучча, резко прокручивая ключ в замочной скважине, намереваясь его, кажется, сломать. И Кадзуха со вздохом идет за ним. Идет, оставляя за спиной вечера в гостиной, которых могло быть еще больше. Оставляя за спиной разговоры, которые они могли бы довести до конца. Оставляя за спиной взгляды, которые могли бы быть более красноречивыми. Оставляя за спиной «Ты меня боишься?», на которое он мог бы ответить «Да». Всю дорогу в лифте они проходят в трещащем молчании, потому что на «Так куда мы идем?» от Каэдехары Скарамучча отвечает ему молчанием и взглядом исподлобья. «Объясню-по-дороге» взглядом. Потому что он не уточнял, на какой именно дороге. Значит, дорога эта будет долгой. Когда они вылетают из подъезда, в грудь ударяет слегка морозный ночной воздух. Он анестезией ложится на плечи, и Кадзуха на мгновение забывает обо всей спешке. Обволакивающий свет уличного фонаря выветривает все из его головы. Но Скар вветривает это обратно, схватив его за руку. — Идем, — чеканит он и тянет Каэдехару за собой куда-то в сторону. И Кадзуха замирает, как пораженный громом, как утопленный в деготи. И он мог бы снова вывернуться, снова взорваться, снова начать бесполезную тираду о чужой скрытности. Но он замирает. У Скарамуччи такие такие холодные руки. Они только вышли на улицу, а они уже ледяные, как у мертвеца. Но Скар на это и не обращает внимания, он просто ведет его за собой, поджав губы. Глаза у него непрывычно бегают, дрейфуют нефтяным пятном. Он украдкой оглядывается по сторонам, словно кого-то ищет. Словно не хочет кого-то находить. И Каэдехара чувствует, как внутри у него расползается нефтяное пятно. Целый танкер, авария мирового масштаба, угроза человечеству, ядерная зима и новый Ледниковый период. Зима… Лед… Господи, какие же у Скара холодные руки. Это ведь странно. Что с ними такое? Что с ним такое? Как их согреть? Как его согреть? Потому что у Кадзухи, вопреки всем законам физики внутри разливается тепло, жарким металлом топит его органы. И даже морозный воздух не помогает. Его выдергивает из мыслей скромное пиликанье. Второй рукой Скар кладет ключи в карман джинсов. — Ты водишь машину? — спрашивает он оторопело. Это вырывается случайно, против воли. Потому что ему тут же хочется прикусить язык. Потому что «По дороге объясню». — Только по праздникам, — ровно отзывается Скарамучча, даже не взглянув на Каэдехару. А праздник, видимо, похороны. Еще вопрос — чьи. — Но зачем тебе тогда личный водитель? — спрашивает Кадзуха, и ему хочется утопить свой язык в нефти, заморозить его нахер, затопить его жаром из своего желудка. Потому что он не умеет читать взгляды, потому что он не умеет читать Скара. — Подарок от матери, — Скарамучча отрезает, как топором, и кидает острый-острый, колюще режущий взгляд. Он холодит кожу, как дуло приставленного к виску пистолета. Как холод чужих рук. И Каэдехара ежится, покрепче вцепившись в чужую ладонь. В машину они садятся молча. В салоне пахнет едким ароматизатором сакуры, который болтается под зеркалом заднего вида. Внутри почти стерильно чисто, словно только купленная. Словно к ней ни разу не притрагивались. Не валяется никаких вещей, никаких бумаг, даже жвачки у коробки передач нет. Кажется, если открыть бардачок, его там встретит только паутина. Кадзуха этой машины никогда у Скара не видел. Берег ее? Но для чего? Каэдехара приложил титанические усилия, чтобы перебороть желание сесть на заднее сидение, потому что садиться вперед страшно. Потому что садиться рядом со Скаром страшно. «Ты меня боишься?» Да. Скар заводит машину, сосредоточенно сведя брови, и двигаются с места они тихо, почти бесшумно. Кадзуха было собирается что-то спросить, потому что дорога уже затягивается, дорога уже развернулась под ногами, сложилась благими намерениями, выстлалась прямо в ад. Он было открывает рот, чтобы спросить о том, что уже воспалилось в мыслях, уже набухло в груди. Но приходится застыть в нерешительности, проглотить свой язык, переварить его в жарком вареве, в которое превратился его желудок. Потому что Скар сосредоточен слишком сильно. Он выезжает с парковки и оглядывается, но в этой оглядке нет внимательности водителя за рулем, в этой оглядке — вороватая нервозность, паранойя преступника, сбежавшего из тюрьмы. Его руки сжимаются на руле до синих дорожек вен, сжимают до жалобного кожаного скрипа. Он медленно, медленнее нужного выезжает на дорогу, вертя головой по сторонам. Задерживает взгляд на зеркале заднего вида. В его глазах искрой проскальзывает что-то похожее на страх, что-то похожее на растерянность. Он возвращает взгляд обратно, цокнув. — Так и знал, — бросает он себе под нос. Каэдехара мешкает, смотря на его сточившиеся черты лица. Нужно ли сейчас вступать в разговор? Должен ли он сейчас сказать что-то? Имеет ли он право? Дорога уже началась или еще нет? Может ли он…? — Что такое? — собственный голос выскребается из горла еле слышным писком. Он отводит взгляд в окно, будто ему совершенно не интересен ответ на вопрос. Будто ему не страшно посмотреть в аметисты и замерзнуть насмерть. — За нами хвост, — коротко отрезает Скар. Этой ночью он вообще говорит мало, отрывочно, обрубочно, как тесаком. Он и в нормальном состоянии говорит мало, а сейчас… Половина от половины, частица частицы, меньше меньшего. — Это Фатуи? — спрашивает Кадзуха внезапно для себя. Скарамучча кидает на него мимолетный взгляд. — Охотники, — по спине бежит холодок. Морозным воздухом облизывает позвонки. И что-то в лице Скара меняется, разглаживается, расправляется. Каэдехара медленно понимает, что теперь можно. Аккуратно, осторожно, плавно, но можно. — А что… что им от нас надо? — Мне больше интересно, как они нас нашли, — Скарамучча косится на боковое зеркало, поджав губы. — Компания держит мои данные в секрете. Кто-то им помог. — Крыса? — невзначай бросает Каэдехара и тоже смотрит в боковое зеркало. И сердце медленно утекает в пятки. Разжижается, спускается по артериям на пол салона. Темно-серая тонированная иномарка следует за ними на каждом повороте. И ощущение смерти подкрадывается незаметно, обволакивающе. Обнимает шею удавкой, стягивает связки в тугой узел. — Сомневаюсь, — цедит Скар, про которого Кадзуха уже успел на секунду забыть. — Мне кажется, за нами следили, — Каэдехара отвечает ему тяжелым молчанием. Огни Инадзумы мелькают в такт ударов сердца, ослепляют на короткий миг. Неоновые вывески и мигающие яркие цвета центра постепенно редеют, и Кадзуха наконец вглядывается в дорогу. Они едут из города. — А… куда мы едем? Скар тормозит на светофоре так резко, что Каэдехару едва спасает ремень безопасности. Как будто что-то рядом со Скаром может быть безопасно. Он шумно выдыхает через нос, сжав руками руль. Смотрит на пустынную дорогу, дышит обрывисто, как после бега. Иномарка медленно тормозит сзади них. — Нам нужно уехать из города, — чеканит он, и это звучит как приговор, звучит как лезвие гильотины. — Что? Но зачем? — Затем, что я знаю, где можно спрятаться. Нужно только пересечь черту города. — Но почему мы не можем поехать в отделение полиции? Тогда от нас точно отстанут и мы сможем сразу… — Нет. — Прости? Нельзя. Теперь нельзя. — Мы не можем сейчас поехать в полицию, — цедит Скар, трогая машину с места, вдавливая педаль газа в пол. Окраинные дома города постепенно остаются позади. — Но почему? — Не слишком ли много вопросов ты задаешь? — Не слишком ли мало ответов я получаю? — внутри уже пульсирует, бьется сильнее, больнее обычного. — Кадзу, — кажется, в первый раз сокращение его имени звучит настолько металлически. Скарамучча сжимает зубы, намеренно на него не смотря. — Не надо. — Не надо что? — от того, как звеняще звучало на чужом языке «Кадзу», внутри от желудка поднимается жар, скручивает, разъедает изнутри. — Не надо пытаться узнать больше? Продолжать жить в неведении? — Кадзу. — Я же практически ничего о тебе не знаю, — Каэдехара откидывается на спинку сиденья, уставившись в окно. Теперь, без мерцающих вывесок, там совсем темно. — А ты даже не говоришь мне, куда мы едем. Скар шумно вдыхает. Выдыхает. В салоне повисает тишина. — Послушай- Но слушать приходится оглушающий звук выстрела. Машину на секунду кренит влево, но Скарамучча крепче хватается за руль, выравнивая маршрут. Кадзуха цепляется руками в ремень безопасности и смотрит в боковое зеркало. Из опущенного тонированного окна выглядывает ствол винтовки. — Сука, — шипит Скар, смотря в зеркало заднего вида. В аметистовых глазах сгущаются краски, сворачиваются грозовыми тучами, нефтью, смогом. Он сильнее вжимает пальцы в руль, и машина набирает скорость. И Каэдехара не успевает спросить что-то еще, потому что в машину стреляют еще несколько раз. Сзади слышится треск, Скарамучча поворачивает машину из стороны в сторону, и внутри у Кадзухи возникает чувство, что сейчас стошнит. — Надо было ехать в полицию, — Каэдехара скручивается на сиденье калачиком, закрыв голову руками. Смотрит на Скара, но тот как будто и не сдвинулся с места. Как будто не боится словить пулю в голову. — Заткнись, — цедит Скарамучча, но в этом нет напускного раздражения, гипертрофированной грубости. В этом — глухое отчаяние, истеричная потеря контроля. И Кадзуха замолкает. Потому что говорить и самому не хочется. В груди становится тесно, непроходимо, словно обойму винтовки всадили туда. Гул двигателя нарастает, становится сильнее, чем раньше, и с каждой секундой будто становится только громче. Шумит, шумит, и шумит, прямо в голове, прямо в внутри, как будто этот двигатель засунули прямо в голову. Сквозь закрытые уши слышится еще череда выстрелов, Каэдехара жмурится сильнее. Анемо внутри подкидывает его органы, как овощи на сковородке. Они шипят, шкварчат, его органы, перегреваются от гудящего внутри двигателя. — Давай поедем в полицию, — говорит он не своим голосом, более сорванным, менее человеческим. Как будто и не он вовсе говорит. — Поздно, — отрезает Скарамучча в ответ. Кадзуха его не видит, но чувствует, как он весь каменеет, превращаясь статую. — Пожалуйста. — Кадзуха, мы не можем. В носу начинает щипать. Анемо стискивает легкие, путается в волосах. В машину стреляют еще пять раз, но в шины никто не попадет. Как будто специально. Лучше бы их уже подстрелили и они бы перевернулись в кювет. Каэдехара стискивает уши. Стихия глаза Бога пульсирует в нем в такт звукам выстрелов. Мутным взглядом он смотрит на огни исчезающего вдали города. Один. Глаз Бога мигает в кармане, вьется ветряными потоками. Словно зовет его. Два. Скар слишком сосредоточен на дороге. Слишком напряжен. Слишком напуган. Напуган, как и Кадзуха. Как и Анемо в его груди. Три. Каэдехара сам не замечает, как жмет на кнопку около ручки двери. Стекло с медленным, невыносимым звуком неторопливо опускается, впуская внутрь беспокойный воздух ночной Инадзумы. — Ты что делаешь?! — Скарамучча впервые за долгое время повышает голос, звенит, как оголенные провода, как шаровая молния. Но Кадзуха, кажется, оглох. Кадзуху, кажется, убило током. Кадзуха, кажется, гребанный Рой Салливан. Он вытаскивает из кармана глаз Бога. Яркий, почти кислотный, искрящийся, пульсирующий энергией, как двигатель в его груди. Каэдехара стискивает его в руках. Ну конечно. — Кадзуха?! Ты меня слышишь?! Не смей высовываться! — голос Скарамуччи звучит, как в вакууме, заглушен сильным ветром, словно в эпицентре торнадо. Кадзуха отстегивает ремень безопасности. Потому что безопасность сейчас бесполезна, бесструктурна. — Кадзу! Он высовывается из окна быстро, почти наполовину. Пули врезаются в корпус машины мелкими мошками, жужжащими и незаметными. Глаз Бога становится таким тяжелым, таким неподъемным, что его приходится держать двумя руками. Становится таким ярким, что приходится зажмуриться. Энергия Анемо покалывает на кончиках пальцев, обретая вес в его руках. Кадзуха чувствует ее, перебирает, зарывается, собирая в ладонях. И одним мощным, быстрым рывком выпускает ее из рук. Бросает прямо в их преследователей. Энергия покидает его, прощально лизнув пальцы. Каэдехару с силой тянут за край кофты обратно в салон. Секунда заканчивается. Сзади слышится грохот. Кадзуха наконец делает вдох. Смотрит на свои обожженные ветром подрагивающие пальцы. Выдох с губ слетает отрывистый и резкий, будто ударили под дых. Он тянется к окну, чтобы посмотреть, что же… что же он… Но стекло поднимается прямо перед его носом. — Не смотри, — чеканит Скар приказным тоном, и со стороны это могло бы звучать зло, раздраженно. Но Кадзуха слышит в его интонации напряжение, граничащее с тревогой. Скарамучча вдавливает педаль в пол. Машина постепенно набирает скорость, увозя их прочь из города. И Кадзуха краем глаза успевает посмотреть в боковое зеркало. И там, на долю секунды, он успевает увидеть скрюченную груду металла, оставшуюся от иномарки. По асфальту змейками разбегаются бирюзовые струйки Анемо. Словно зовут его.