Под прицелом

Воспоминания всегда ощущаются как-то эфемерно. Они всегда слишком мутные, слишком далёкие, слишком нереальные. Они ощущаются как сон: слишком короткий для того, чтобы быть целой картиной, слишком для того, чтобы быть обычным сном. Воспоминания — это всегда что-то расплывчатое, мутное, как ржавая вода. Ты не можешь быть на сто процентов уверен, помнишь ли ты что-то по-настоящему, или это не больше, чем ошибка восприятия, обман мозга, сбой в системе. Воспоминания никогда не достоверны, никогда не верны. Это не слепок времени, запечатленный твоими глазами. Это не отпечаток события, который можно пропустить через свое восприятие. Воспоминания — это всегда обман, всегда неточность, всегда погрешность. Воспоминания не могут дать тебе точной информации. Именно поэтому Кадзуха не может точно сказать, что последнее он помнит. Не уверен, помнит ли он, как из его двери с жалобным треском вылетел замок, как чужие тяжелые шаги рассекли его коридор, его сознание, как его за волосы вытащили из самого хренового в мире укрытия, потому что он не пытался спрятаться, как глаза ослепила холщевость мешка, надетого на голову, как хлопнули дверцы машины, как боль импульсом прошлась от головы по всему телу, когда в неё нанесли чёткий мощный удар. Каэдехара не уверен, помнит ли он все это. Помнит ли он все это, или его мозг просто это додумал, дорисовал, донельсонманделил. Каэдехара сейчас вообще ни в чем, если честно, не уверен. Реальность восстанавливается медленно, пошагово, поэтапно, слоями. Сначала в себя приходит сознание. Грудь сдавливает так же больно, как и руки. Запястья заломаны за спину, сплетены между собой, склеены. Скотч неприятно стягивает кожу, закрепляет её намертво. Каждое движение сковано, сломано, не доведено до конца. Дальше отбирает вкус. На языке терпко и мерзко. Сухо, как после долгого сна или похмелья. Язык прилипает к небу, и от вкуса слюны в желудке что-то сводит судорогой. Когда просыпается обоняние, Кадзуха начинает жалеть, что проснулся. Воздух заливается в нос, пыльный и затхлый. Отовсюду тянет сыростью и каким-то металлом. Тянет скукой. Тянет смертью. Сознание медленно отходит от контузии, и тяжёлая, свинцовая голова начинает наполнять звуками. Где-то свистит ветер, злобно, ядовито, вызывающе. Скрипят балки, что-то шуршит, уши сдавливает глухой скрежет. А потом слышится человеческое кряхтение, как будто кто-то поднимает что-то тяжелое. Стучат коробки, царапая пол. Кто-то говорит «Думаю, здесь все, вы свободны». А потом просыпается зрение, когда кто-то резко стягивает с головы холщевый мешок. Тусклый желтоватый свет бьёт по глазам, режет на мелкие кусочки сетчатки. Кадзуха щурится, морщится, вжимая голову в плечи. Может быть, если он очень сильно зажмурится, до звёздочек перед глазами, может, тогда он сможет проснуться. Открыть глаза в своей квартире. Или в чужой квартире. Квартире, пропахшей попкорном и кино на двоих. Пропахшей Скарамуччей. От этого имени пульсирует в висках, как от мощного удара, кровь с шумом приливает к голове, затапливая нейроны. Затапливает и пульсирует, пульсирует, пульсирует… Да так громко, что Каэдехара не сразу слышит чужой голос Замечает только тогда, когда в волосы впиваются чужие пальцы. — Але, меня слышно? И Кадзуха замирает. Все органы внутри скручиваются, жмутся друг к дружке непонятно для чего: то ли чтобы сплющиться в одно кровавое месиво, в одну пульсирующую массу, то ли чтобы всем вместе выйти наружу, вывернуться из горла слизкими ошметками. Кадзуха замирает. Он знает этот голос. — Кажется, тебя приложило сильнее, чем нужно. Миша, ну я же просил аккуратнее, — Чайлд Тарталья отпускает Кадзуху, деловито ставит руки на пояс, шикая на какого-то парня, проходящего мимо. Каэдехара смутно помнит его лицо, смазанное от удара, после которого последовала темнота. — Ну что, как тебе поездка? Крышесносно? — спрашивает Тарталья и заливается раскатистым смехом. — Вы слышали? Крышесносно! — бросает он через плечо парням, покидающим склад. Тарталья. Чайлд Тарталья стоит прямо перед ним и травит тупые каламбуры. Его смех отражается от высоких стен, дробясь на эхо. И, за неимением реакции, он стихает. — Какие вы скучные, — фыркает Чайлд на своих напарников. — В следующий раз попрошу дать мне более понимающих сотрудников… — Где я? Тарталья резко переводит взгляд на Каэдехару, словно только что о нем вспомнил. — Ну надо же, ты разговариваешь! — он хлопает в ладоши, в один шаг оказываясь напрягающе близко. — Ну так что? Как тебе… — Где я? — чеканит Кадзуха ещё громче, сведя брови к переносице. Он не до конца понимает, что сейчас он чувствует сильнее всего. Раздражение от глупой шутки, повторенной дважды; напряжение от чужого пронизывающего взгляда или абсолютный ужас от непонимания своего местоположения. — Что я тут делаю? Что вы тут делаете? — спрашивает Каэдехара, зачем-то дергая запястьями, будто в этот раз у него получится освободиться. — Где мы находимся и зачем… — Стой-стой-стой-стой-стой, — тараторит Тарталья, выставив ладони вперёд. На его лице растягивается чеширская улыбка. Улыбка-лезвие, улыбка-скальпель, улыбка-бритва. Такая вскроет сонную артерию и не потупится. — Ты задаёшь слишком много вопросов, Кадзу. Кадзуха замолкает, будто его снова ударили в висок. Словно его этим ударом оглушило, голову с плеч оторвало. Кадзу. Все-таки выйти наружу. Все-таки его органы хотят вывалиться нахрен наружу. — Где мы? — спрашивает он снова, потому что это единственное, что пульсирует в его голове. Пульсирует в его венах, в висках. Все его извилины скручиваются в вопрсительный знак, сворачиваются узлами, и там больше ничего не остаётся. — Скажи хотя бы, куда вы меня… Каэдехара затихает, прикусывая язык, когда Тарталья резко подается вперед, вцепившись пальцами в спинку стула. — Слушай сюда, — цедит он сквозь зубы, и его улыбка, идя нервными трещинами, становится еще более жуткой. — Тебе бы поумерить свой пыл, пока мы не приступили к делу раньше нужного, — Кадзуха проглатывает колотоящееся в глотке сердце, задерживая дыхание. — Твой срок и так отодвинули слишком надолго, — улыбка по щелчку пальцев меняется на хищный оскал. Синие, бездонные глаза скользят по стене, будто ищут в бетонной пустоте какие-то воспоминания. — Срок…? — срывается с губ непроизвольно, но губы приходится прикусить, когда Чайлд мечет в него колюще-режущий взгляд. Кажется, вопросов и вправду хватит. Но Тарталья оказался весьма милосердным. — Ну, раз уж тебе так интересно, — говорит он, начиная мерить шагами пространство. Его звонкий голос отравляет эхом воздух, растворяется в темноте. — Пожалуй, на парочку вопросов я могу ответить. Раз уж тебя ни во что не посвятили. — То есть, меня должны были ненавидеть и посвятить, — между делом говорит Кадзуха. Посвятить? Но кто? Кто кто кто… Кто вообще знает, что здесь происходит? — Мы находимся на складе Апоса, — говорит Тарталья, раскинув руки в стороны. — Здесь хранятся оправы для глаз Бога, которые поставляются по всем регионам Тейвата. — Выглядит внушительно, скажи? И выглядит действительно внушительно. Насколько внушительный может быть огромная коробка. У которой стены вытягиваются жуткими тенями, угловатыми и дребезжащими, как огонёк от свечки. Пространство вокруг необъятное, необъяснимое, давящее, как гидравлический пресс, как 180 на 110. Скорую, вызывайте скорую. Или полицию. В таких случаях, кажется, надо вызывать полицию. Надо вызвать хоть кого-нибудь. А не вести переговоры с этим… этим… Кто он вообще такой? Что представитель посольства Снежной делает на складе Апоса в Инадзуме? И зачем ему, зачем им… — Зачем вам я? — спрашивает Кадзуха, и его голос поглощают холодные бездушные стены, сжирают с каким-то диким голодом, с каким-то жутким аппетитом. Тарталья впивается в него бездонным, бездновым взглядом и снова подходит ближе. — Что вам от меня нужно? — в чужих глазах Кадзуха видит пустоту, черноту, которая когда-то была синевой. Видит там водные глубины, дикие и на девяносто пять процентов не изученные. — Вы меня убьете? — голос вздрагивает, как струна, колеблется воздух, наполняет его, заряжает частицами. Ещё немного, и ими станет невозможно дышать. Еще немного, и Кадзуха пожалеет, что умеет говорить. Тарталья меряет его нечитаемым взглядом. Смотрит долго, вдумчиво, молча. А потом усмехается. Хищно так, оскалом. — Слушай, это реально начинает нервировать, прекращай, — он опускает ладонь на голову Каэдехары и взъерошивает волосы. — Иначе мы можем сделать исключение, — хлопнув его по плечу, он отходит и достаёт из кармана телефон. — Ну, а так ты нам нужен живым, — он жмет плечами, увлекаясь чем-то на экране. Слегка хмурится, что-то печатает. Кому он пишет? — Но зачем? Раздражённое цоканье. — Во имя Царицы! — Чайлд всплескивает руками. — Ну неужели ты ничего не понимаешь? — Понимаю что? — Кадзуха спрашивает спрашивает спрашивает, и ему нужен хотя бы ещё один ответ, чистый и чёткий без разводов и градиентов, иначе он сейчас сойдёт с ума. — Зачем я вам нужен и что вы собираетесь… — Кадзу! — Тарталья снова что-то печатает, топая ногой. — Хватит прикидываться! Просто оглянись вокруг и прекрати косить под дурачка! Ты ведь прекрасно понимаешь, что происходит. Каэдехара втягивает голову в плечи. — Нет. — Да. — Ты врешь. — Нисколько. — Но это невозможно. Это ведь невозможно. Не может такого быть. Не может такого быть, чтобы маги похищались самой известной в мире компанией. Компанией, директор которой уже несколько месяцев лежит в психушке. Компанией, которой никто не руководит. Только если… — Что с Райдэн Эи? — только если кто-то не помогает ей извне. Снежнайский представитель, например. — Где она? — А то ты не знаешь? — он выразительно выгибает бровь и складывает руки на груди. Посмеивается, опираясь бедром на стоящий рядом ящик. Конструкция пошатывается, и Каэдехара неуютно ежится, потирая между собой склеенные запястья. — Любимчик заслуживает знать правду. Стоп. Что значит… — Любимчик…? — Ах, Райдэн Эи, бедная женщина! — восклицает Чайлд, прикладывая руки к сердцу. Он изламывает брови домиком и приобретает невыносимо скорбный вид. — Такая молодая, такая перспективная, столько амбиций, столько энтузиазма!.. Как жаль, что ее сгубила болезнь. — Так это правда? — пазл внутри снова рассыпается, снова разбивается вдребезги. Картина опять не собирается, опять выходит какая-то хрень. — Она действительно… — Жуткое ПТСР, — так же траурно продолжает Тарталья. — Бедная, бедная женщина… — Но откуда…? — Не смогла пережить смерть сестры, представляешь? — Чайлд отводит взгляд в сторону, и пелена иронии на секунду спадает. Но только на секунду. — Сестра-близнец — это ведь почти как часть тебя. Они были как одно целое. Инь и Ян. — Но почему Охота ведётся от лица Апоса? — Скажем так, — Тарталья начинает мерить шагами пространство, заложив руки за спину. — Мы оказываем небольшую поддержку в этом деле. — Но зачем? — Кадзуха снова дёргает руками, скрипя скотчем, но сдаётся под ледяным взглядом Чайлда. — Зачем вам похищать людей? Это же… — Аморально? Знаем, слышали, — Тарталья вздыхает. — Понимаешь, мы живём в прогрессивное время. Наука и техника с каждым днем идут все дальше вперёд, мы каждый день открываем что-то новое. Но есть одна вещь, которую, сколько ни изучай, люди никак понять не могут… — Глаза Бога? — Глаза Бога, — Чайлд щелкает пальцами, показывая на Каэдехару. — Глаза Бога люди никогда понять не могли. Учёные Сумеру ломали головы, мондштадцы создавали вокруг этого религию, и далее, далее, далее… Но за столетия никто так и не понял, как, почему они работают. Поэтому за это решили взяться Фатуи. У Кадзухи в груди все холодеет. Вымораживается начисто, наглухо, насмерть. Ему не нравится привкус этой истории. Ему не нравится то, к чему она ведёт. — Вы ставите на людях опыты? — говорит он, проглатывая кислую желчь, подскочившую к горлу. — Проводим исследования, — аккуратно поправляет его Тарталья, подняв указательный палец. — Мы изучаем явление глаз Бога, проводим тесты, придаем этому рациональности, — говорит он, и с каждым словом улыбка на его лице растекается все шире. В синих глазах морскими гадами всплывает что-то жуткое, страшное. — Наука в последнее время слишком завязана на морали. Поэтому порой приходится действовать нечестно, — его лицо светится в ослепляющей улыбке. — Вы похищаете людей, — повторяет Каэдехара, как в бреду. Потому что такому нельзя поверить в здравом уме. Такое нельзя придумать на чистую, незамутненную голову. — Вы похищаете людей и ставите на них опыты, — поднимает глаза на Тарталью. — А что вы делаете с ними потом? Вы их убиваете? — Что? О, конечно, нет! — восклицает Чайлд, махнул рукой. «Глупости, скажешь тоже». Но Кадзуха не успевает облегченнл выдохнуть. — Но то, что после исследований выживают не все — это да, бывает. Каэдехару мутит, мутит, мутит. Ему плохо, его тошнит. Но сейчас вывернет наизнанку. Ему плохо, когда в голову электрическим зарядом ударяется мысль. Ввинчивается в висок остро, больно. Страшно. — Что с Томо? — Кем? — Томо, мой друг, — глухим голосом хрипит Кадзуха. — Где он? — Слушай, — цокает Тарталья. — Ты думаешь, я помню, кто это такой? Вас, магов, было так много, что… — он замолкает на мгновение. — А-а-а-а-а, — понятливо тянет он, глянув на Кадзуху. — Кажется, я понял. Сердце пропускает удар, пропускает ещё один, пропускает все на свете, пропускает целую жизнь. Пропускает момент, когда Тарталья строит мрачное выражение лица. — Увы, — говорит он, и Каэдехара больше не хочет, чтобы он продолжал. Хочет, чтобы он заткнулся и не смел говорить больше ни слова. — Тот парниша, белобрысый с Электро глазом Бога. Кажется, он даже не доехал до Снежной, — Чайлд жмет плечами, краем глаза наблюдая за Кадзухой. — Его грохнули ещё на складе. Уж слишком буйным был. Хруст. С таким хрустом обычно ломаются кости. С таким хрустом обычно рвется сердце. С таким хрустом обычно рушится мир. Мир, в котором Томо больше нет. Больше никогда не будет. И это так больно, так больно, так больно. Так больно, что кончики пальцев начинает покалывать, холодить. Так больно, что в руках у него скручивается Анемо. Скручивается прямо в сердце, вьется между рёбер. Рвёт и терзает сердце, рвет его на кусочки, на стекляшки. Так больно, что его нет. Его нет. Его не стало в тот самый день. В тот день, когда… «Я ненадолго. Никуда я не пропаду, не переживай. Скоро вернусь». Сказал и больше никогда не вернулся. И это так больно, так больно, так больно! В носу начинает щипать, но Кадзуха закусывает губу. Не здесь. Не сейчас. — Да, — присвистывает Тарталья, окидывая Каэдехару взглядом. — Он тебе действительно ничего не рассказал. Я зря боялся. Кадзуха застывает. Стынет. Стынет кровь в жилах. Стынет ярость. Стынет воздух в легких. — В каком смысле? — голос сипит, сходит на нет. Сходит с дистанции и пропускает все. — О ком ты? С кем сотрудничают Фатуи и почему через Апос? — осознание само лезет в голову, но Каэдехара упорно его оттуда гонит. Да нет. Да быть не может. — Видишь ли, — Тарталья складывает ладони вместе, смотря в потолок. — Райдэн Эи не совсем дееспособна, с ней сложно вести диалог. Сомневаюсь, что ее сейчас можно считать полноценной главой компании. — Нет. Нет, не может такого быть. — А вот наследник… Нет. Нет. Нет. — Нет. — О да, — кивает Чайлд. — Не поверишь, но нашим деловым партнёром является… Двери склада с грохотом открываются. Свет с улицы падает на маленькую человеческую фигуру. — Чайлд Тарталья, — гремит голос с порога, и у Кадзухи сердце подпрыгивает к горлу, снова тошнит. Он знает этот голос. И не понимает, испытывает он облегчение или ужас. — Мы с тобой так не договаривались, сукин ты сын! Чайлд растягивает губы в улыбке, приветствуя Скарамуччу диким, жутким хохотом.