Под прицелом

Наверное, это тяжело. Наверное, это неподъемно, громоздко, непосильно. Такое не поднять ни одним краном, не вытянуть ни одним подъемннком. Это, наверное, очень тяжело, тяжело, тяжело… Что тяжелее: сто килограммов хлопка или сто килограммов железа? Что неподъемнее, фатальнее, катастрофичнее? Что придавит тебя быстрее, разможжит по земле эффективнее? Что тяжелее: осознание безысходности или ее живое доказательство? Что тяжелее: сто килограммов чистой злости или сто килограммов мутного отчаяния? Это, наверное, тяжело. Тяжело ответить на этот вопрос. Тяжело дышать, когда грудную клетку сдавливает изолента. Тяжело смотреть в глаза тому, кто все это время был лишь образом. Картонкой, легкой, ватной, ничего не весящей. Тяжело думать, когда с хлопком металлической двери все резко начинает вставать на свои места. Это больно, оказывается. Больно осознавать. Больно, когда мысли в голове прокручиваются надрывно, скрипуче, со скрежетом, царапаются внутри черепной коробки. Это шестеренки, семеренки и восьмеренки. Это тектонический сдвиг, земная кора наслаивается друг на друга, съедает сама себя, покрывается нарывами и трещинами. Это сдвиг планетарный, массивный, болезненный, магнитной бурей. Космические тела двигаются медленно, едва заметно, всего со скоростью в несколько миллионов километров, несколько миллионов мыслей. И все в минуту, в секунду, в хлопок ресницами. Хлопок. Что тяжелее: сто килограммов хлопка или… — …Или ты совсем больной?! Кадзуха медленно моргает. Все тектонические плиты замирают, все планеты зависают в вакууме. Он зависает, когда его пронизывает чужой голос. — И тебе привет, — Тарталья выгибает бровь, идя к Скарамучче навстречу. К нему, к нему, к нему… — Чего такой заведенный? Случилось что? Каэдехара не видит выражения лица Тартальи и думает, что вряд ли бы сейчас хотел. Потому что он чувствует эту едкую усмешку, эту улыбку между строк, этот хитрый, пронизывающий прищур. Зато он прекрасно видит лицо Скарамуччи. И прекрасно понимает, что «что» случилось. ‐ Ты ещё спрашиваешь? — он шипит, его злость стелется шлейфом по холодному полу склада. — Издеваешься? — Возможно, немного, — Тарталья жмет плечами и разворачивается, прикрыв глаза. — Долго ты, я уж думал отправлять без тебя, — он закидывает руки за голову. Проходит мимо Кадзухи, и то, как он подмигивает, впечатывается в кожу раскаленным клеймом, — Такой товар нельзя долго задерживать. Товар. Каэдехара чувствует, как его сейчас вывернет наизнанку. Каэдехара чувствует на себе чужой аметистовый взгляд и понимает, что обратно его не ввернет. — У нас был уговор, — цедит Скарамучча Тарталье, скрестив руки на груди. Широкими шагами рассекает необьятное пространство склада. Они эхом бьют по черепной коробке, придавливают к полу. Что тяжелее: быть придавленным ста килограммами хлопка или ста килограммами концентрированного ужаса? — Без моего ведома запрещается предпринимать какие-либо… — Да-да, знаем, слышали, — Кадзуха вздрагивает, когда руки Тартальи опускаются на спинку стула сзади. Тесно, тесно, как же тут мало места. Ну почему склад такой маленький? — Только что-то ты стал злоупотреблять своей властью, не находишь? Хватит. Перестаньте. — Я не… — Ты задерживаешь сроки почти втрое, — голос Тартальи звенит в ушах так близко, так громко, так звонко, хватит… — Вместо обещанных двух недель мы ждем уже больше месяца. Сроки. Больше месяца. Больше месяца. Его сейчас стошнит. — Я же сказал, что есть веская причина, — Скарамучча переходит на тихий рокот, как переливы грома где-то далеко: только готовится разорвать небо на части. Тарталья усмехается, и его усмешка мурашками морозит кожу. Кадзуха сжимает кулаки, стягивая на коже скотч. — Да? И какая же? — Каэдехара вздрагивает, когда ощущает щекой чужое дыхание. Холодные пальцы больно сжимают его щеки, Тарталья обнимает его за плечо, улыбается. — Запал на свою цель? На того, кого должен был отправить еще три недели назад? Цель. Отправить три недели назад. Внутри все холодеет. Кадзуха ведёт плечом, пытаясь скинуть с себя ледяные пальцы. Тарталья отпускает, невинно вскинув руки. Хватит. Пе… — Перестань, — цедит Скарамучча и наконец снова смотрит на Кадзуху. Каэдехара не отводит взгляд и мгновенно жалеет об этом. Потому что аметисты смотрят на него как-то совершенно неясно. Там муть, там что-то болотистое, темное. Тучи собираются, сгущаются в черную, чернильную массу. Молнии острыми змейками ползут по ободку радужки, искрят, переливаются. Переплавляются в пули. Каэдехара смотрит Скарамучче в глаза и понимает, что это тяжело. Тяжело трактовать аметистовый взгляд в человеческих словах. — Перестать что? Говорить правду? — голос Тартальи звенит, звенит колокольчиками. Звенит гильзами, градом падающими на пол. — Заткнись. — Да брось, от кого ты что пытаешься скрыть? Зачем, если все и так очевидно? — Заткнись. — Если ты думаешь, что сможешь в одиночку противостоять Фатуи и нарушить договор… — Закрой свою пасть! Голос Скарамуччи распадается на обрывки, разлетается по складу жутким ревом. Кадзуха вздрагивает. Чувствует, как Тарталья отстраняется и спешно отходит назад. — Меня не интересует, как и с кем вы там будете разбираться, — Скарамучча подходит ближе, взгляд у него густеет, наливается свинцом. Взгляд-катастрофа, взгляд-охота, взгляд-прицел, — Но я запрещаю вам забирать его, ясно? — он оказывается в нескольких шагах от Кадзухи. Всего ничего, только руку протянуть. Hy, если руки у вас не замотаны скотчем. Каэдехара смотрит на него снизу вверх, и снова попадается. Снова попадается в аметисты, не в силах отвести взгляд. И в ушах отчего-то отдает эхом. Я запрещаю вам забирать его. Вот таким эхом. — Кадзу… ха. Кадзуха, мы уходим, — говорит Скарамучча и подается вперед, собираясь было взяться за скотч. И Каэдехара не успевает подумать. Он успевает только среагировать. Успевает только вжаться в спинку стула, стараясь снова оставить расстояние между ними. Стараясь отстраниться. Стараясь исчезнуть. Он отшатывается и не понимает, хотел ли он этого на самом деле. Исчез он или нет. Потому что это тяжело. Что тяжелее: непроизвольная реакция организма на угрозу или остекленевшие чужие глаза, смотрящие на него разбито, раздробленно? — Кадзуха? — глухо спрашивает Скарамучча, и Каэдехара не уверен, его ли это имя. Является ли он сейчас Кадзухой, или Кадзуха — это кто-то другой? Кто-то более наивный, более сильный, более рассудительный. Кадзуха, который в одиночку добрался до центра из Рито. Кадзуха, который когда-то верил Скарамучче. Кадзуха, который не может верить ему сейчас. Поэтому он не отзывается. Поэтому Скарамучча медленно смотрит поверх него на Тарталью. — Что ты ему наплел? — цедит он, и в его голосе больше отчаяния, чем злости. Больше страха, чем пустой ярости. Больше сломленного протогонизма, чем треснувшего антагонизма. — Правду. И это, наверное, самый тяжёлый момент. Момент, когда время срывается с предохранителя. Когда тишина раскаляется, распаляется, взрывается. Когда взрыв говорит голосом Скарамучи, плавится под его действиями. Плавится, когда Скарамучча резко срывается с места, рявкнув на Тарталью. — Ах ты сукаl И Каэдехара бы хотел что-то сказать, как-то отреагировать, закричать, задергаться. Хотел бы подать голос, хотел бы остановить поток брани из чужого рта. Но вместо этого он проглатывает все слова вместе со своим сердцем, которое подпрыгивает к горлу. Которое пропускает удар, когда его стул, качнувшись на двух ножках, теряет равновесие. Пол встречает его холодно и твердо, врезается болью в висок. Выстрелом навылет, прямо сквозь черепную коробку. Плечо неприятно ноет, импульсами распространяет боль по всему телу. Глаз Бога звякает по бетону, будто разбился. И Кадзуха бы мог проверить, если бы у него не потемнело в глазах, если бы в висках не зашумела кровь, если бы руки, передавленные скотчем, не отказались его слушаться. В ушах звенит, звенит колокольчиками, звенит криками магов, попавшими под грады выстрелов. Звенит так, что материя в какой-то момент распадается, теряет понятия «верх» и «низ», «право» и «лево». Теряется сама в себе, сжимается, скручивается, тянется, как жвачка, как карамель, как густая-густая кровь. И в ушах бы звенело дальше, если бы в плечи резко не вцепились чужие руки. Если бы не заскрипел скотч, и в груди не стало бы больше кислорода. Если бы кто-то упрямо и нагло не вьцеживал его имя сквозь зубы. Кадзуха не хочет открывать глаза. — Каэдехара! Ему, знаете ли, и так хорошо. Просто замечательно. — Не смей отключаться, ответь! Когда он закрывает глаза, он не видит ни склада, ни ящиков с оправами для глаз Бога, ни Тартальи с его бездонными синющими глазами и остроконечной улыбкой, ни испуганных аметистовых-аметистовых… — Кадзуха! Но глаза непроизвольно открываются сами, когда по щеке несильно прилетает пощечина. Каэдехара резко садится на месте, судорожно вдыхая, и тогда чужие руки хватают его за плечи. И тогда до него доходит. Скар. Это руки Скара. Он отшатывается так же быстро, как и подскакивает, потому что это уже на рефлекторном уровне. Быстро они вырабатываются, эти рефлексы. Со скоростью рухнувшего доверия. Со скоростью страха, коррозией разрастающейся по телу. У нас был уговор. Ты задерживаешь сроки больше месяца. Запал на свою цель? Я запрещаю вам забирать его. — Кадзуха, прошу! — но на землю, на склад возвращают аметистовые глаза, в которых снова разворачивается буря. Снова разворачивается катастрофа. Разворачивается Рито. — У нас нет времени, — говорит он почти шепотом и тянет руку к Каэдехаре. Но. Рефлексы. — Нет времени на что? — шипит Кадзуха, одернув руку. Он цепляется второй за ноющее от скотча запястье, отползает назад и только сейчас замечает, что они оказались за каким-то огромным контейнером. Вокруг нагромождены ящики, настроены целыми стенами. Как крепость. Когда только успели? Каэдехара стреляет в Скарамуччу взглядом. — На правду? Он, если честно, сам от себя такого не ожидал. Но внутри что-то жжется, колется, болит, если сильно надавить. И Кадзуха давит. И Скарамучча давит. Своей крепостью из ящиков и своими глазами цвета паники. Своими дрожащими руками и поджатыми губами. Своим всем. — Слушай, — говорит он тихо, выдохнув. Как будто специально понижает голос. — Нам сейчас нужно бежать, — он воровато оглядывается по сторонам, прислушивается. — И тогда я тебе все расскажу. Идет? Кадзуха застывает. Идет? А куда оно идет? Дойдет ли? Хватит ли ему сил дойти до конца? Оно хотя бы найдет в себе силы сдвинуться с места? Хочет ли Кадзуха туда идти? Хочет ли он идти туда со Скаром? — Где Тарталья? — спрашивает он в итоге вместо всего этого. Скарамучча тупо хлопает глазами, но вздыхает. — Ему потребуется время, чтобы прийти в себя, — он снова оглядывается. — Удар в челюсть, думаю, довольно болезненный. Кадзуха молчит. Молчит тяжело, неподъемно. Что тяжелее: задать наконец вопрос, на который не хочется знать ответ, или проглотить колотящееся в груди сердце? — Что со мной будет? — он спрашивает. Спрашивает, потому что сердце проглотить не получается. «Что с нами будет?» — не договаривает он. Скарамучча ничего ему не отвечает. Вместо этого отводит взгляд, сцепив руки в замок. — Что со мной будет, Скар? — спрашивает Каэдехара снова, потому что больше не прорывается сквозь колотящееся в горле сердце. — Отправите меня в Снежную? Как и было задумано изначально, да? Пустить меня на опыты? Как и остальных магов? Как… — голос вздрагивает. — Как Томо? — Ну конечно нет! — Скарамучча вскидывает взгляд. — Вернее… — но быстро роняет его обратно. — Это было так изначально, — голос сходит на нет. — То есть, так было задумано по контракту, но на деле… Он останавливается, запнувшись. Тяжело вздыхает. Поднимает глаза на Кадзуху. — Зачем надо было все это тянуть, Скар? — Каэдехаре тяжело говорить, тяжело дышать и тяжело думать. — Почему ты не отправил меня сразу? Для чего нужно было все это? Для чего было это сотрудничество, это фейковое расследование, этот… «Этот Рито», — сказать у него язык не поворачивается. Скарамучча в ответ ему молчит. В аметистах — что-то густое, темное, дегтярное. — Зачем, Скар? — Каэдехаре тяжело, тяжело, тяжело… Тяжело задать вопрос, который последние полчаса царапает ему горло. — Почему ты все это время мне вр- — Да потому что я боялся! Скар рявкает, но сдержано, сдавлено. Только сейчас Кадзуха видит, как у него дрожат губы. — Мне было страшно, окей? — повторяет Скарамучча, нервно поправляя челку. — Мне и сейчас страшно. Потому что я не могу перечить Фатуи, понимаешь? Я не мог просто взять и пойти против них. Я не могу просто сбежать с тобой, как бы ни хотел. Каэдехара если честно, уже давно забыл, как дышать. То, что витает на этом складе, трудно назвать воздухом. То, что говорит Скар, трудно назвать оправданием. То, что чувствует Кадзуха, трудно назвать злостью. — Со мной? — тупо переспрашивает он, хотя времени на это у них более, чем нет. Скарамучча смотрит ему прямо в глаза. Медленно кивает. — С тобой, — говорит он еле живым тоном. — Я не собирался тебя отправлять. Я хотел сбежать с т… Но договорить ему не дает грохот. Грохот, с которым Тарталья опрокидывает огромный ящик с помощью Гидро. Глаз Бога опасно поблескивает в его руке. Шелест стихии переливается, перешептывается проклятиями, насмехается и ревет, проносится над головой, и Каэдехара не может отвести взгляд. Поэтому не замечает, как Скарамучча хватает его за руку и оттаскивает вглубь склада почти силком. — Хватит пытаться его обмануть, Скар! — выкрикивает Тарталья, раскидывая мелкие ящики в разные стороны. В его глазах лихорадит безумие, светится Гидро, бушует штормом. — Просто скажи ему правду! — Иди нахер! — кричит Скарамучча ему в ответ, сильнее сжимая ладонь Кадзухи. Только сейчас Каэдехара обращает на это внимание. — Я ничего из этого не хотел и никого об этом не просил! Тарталья швыряет в них увесистый ящик, Скар утягивает Кадзуху за поворот. Они двигаются к выходу, — запоздало доходит до Каэдехары. — Да? — Тарталья усмехается, по мокрому бетону звенят его шаги. — А кто заключил сделку с Фатуи, чтобы встать на пост главы вместо мамочки? Каэдехара хлопает глазами. Смотрит на Скарамуччу. Скарамучча не смотрит на него. Отводит взгляд. — «На пост главы»? — спрашивает Кадзуха одними губами. — Что это значит? Грохот. Всплески воды. Гидро кружится в воздухе водоворотом, Скарамучча отлетает в сторону. Тарталья показывается из-за угла, взмахивая Гидро клинком. Приставляя его к горлу Скарамуччи. — То и значит, — элейно тянет Тарталья. — Наша всемирно известная компания задолжала филиалу Фатуи приличную сумму. И этот герой пошел на сделку, чтобы откупиться от нас и управлять компанией вместо своей поехавшей матери, — сверкающими глазами он впивается в Скара, но Кадзуха чувствует, что говорят с ним. — Забавно вышло, правда? Каэдехара не знает, что ответить. Не знает, как отвести взгляд от Гидро клинка в чужих руках. — Все не так! — Скарамучча дергается, но быстро останавливается. Синее лезвие натятивает кожу на шee. — Вы меня заставили, поехавше вы ублюдки, — шипит он, сощурившись. — Вы обещали убить меня и маму, а Апос взять силой. Тарталья усмехается, и его смех эхом отдает в черепную коробку. Каэдехара не может отвести взгляд. Может только смотреть и чувствовать, как сердце в груди затихает, тормозит, обезвоженное, обескровленное. Что тяжелее: осмыслить происходящее или сдвинуться с места? Что тяжелее: поверить Тарталье или поверить Скару? Что тяжелее? Тяжелее, тяжелее, тяжелее… — Такие детали можно опустить, — Тарталья растягивает губы в улыбке, и внутри от этого что-то сгорает, скручивается в ураган, в смерч, в смерть. — Ты сам подписал контракт. — Это был шантаж. — На войне все средства хороши. — Да что бы вы все…! Оба затихают, когда слышится свист. Когда мощный поток Анемо выбивает из руки Тартальи клинок. Кадзуха не успевает сообразить, как толкает его куда-то в груду ящиков. Как встает перед Скаром. Как сжимает в руке глаз Бога, направив его на Тарталью. — Кадзуха? — рассеянно звучит за спиной, и в этом голосе что-то ломается. Что-то хрустит битым стеклом, битым всем. Не шторм — рябь на воде. — Что ты делаешь? Каэдехара думает, что не знает. Да и плевать, если честно. Я хотел сбежать с тобой. — Дай нам уйти, — говорит он тяжело поднимающемуся Тарталье. Слова в голове путаются оборванными лоскутами, нитками, целыми клубками, таких бы хватило, чтобы обогнуть весь Тейват. Дважды. Но голос, на удивление, четкий и уверенный. — Оставьте меня и Скара в покое. В плечо впиваются чужие пальцы. — Ты совсем больной? — шипит Скарамучча упреком, но слышится в его нотах что-то еще. Что-то между строк, между тремором в его пальцах. — От Фатуи ты так просто не отделаешься. Кадзуха, не твори херню. Но у Кадзухи больше ничего не осталось. Он больше ничего не умеет. Ничего, кроме как творить херню. — Отстаньте от нас по-хорошему, — продолжает Кадзуха, чувствуя, как рукав толстовки сминают чужие пальцы. Анемо в руке разрастается, расслаивается, приходит в движение. — Иначе я пойду в полицию. На склад опускается могильная тишина. Хоронит сама себя в плотном-плотном, неподъемном воздухе. Что тяжелее: сто килограммов херни в груди или сто килограммов тишины? — Кадзуха, — собственное имя звучит слишком громко, слишком оглушающе. — Прекрати. — Я пойду в полицию и дам показания. У меня есть там связи, вас всех тут же поса… Он запинается, когда чужой раскатистый смех мурашками бежит по коже. Тарталья медленно идет к нему навстречу, картинно вытирая слезы из уголков глаз. — Забавный ты, конечно, парень, Кадзуха, — он качает головой, останавливается. В голубых глазах остро сверкает Гидро. — Надо было убить тебя раньше. В воздухе свистит клинок, всплески воды разрывают пространство. Кадзуха не успевает подумать, не успевает увернуться. Он скрещивает руки перед собой, жмурится. Анемо вьется вокруг, жжется и кусается, сворачивается штормом в груди. Но удара не следует. Следует толчок. Скар больно и сильно пихает его в бок, отчего Каэдехара теряет равновесие. Он отлетает в сторону, стукается затылком о какой-то ящик, шипит, сползая на холодный бетон. Глаза еле открываются, перед ними рябит и мутит, расплывается и рассыпается. Смазанные силуэты мельтешат, слышатся звуки ударов, шуршание бетона, вдохи и выдохи через стиснутые зубы. Наверное, так и звучит драка. Кадзуха шумно втягивает носом воздух. Наверное, вот он. Момент, когда нужно бежать. Уносить ноги с этого склада, судорожно набирать номер Хейдзо, полиции и вообще номера всех, кого он знает, бежать так быстро, как только он может, пока ноги не начнёт сводить судорогой, а в легких не останется места для кислорода, звать на помощь, на помощь, на помощь… Но Кадзуха не двигается с места. Что-то заставляет его тут же передумать. Тут же отбросить эту мысль, словно она не имеет и доли смысла. Что-то…что-то… Со мной? С тобой. Зрение медленно приходит в себя, и наконец удается различить силуэты перед собой. Скар валит Тарталью на пол, тот делает подсечку — Скарамучча летит вслед за ним. Они спутываются в клубок, бьют друг друга, куда только дотянутся. И Кадзуха уже собирается вмешаться, собирается кинуться на Тарталью, собирается помочь Скару, потому что я хотел сбежать с тобой… Но останавливается, когда Скарамучча резким движением достает из кармана пистолет, наставив дуло на Тарталью. В воздухе повисает тишина, нарушаемая только судорожными вдохами и выдохами. У Кадзухи внутри что-то холодеет. И под «что-то» он подразумевает все. Только теперь он начинает чувствовать, как же здесь, на складе, холодно. А может, это его сердце остановилось, и теперь кровь медленно отливает от кончиков пальцев, от рук, от ног, стекается в его сердце, и оно разбухает, разбухает, разбухает, чтобы в один момент просто взорваться от давления. И Каэдехара не знает, что хуже, что тяжелее: этот момент или его ожидание. Не знает, что хуже, что тяжелее: резкий ужас, охвативший его с ног до головы, или пистолет в руке у Скара, наставленный на чужой лоб. Тарталья посмеивается, и это выходит уж слишком жизнерадостно для человека, которому в любой момент могут пустить пулю в голову. — Ну надо же, — говорит он осторожно, но вместе с тем чересчур расслабленно. — Ждал подходящего момента? — Не хотел портить сюрприз, — язвит Скар, и это могло бы быть похоже на шутку, если бы не его искрящиеся напряжением глаза. — И что теперь? — спрашивает Тарталья, прищурившись. — Убьешь меня? Объявишь войну Фатуи? Скарамучча молчит, сжимая в руках пистолет. А потом говорит: — Прости, Кадзуха. — Что? — в груди становится пусто, зябко, глухо. — Прости, что втянул тебя в это, — слова слетают с губ со скрежетом, с каким-то закупоренным, заформалиненным отчаянием. Он обращается к Каэдехаре, но не сводит глаз с Тартальи. — Прости, что так вышло. Я правда не хотел. — Ох, ну да, — Тарталья усмехается, запрокидывая голову назад. — Конечно, ври бо- — Завали, — чеканит Скар. Тарталья удивленно вскидывает брови и замолкает. — Кадзуха, — зовет Скарамучча. — Да? — собственный голос ощущается чужим, инородным, слишком тихим. — Мне правда жаль, — говорит Скар. — Жаль, что я не сказал раньше. Жаль твоего друга. И то, что произошло на… Кадзуха замирает. Не надо, не договаривай. Не говори это вслух. — То, что было на Рито, — наконец выдавливает из себя Скарамучча и Кадзуха не знает, хорошо это или плохо. — Все должно было быть не так. Не так. Я хотел сбежать с тобой. — Скарамучча… — Прости меня, пожалуйста. — Скарамучча. — Если бы я так не облажался, возможно, у нас бы был ша… — Скар. Когда на Кадзуху устремляются аметистовый взгляд, он едва не отшатывается. По коже ползет холодок, мурашками крадется по спине. Что тяжелее: смотреть в эти глаза и не чувствовать этот необъяснимый, неопознанный страх или сказать… — Я тебя прощаю. Кадзуха, если честно, об этом не думает. Возможно, все было бы иначе, если бы не Рито. Возможно, все было бы иначе, если бы не Охота. Возможно, все было бы иначе, не проберись Кадзуха в Апос нелегальным путем. Возможно, все было бы иначе, не обменяйся они наставленными друг на друга дулами пистолета. Возможно. Возможно, у них бы был шанс. Но Каэдехара видит, как из чужих глаз пропадает какая-то жуткая, мрачная, отчаянная паника. Как расступаются тучи, как цветет что-то светлое, исполненное надежды. Как на чужих бледных губах аккуратно трескается улыбка, еле заметная, еле различимая. Но Каэдехара видит, как сверкают чужие глаза, и думает, что, возможно, шанс у них еще есть. И улыбается в ответ. — Итак, — голос Скарамуччи становится более уверенным, более звонким, он снова переводит взгляд на Тарталью. — А теперь мы уходим, потому что Кадзуха никуда не поедет, — говорит он твердо, безапелляционно. — Я расторгаю контракт. Все долги почти выплачены, Апос может осилить их и без применения Охоты. Так что, когда мы уйдем, вы отстанете от меня, от Кадзухи и от Инадзумы, Понятно? И они сбегут. Сбегут вместе. Сбегут вдвоем. Тарталья молчит, уронив взгляд на бетон. Холодные, бездновые глаза мечутся по полу, будто что-то ищут. Что-то обдумывают. Он проиграл. У них есть шанс. — Эй, ты меня слышишь? — переспрашивает Скар, медленно поднимаясь с пола. — Ты понял, что передать своим? Тарталья молчит. А потом улыбается. — Да, я понял, — медленно тянет он, поднимая глаза на Скарамуччу, и тот резко теряет уверенность в своем выражении лица. Скар отшатывается, сжав губы в полоску. Тарталья медленно поднимается на локтях, улыбка растекается на его лице, как нефтяное пятно. Птицы зовут на помощь, испачкав перья в мазуте, все черепахи давятся отравой, обреченные задохнуться. Каздехара неуютно вжимается в стенку ящика за спиной. — Я понял, что живым до Снежной Кадзуха не доберется. А дальше все происходит за секунду. Тарталья резко подается вперед, отталкивает от себя Скарамуччу, выбивает из его рук пистолет, целится им в Каэдехару, Скар что-то кричит, Кадзуха задерживает дыхание. Грохот выстрела эхом разлетается по складу. А потом все стихает. Каэдехара больше ничего не чувствует. Весь мир застывает в статике. Прежде чем погрузиться в чернильную, тяжелую темноту. Что тяжелее: теряющий очертания мир, растворяющийся перед глазами, или несколько граммов свинца в твоей голове? Что тяжелее, что тяжелее, что… Это, наверное, тяжело. Тяжело осознать. Тяжело понять. Тяжело принять Тяжело умирать. Потому что шансов никаких нет. Все шансы резко пропадают в свисте пули. Все шансы смыкаются в остекленевших зрачках аметистовых глаз. Из легких пропадает воздух, Кадзуха хрипит. Обмякшее тело сползает на пол. И тишина, повисшая в воздухе, больше не была на троих. Теперь для двоих ее стало слишком много. Поэтому ее решается прервать Скарамучча. Чтобы создать иллюзию того, что он ничего сейчас не видит. — Ты, — слова с губ слетают жалко, тихо, тонут в гудящем молчании, как в мазуте. Птицы зовут на помощь, черепахи травятся и идут на дно. Он не верит, не верит, не верит… — Ты что наделал? Тарталья только усмехается, ловко подскочив на ноги. Скар на него не смотрит. Его внимание привлекает только красное, красное, красное… Красная прядка в пепельных волосах. Красные остекленевшие глаза. Красный глаз Бога в чужих красных ладонях. Красное все остальное. — Ты сам напросился, — Тарталья принимается медленно мерить шагами уцелевший склад. — Ты действительно думал разорвать контакт таким тупым способом? Мальчишка тебе только мешал, даже не отрицай. Скарамучча его не слушает. Он врет, он врет, он все врет… Все не может быть так, это неправда. — Одна из целей не должна препятствовать отлову остальных. Прекрати, прекрати, прекрати. Ты нихера не понимаешь, прекрати. Прекрати делать вид, что ты его не видишь. Не видишь его и его красные, красные… — Вот, — Скарамучча чувствует, как вибрирует телефон в кармане. — Выслал тебе досье на следующую цель. Нет, прекрати, хватит. Хватит их так звать. — Ты доставил верхушке много проблем, и из-за этого все камни полетели в меня, — Скарамучча не двигается с места. Он не хочет смотреть. Он не может не смотреть. — Так как одного Анемо мага мы потеряли, нам пришлось экстренно искать нового. Тарталья продолжает говорить что-то еще, уткнувшись в телефон, но Скар его не слушает. — …на выполнение тебе дается две недели… У него было две недели. — …детали узнаешь сам, но контактировать напрямую не рекомендую… У них было две недели, чтобы сбежать. — ...учти, облажаешься еще раз, и тебе… Эй, ты меня слышишь? И теперь эти две недели неживым блеском отражаются в рубиновых глазах. Неживым. Потому что он мертв. — Скар? Он мертв. Он мертв он мертв он мертв Онмертвонмертвонмертв… — Бросьте оружие на пол! Всем оставаться на местах! Огромные двери склада с грохотом распахиваются, и Скар наконец-то поднимает глаза. И встречается с десятком черных зрачков пистолетов, направленных на него. — Чайлд Тарталья! Брось оружие! Руки вверх, так, чтобы я их видела! — рявкает женский голос, и в этом металлическом отблеске он узнает Кудзе Сару. — А ты… — Скарамучча! — гремит второй звонкий голос, и у Скара от него все внутри холодеет. — Медленно поднимайся на ноги, руки вверх! — он смотрит на него, втянув голову в плечи. Смотрит на Сиканоина Хейдзо. — Руки, подними руки! — цедит он, не спуская Скарамуччу с прицела. Он медленно приближается, заглядывая за ящики. — Ты имеешь право хранить… Он застывает. Застывает, опустив взгляд на бетон. На стенку ящика, где все красное, красное, красное… Сиканоин Хейдзо сжимает в пальцах пистолет, да так, что тот жалобно скритит, будто сейчас выстрелит. Ей богу, пусть он лучше выстрелит. Сиканоин Хейдзо снова смотрит на Скарамуччу. Скарамучча смотрит на Сиканоина Хейдзо. Смотрит и поджимает губы. И с его губ резью срывается всхлип.