Под прицелом

Они едут еще час. Около часа. Вдоль. Поперек. Внутри и снаружи. Они едут почти час в абсолютном молчании. Скар молчит, потому что в его глазах слишком много мыслей и слишком много напускной сосредоточенности на дороге. Потому что на самом дне, в самой глубине аметистов плавает что-то темное, большое, страшное. Такое не поднять и сильнейшим Анемо потоком, такое не увезти за сотни километров от города. Кадзуха молчит, потому что внутри у него пусто. Кажется, как будто бы и буквально, и физически. Внутри у него пусто по-заброшенному, по-пещерному. Холодно и сыро, темно и зябко. Ноги хлюпают в лужах, природу которых узнавать не хочется. В позвоночнике зудит ощущение приближающейся смерти. Ее запах гниет в носу, заполняет легкие, ядом распространяется по организму. Но ты идешь, потому что тебе больше нет до этого дела. Потому что смерть больше не имеет смысла. Ничего больше не имеет смысла. «Ничего не имеет смысла», мутно думает Кадзуха, упираясь взглядом в стекло, за которым дорога все дальше убегает от города, все ярче сверкает пятками, оставляет все меньше шансов вернуться обратно. А Кадзухе этого и не надо. Ведь это не имеет смысла. Зачем возвращаться туда, где тебя пытались убить? Зачем возвращаться туда, где на дороге все еще валяется перекореженный железный труп машины? Кадзуха поджимает губы. Посильнее кутается в свою кофту и сильнее отворачивается к окну, словно от этого он перестанет видеть Скарамуччу в отражении. Словно от этого он перестанет чувствовать на себе его колкий взгляд. Возможно, Кадзуха и хотел бы с ним поговорить. Возможно, ему хотелось спросить у него, что это было. Возможно, на языке жаром перекатывались вопросы, жглись остро, до волдырей и кровавых ран. Возможно, ему хотелось заглянуть прямо в глаза, зарыться прямо в эти аметистовые омуты, закопаться них заживо. Возможно, хотелось резко отнять его руки от руля и повернуть в обратную сторону, повернуть и ехать, ехать, ехать, сколько бы это ни заняло, чтобы вернуться к металлическому месиву, вернуться к бирюзовым змейкам Анемо, которые все еще его зовут. Возможно, хотелось с разбегу упасть в чужие руки и разрыдаться. Возможно, ему хотелось поцеловать Скара, совсем немного. Возможно, Кадзуха и хотел бы с ним поговорить. Но он этого не делает. Ведь это не имеет смысла. Ведь в сущности сейчас ничего не имеет смысла. Ни он, ни Скар, ни раздолбанный автомобиль. Ни потоки Анемо, вихрами ластившиеся к его ладоням. Кадзуха приваливается лбом к стеклу и закрывает глаза, но не засыпает. Хотя ему бы, возможно, и хотелось.

***

Они останавливаются вблизи Рито, когда знаки на дорогах начинают пестрить названием порта. Широкая пустынная дорога постепенно сменяется узкими улочками, пестрящими светом и снующими всюду даже в ночное время суток людьми. Кажется, будто пространство кто-то резко сжал, выкачал половину воздуха, сгреб границы реальности, плотно прижав друг к другу. И теперь едва ли хватает воздуха, едва ли хватает места, едва ли хватает мыслей. Как повезло, что у Кадзухи их нет. Улицы здесь кишат дешевыми забегаловками и хостелами, сжатая миниатюра мегаполиса, демо-версия. Удушливо пахнет жизнью. Жизнью одним мгновением, жизнью-стагнацией, жизнью-ступором на пути эволюции. Они паркуются за углом какого-то здания, Каэдехара не уточняет, какого. Вместо этого он просто молча выходит из машины, просто молча следует за Скаром. Он неуютно кутается в свою тонкую куртку и жалеет, что не надел что-то потеплее там, в доме Скарамуччи. Но жалеть, если честно, получается недолго. С каждой минутой, проведенной в дороге, с каждым километром, увозящим его из центра Инадзумы, ему становится все сложнее вспомнить стены чужой квартиры. Воспоминания в голове становятся все более размытыми, все менее настоящими. Они кажутся такими далекими, такими давними, ветхими и выцветшими, возьми их в руки — рассыплются в прах. Поэтому Кадзуха их не берет. Поэтому не думает. Потому что это не имеет смысла. Скар приводит их к какому-то обшарпанному хостелу, больше похожему на жилой дом, без разницы. Его разговор с уставшей девушкой на ресепшне размывается в голове Каэдехары, едва тот туда попадает. В чужих руках звякает ключ, они медленно направляются к номеру. Лестничные пролеты, по которым Скар ведет его за руку, пролетают незаметно, словно на быстрой промотке. Кадзуха не считает ступени, даже не знает, какой это этаж. Все его мысли пустой оболочкой, неприкаянной душой вертятся вокруг его глаза Бога, который приветливо обжигает пальцы в кармане куртки. Анемо в его ладони мурчит, как прирученный зверь, сворачивается клубочком где-то на уровне желудка. Да только в том-то и дело. Он не приручен, его глаз Бога. От слова совсем. Потому что прирученный зверь не будет гнать по твоим венам кровь, словно куда-то опаздывает. Прирученный зверь не будет стучать в твоей груди вместо сердца. Прирученный зверь не будет сворачивать машину твоих преследователей в крошево. Ключ, древний и пошарпанный, уже отработавший свое, с тугим издыханием проворачивается в замочной скважине. Скар открывает дверь номера, впуская их в темноту. Свет включается постепенно, нехотя, мигает желтоватыми вспышками. Они оказываются в небольшой комнате, и она находится на пороге, в шаге от того, чтобы называться тесной. Пару плетеных стульев, столик, окно, которое стеснительно показывает ночь сквозь щель в плотных занавесках. И кровать. Двуспальная. Боже. От этого трюка настолько веет клише, что хочется открыть окна. Открыть и выпасть нахер. Этот прием настолько архаичен, что Кадзухе даже не хочется упрекать в этом Скара. Ведь в этом нет смысла. Скарамучча бросает свою худую сумку в угол комнаты, расстегивает спешно, без прелюдий, словно они все еще куда-то бегут. Вытаскивает оттуда какие-то вещи, бросает их рядом с собой. Каэдехара стоит в проходе еще какое-то время, еще какое-то бесконечное количество лет. Он ощущает себя в воде: все движения кажутся чересчур медленными, все мысли кажутся чересчур неповоротливыми. Воздух наливается смолой, густой и вязкой, как болото, и никак сквозь нее не пробраться. Он словно оказался в огромной бочке дегтя, в которую забыли добавить хоть каплю меда. Через какое-то время стоять становится опасно — вдруг еще утянет, не выберешься. Поэтому, жмурясь от теплого света, Кадзуха идет к кровати и валится на нее лицом вниз. Дышать становится легче, дышать становится нечем, но так даже лучше. Ведь это не имеет смысла. Он переворачивается на бок, сверля взглядом занавески. В щели между ними виднеются вывески; можно увидеть угол напротив стоящего дома; если очень хорошо прислушаться, можно услышать глухое гудение машин. Как будто здесь могут проехать машины. Да здесь и на велике будет тяжеловато. Копошение на другом конце комнаты прекращается, Скар поднимается на ноги, Каэдехара закрывает глаза. Глухие шаги приближаются, кровать с противоположной стороны медленно проминается. Тишина. Она смешивается со смолянистым воздухом номера, тонет в вырвиглазном, напускном янтаре. Это молчание забивается в легкие, забивается в голову, забивает его до смерти. И Кадзуха жмурится в каком-то нездоровом предвкушении: ну когда же, когда же он сможет задохнуться… — Ты как? — вопрос Скара застревает в воздухе между ними, застревает намертво, всплывает утопленником. И это даже смешно. Кадзухе даже хочется смеяться. Даже хочется глотку себе надорвать, чтобы разлетелась на части. Как он? Серьезно? То есть, из всего многообразия вопросов ты выбираешь именно этот? То есть, тебе больше нечего спросить? «Как ты»? Действительно, как это Кадзуха? Как же его так угораздило, как же он так умудрился? Как же из всего многообразия способов испортить свою жизнь он выбрал Скара? Почему из всего многообразия способов свести себя в могилу, он выбрал… — Почему я? — спрашивает Каэдехара в плотный воздух и поднимается за ним, будто ведомый. Садится на кровати, как садятся на электрический стул. Между ними висельником вздергивается пауза, и это похоже на сцену из какого-то очень плохого кино. Кино, где актеры не знают инадзумского языка. Кино-артхауса, где вместо нормальных реплик хаотичные вопросы: «Как ты?»; «Почему я?». «Зачем туда?» «Куда оно?» «Когда уже все?» «Как ты?» «Почему я?» Скар его язык сначала не понимает, молчит тяжело, задумчиво. Кадзуха не находит в себе силы обернуться, поэтому тоже молчит, утыкаясь взглядом в кусочек окна. Он медленно свешивает ноги с кровати — спать уже не хочется. Да и ответа на свой вопрос, если честно, не хочется. Потому что он не имеет отв… — На то есть много причин, — туманно тянет Скарамучча, ступает в своих словах аккуратно, словно по минному полю. Ступает и останавливается, слыша пищание. — Например? — каждое слово — борьба с собой. Каждое слово — война, которую ты заранее проиграл. Каждое слово бесполезно. Каждое слово — новый вопрос, не имеющий смысла. Каэдехара опускает глаза, гипнотизирует взглядом свои носки, неуютно поджимает пальцы. Неуютно поджимает сердце, неуютно рвется на части. — Мало кому сейчас не все равно на Охоту, — уклончиво начинает Скар, и Кадзуха усмехается. Не все равно? Он, если честно, не очень-то и уверен. Вообще ни в чем. Особенно в Охоте. Особенно в себе. Потому что в его голове уже давно пусто. Там пустыни Сумеру, километры непрогруженных территорий. Километры дороги, отделяющей центр от Рито, выветрили из него что-то. Что-то похожее на эмпатию. Кажется, она из него высквозилось напрочь, эта эмпатия, вылетела, рассеялась. А может, пропала вместе с Анемо вспышкой. Соскользнула с пальцев вслед за бирюзовыми всполохами. Каэдехара ведет плечом и грузно поднимается с кровати. — Это не причина, — говорит он, обнимая себя за ребра, словно если он не будет их держать, то они затрещат, развалятся на части, разлетятся на кусочки. — От меня нет никакого толка. Я даже не могу помочь поймать Райдэн Эи… Не может, потому что он даже не знает, где она. Потому что Скар все никак ему об этом не говорит. Потому что Кадзуху это устраивает. Правда жжется в костях, зудит под кожей, но он принимает ее слишком быстро. Принимает ее, как микстуру от кашля: горько до невозможности, нужно просто резко проглотить. И задохнуться нахер. — Потому что у нас недостаточно информации, — шуршит одеяло. Скар садится на кровати. Каэдехара бросает все усилия на то, чтобы на него не обернуться. Чтобы, обернувшись, не увидеть в аметистах растерянность. — Если бы мы только смогли собрать больше… — Если бы ты хотел собрать больше, — поправка слетает с языка Кадзухи против воли, слетает, как лезвие гильотины в самую решающую секунду. — Что? — Тебе как будто не нужна эта информация, — каждое слово Каэдехара прокатывает на языке, пробует на вкус, и они горчат, горчат, горчат, ничем такой вкус не перебьешь. Все вкусовые рецепты атрофированы. — Хах? — Скарамучча за его спиной нервно усмехается, и этот смешок дротиком впивается в спину. Как будто кто-то выкачал из Скара воздух, и последние крупицы кислорода покинули его тело коротким «Хах?». Как будто кто-то ударил его под дых, переломав все ребра. Как будто, если обернуться прямо сейчас, можно увидеть, как чужое лицо скашивает осколочная улыбка. — Ты о чем? Мы ведь достаточно узн- — Да нихрена мы не узнали, — обрубает Каэдехара, и в горле пересыхает, глобальное потепление в самом разгаре. — Мы даже не знаем, где находится твоя подозреваемая мать. — Кадзу… — Все, что мы узнали, так это то, что я могу убивать людей с помощью глаза Бога, — голос стелется по полу ядовитым дымом, кислотным и токсичным. Один вдох — летальный исход. Скар ему в ответ очень громко молчит. Его молчание можно было бы измерять килограммами и километрами, его молчанием можно было бы проломить любые часы. Проломить любую грудную клетку. Хотя ему, наверное, уже хватило одной. — Что тогда произошло? —спрашивает Кадзуха и не понимает, у кого. Точно не у Скара, нет. Он же не эксперт по глазам Бога, в самом деле. У него даже его нет. Скарамучча — человек без глаза Бога, благодаря одному имени прошедший на элитнейшую вечеринку самых известных магов. Вот такой он человек. Без ключей проходит в любые двери. Без яда вызывает агонию. А еще привыкание. Поэтому Кадзуха привык задавать много вопросов и не получать на них ответы. Привык спрашивать у пустоты, но обращаться всегда к Скару. — Сила стихий, — неуверенно, осторожно тянет Скарамучча, и в его вопросе сквозит: «Ты же должен знать, разве нет?» Да только Каэдехара ничего не знает. Разучился. — Это нормально, что маги могут ее… — Я убил людей, Скар, — говорит Кадзуха, слова слетают с его языка как с наждачки, царапают горло, пролезая сквозь намертво застрявший ком. — Это не использование силы стихий, это уголовное преступление. — Все будет нормально, — Скарамучча отмахивает от его слов, и это как пытаться отогнать от себя бешеную лисицу: «Ну же, дружок, давай. Приходи, когда пены изо рта будет поменьше». — Я разберусь. — Да как ты разберешься?! — и Каэдехара допускает величайшую ошибку в мире, до такого не скатывался еще никто. Даже Скар, притащивший его тогда на банкет. Даже Сара, опрометчиво впускавшая его в отделение, словно он может сказать ей что-то новое. Даже Томо, который бросил через плечо «Я вернусь». И не вернулся. Кадзуха поворачивается к Скарамучче. И ему становится почти физически плохо. Его почти начинает тошнить, когда он видит аметистовые глаза. Когда он заглядывает глубже и видит на дне его радужки вселенскую растерянность, рассеянность, она витает в его глазах бликами Анемо. И Каэдехару тошнит. О, как же его тошнит. — У меня есть свои способы, — говорит Скар и делает шаг ближе, и нет. Не надо. Ну пожалуйста. — И ты никогда не говоришь, что это за способы, — интонация у Кадзухи выходит тихой- тихой, утробной. — Ты вообще почти никогда ничего не говоришь, — интонация идущего на эшафот обвиненного. Когда ни дороги назад, ни оправданий, ни смысла. Нет никакого смысла. — Я убил людей, — повторяет он так, словно сам только сейчас это понял. Скар медленно делает шаг ближе. — Скар, я убийца, понимаешь? — их взгляды сплетаются, сцепляются, припаиваются друг к другу намертво, и Каэдехара не знает, чего хочет больше: как можно скорее это закончить или провести так остаток дней. — А что, если это произойдет снова? — Не произойдет. — А где гарантия? — Кадзуха пытается вскрикнуть, пытается разодрать себе глотку, что есть сил. Но у него их нет, этих сил. У него ничего нет. Ни сил, ни воли, ни смысла. Никакого смысла. — Может, Охота поэтому и появилась, а? — в его легких бурлит лихорадка, поднимается вверх истерическим хохотом. — Может, нас поэтому и похищают… — Кадзу, не неси ерун… — Маги опасны, — эта истина как будто впервые за историю Тейвата была прописана. — Мы можем навредить людям. — А может и нет. — А может да! — сколько бы он ни пытался, у него не получается кричать. Не получается кричать, смотря в бездонную пустошь чужих глаз. — Может, в этом все и дело? — Скар на его слова поджимает губы. И отводит взгляд. И они, их взгляды, расплетаются, развариваются, рвутся на куски. — Ты ведь что-то знаешь, — говорит Каэдехара, и эти слова тяжелее смятой в комок машины. Тяжелее дула пистолета у виска. Тяжелее смысла, которого нет. — Ты всегда мне что-то недоговариваешь. — Кадзу… — Хватит. Просто скажи мне правду. И Скарамучча ничего ему не говорит. Скарамучча его целует. Он целует его резко, целует выстрелом, целует паникой и хаосом, целует его катастрофой. Он целует Кадзуху, впившись пальцами в его запястья, проникнув под кожу, оказавшись сразу везде, в суперпозиции. В супероппозиции. Сопротивление бесполезно, другие варианты не принимаются, инакомыслие запрещено, еретики будут гореть в священном костре инквизиции. И Каэдехара горит. Он горит так сильно, что в Натлане бы его продуло. Горит так сильно, что мог бы растопить Драконий Хребет. Он горит, горит, горит, плавится. Раскаленный огонь жаром стекается у него под ребрами, шипит и жжется. И Каэдехара горит. И Каэдехара ему отвечает. Он отвечает ему, как подсудимый на допросе. Отвечает ему изнеможденно, измученно, словно его не кормили несколько суток, словно лишали сна, медленно и верно сводили с ума. И, видимо, чтобы его добить, решили отправить в его жизнь Скара. Ну это, конечно, перебор, ребята. Надеюсь, вы получите за это премию. Они целуются медленно, целуются быстро, целуются, целуются, целуются… Они целуются так долго, что Кадзуха успевает растерять по дороге весь смысл этого слова. Оно распадается в его голове вслед за мыслями, расслаивается, дробится на атомы. Скар запускает одну руку ему в волосы, взъерошивает их, и Каэдехара тянется к его плечам, как по цепной реакции. Тянется к нему, как положительный полюс магнита неизбежно впечатывается в отрицательный. Они целуются, и границы мира перед глазами размазываются, размываются грязной акварелью. Стены дешевого хостела растекаются, рассветом маячат на горизонте, росой оседая на легкие. Легкие-легкие, такие легкие, что их можно сдуть ресницей с пальца и загадать желание. И оно все равно не сбудется, потому что его желание не имеет смысла. Они целуются, и это не имеет смысла. Ничего не имеет смысла. Кадзуха отстраняется. В его груди все еще жарко, в его груди все еще раскаленные чувства бурлят и кипят. Его руки все еще лежат на плечах Скара, чужое дыхание все еще оседает на губах конденсатом. Они оба тяжело дышат, и его легкие, — легкие-легкие, —скукоживаются от недостатка кислорода. Каэдехара делает шаг назад. Эмоции Скара делают шаг назад. Делают гребанное сальто. — Кадзу, я… Он замолкает сам. Видимо, тоже понимает. Видимо, он понимает слишком много. Понимает то, чего Кадзухе не понять. Каэдехара делает еще несколько шагов назад. В груди жарко-жарко, как в печке. Глаз Бога пульсирует в кармане. Словно зовет его. Кадзуха срывается с места быстро. Он бросается к двери, как к последнему спасению. Как бросаются со скал, когда бросаться больше некуда. Когда бросают все, пустив по ветру. Когда ветер пульсирует внутри твоих ребер. Он вылетает из номера, слыша только, как у Скара прорезается голос, чтобы позвать его по имени. Но то не имеет смысла. Он бежит по лестнице вниз, почти спотыкаясь. Это не имеет смысла. Он не прощается с девушкой на ресепшне, толкнув стеклянную дверь. Это не имеет смысла. Он не оглядывается, когда ноги несут его прочь от хостела, прочь от аметистовых ловушек в нем. Это не имеет смысла. Это не имеет смысла. Это не имеет… Это хоть когда-нибудь имело смысл?