***
Цветы перед ним аккуратно сложены в глянцевую лазурную вазочку, отражавшую свет от окна позади. Нежные сиреневые колокольчики и жёлтые колоски щедро напитывались водой, и с кончиков зелёных листьев периодически скатывались мелкие капельки. Лайт, как зачарованный, разглядывал эти капли и влажные бутоны и, кажется, видел, как они плавно, спокойно дышат, приподнимаясь и опускаясь, точно маленькие человечки. «Он, бедный, перегрелся на солнце», — сбивчиво объясняла бабушке мама, хлопоча вместе с ней на кухне, — «я намазала его кремом и приложила компресс, но он всё ещё бредит». Лайт убирает со лба прилипшее мокрое полотенце, чтобы не мешалось. «Никудышная ты мамаша!» — вдруг закричала бабушка. — «Не можешь даже за сыном своим присмотреть нормально!» — эти слова доходили до мальчика словно сквозь толщу воды, заторможено и приглушённо. Потом мама начала, тараторя, возмущённо оправдываться, но Лайт тогда пожелал закрыть дверь, нехотя поднявшись со своего места и проделав короткий путь в полметра. Вернувшись, он снова стал рассматривать букет, любопытно склоняя голову то в одну сторону, то в другую, болтая ногами под столом (вскоре Сатико отучит его от этой привычки). Лайт не знал, сколько прошло с того момента времени, когда к нему тихонько вошла бабушка. Та почему-то звонко шлёпнула себя руками и укоризненно ахнула. — Почему ты не в постели?! А ну марш на боковую! — мальчик не хотел вставать, робко опустив взгляд, и тогда ей пришлось силой поднимать его со стула. — У него жар, а он ещё упирается! Отнеся его в их с мамой спальню, бабушка, бросив неприятное замечание: «Непутёвый ты мальчишка», закрыла за собой дверь и стала бормотать что-то в гостиной. Лайт изо всех сил прислушался и до него донеслось: «Я пойду в магазин», отчего он невероятно приободрился и принялся выжидать заветный щелчок замка и хлопок входной двери. Наконец, когда раздался сигнал, он, как совершенно здоровый, полный сил мальчик, вскочил с кровати, да так, что пружины заскрипели, и стремглав метнулся к двери. Осторожно приоткрыл, выглянул, поднявшись на носочки, и заметил на диване слева горько плачущую мать, уронившую лицо в ладони. Тихонько подошёл к ней, убрал её руки с лица и с невероятной нежностью поцеловал в щёку. «Мам», — Лайт хотел ещё что-то сказать, но Сатико вдруг усадила его к себе на колени и крепко-крепко обняла. Она думала, что он вышел из комнаты, чтобы найти её. Но на самом деле он хотел хотя бы разок взглянуть на волнующие его колокольчики.***
В тот вечер мать много сидела с ним, читала какие-то сказки и гладила сынишку по шёлковым волосам на макушке, приговаривая: «Ты у меня такой хороший», отчего совсем скоро Лайт уже спал без задних ног, позабыв про свой порыв добраться до колокольчиков. Во сне он тихонько посапывал, чему Сатико не могла не умилиться, укладывая малышку Саю спать рядом с бабушкой (та любила лежать именно с ней, чтобы пощупать мягкую, не упругую старческую кожу, как какую-нибудь игрушку). На утро Лайт проснулся позже всех и, еле переставляя ногами спросонья и протирая слипавшиеся глаза, вышел в гостиную, где уже собралась вся семья за завтраком. — Доброе утро, сынок, — первым поздоровался Соитиро, и все сидящие за столом сразу всполошились. — А я тебя как раз разбудить хотела! Ну, как ты, как тебе спалось? — поднялась с места Сатико, решив, что потом разольёт всем лимонад из графина. — Голова не болит? — громче и более взволнованно спросила бабушка. Лайт лишь отрицательно покачал головой, пытаясь прогнать остатки сонливости. — Я не буду завтракать, — тихонько проговорил он. — Почему?! Совсем не будешь?! — удивленно воскликнула мать, в то время как бабушка укоризненно и недовольно на неё посмотрела. — Нет. — Даже лимонад не выпьешь?! Мальчик вновь покачал головой. — Он только что проснулся, может, потом захочет, — спокойно подметил отец, поглаживая неугомонно ёрзающую Саю, — пусть пока умоется и придёт в себя. Лайт направился в самую дальнюю комнату, ту, в которой была организована детская и стояла вазочка с цветами. Он бесцельно, едва соображая, обошёл дважды дверной проём, волоча ладонь по лакированной деревяшке, и, наконец дойдя до письменного стола, плюхнулся на стул перед ним. «Я сегодня сонный», — зачем-то проговорил мальчик, облокотившись на столешницу. Перед глазами поплыл волнистый узор, кое-где прерывающийся на овалы, и Лайт ещё долго без интереса смотрел на него, периодически обводя его контуры пальцем. Когда сонливость уступила и окружающий мир начал понемногу проясняться, он наконец отбросил нудное занятие и позволил себе взглянуть на колокольчики. Те до сих пор благоухали и были, казалось, ещё более уставшими, чем маленький мальчик, понурив тяжёлые бутоны сильнее, чем вчера. А сухим колоскам было всё равно, они держались достойно, только бледные их пушки поредели. Лайт улыбнулся им и вдруг вспомнил свой вчерашний мираж — покачивающиеся девичьи ноги, увиденные сквозь заросли травяных джунглей. Внезапно всё вокруг замерло, как в тот миг, и мальчик совсем по-другому взглянул на букет, собранный на полянке. В мыслях было всё и ничего одновременно. Лайт не понимал, что он чувствует. Знал только, что ему совершенно не хочется выбрасывать ту картину из своей головы. А вдруг не померещилось? Думая об этом, Лайт совсем не заметил, как к нему подошла мама с тарелкой каши. — Знаю, ты отказался, но я чуть-чуть тебе положила, — осторожно произнесла Сатико, — вчера за ужином ты совсем мало поел, мы с бабушкой за тебя волнуемся. Она присела за стол рядом и выжидающе посмотрела сыну в глаза. Тот наконец решился. — Мам, а та девушка, которая вчера была в поле… — он вдруг замолк, пытаясь подобрать слова. — Какая девушка, сынок? Лайт резко выхватил тарелку с кашей и пододвинулся поближе к столу. — Забудь, — небрежно бросил он и принялся есть. Тут мать ещё сильнее разволновалась, но что-либо сказать не посмела: вроде бы и нечего было сказать. Забудь — так забудь. Однако где-то в глубине души она понимала, что эта тема очень важна для её сына: со вчерашнего дня он сам не свой, да ещё и про какую-то девушку говорит. В то время они гуляли одни, но, быть может, Лайт действительно кого-то видел? И теперь этот «кто-то» заполонил все его мысли. — Спасибо, — коротко поблагодарил мальчик и поднялся со стула, чтобы унести посуду на кухню и умыться. Неделя обещала быть жаркой и солнечной.***
Они блуждали по пустынным полям, прохладным высоким лесам, плескались в ручье и загорали на пляже. Подобный активный отдых ранее неслыханно радовал Лайта, однако сейчас он был к нему совершенно равнодушен: ходя по длинным протоптанным тропинкам, он всё время почему-то оборачивался, но не чтобы полюбоваться природными пейзажами, а будто ища что-то, задирал голову, жмурясь от лучей солнца, постоянно переспрашивал мать, когда та говорила что-либо. Лежа на песке, тоже не мог всецело отдаться своему занятию, всё время ёрзал, периодически вскакивал, на что Сатико один раз строго велела ему прекратить вертеться и лежать спокойно. Лайт не мог успокоиться. Он всё думал и думал, думал и думал о тех девичьих ногах, стараясь выискать похожий силуэт среди загоравших людей на пляже, но безуспешно, и тогда сердце обливалось кровью и ладони потели от тоски и отчаяния, и маленький Лайт упрямо принимался за дело с начала. А если правда показалось?.. Толстая смуглая тётка в противном бежевом купальнике, деревенская простушка с кривыми зубами и небрежными косичками. Если, если правда показалось… Кричащая девчонка в ластах, тихая малышка, поедающая мороженое на шезлонге. Если ему действительно показалось, то Лайт отказывается от такого ужасного мира. Нет, ему точно не показалось, не могло показаться, несомненно, точно… И Лайт продолжает неугомонно всматриваться в лицо каждого посетителя пляжа.***
Прошло ли немало времени, немало трудных фантазёрских ночей, прежде чем он наконец нашёл, Лайт не знает. Казалось, время шло неумолимо медленно, каждый час, каждая минута жестоко растягивались до бесконечности, отчего мальчик потерял его счёт. Всё будто замерло, заснуло и не намеревалось просыпаться до тех пор, пока он не отыщет. Это было солнечное, тёплое утро, кажется, воскресного дня (в который она для него и воскресла). После завтрака он неинтересно играл в детской, сидя на полу и периодически тяжко вздыхая. Солнце жарило и пекло, отчего в комнате становилось душно, даже несмотря на приоткрытую форточку, поэтому Лайт нехотя поднялся, чтобы задёрнуть занавески. И вдруг, прикоснувшись, он понял, сердце взволнованно и высоко-высоко подпрыгнуло, внутри что-то взорвалось, кровь мгновенно прилила к лицу и ладоням. Лайт замер, ноги сделались ватными, всё оцепенело, захотелось громко-громко что-то закричать. Он нашёл! Торжественно заиграла музыка, попадали его покоцанные игрушки, и колени мальчика подкосились в бессилии, отчего он медленно-медленно сполз обратно на пол. Он не верил своим глазам: нашёл, наконец-то нашёл, она!.. Лайт тотчас обвил руки вокруг миловидной занавесочки, беспорядочно пробуя её на ощупь. Шелковистая, нежная, тёплая — он не мог ей налюбоваться, с затаённым восторгом прижимаясь к ней всей щекой. Несомненно, это была она. Часть той фантазии, что он застал в поле. Вещь той загадочной девушки, пожелавшей бесследно исчезнуть. Лайт ведь так и представлял её: в нежных светло-лиловых одеждах, струящихся до пола. И вот наконец их увидел и не смог удержаться — обнял, воображая, что она, высокая и милая, сейчас стоит перед ним, позволяя восхищаться подолом своего платья. — Хватит тебе уже эту занавеску мять! — вдруг раздался чей-то бесовский голос, отчего мальчик подпрыгнул, как ошпаренный. — Бабушка увидит и рассердится! Лайт немедленно бросил занавеску, отполз как можно дальше от неё и обернулся, весь пылая. Перед ним стояла мама. — Ну, чего ты на меня смотришь, как подбитая лань? — она подошла к окну и поправила занавеску, согнав сына ещё дальше. — Нечего тебе с такими вещами играться! Они не для этого предназначены. Вдруг сделалось так стыдно, так больно и невыносимо, что Лайт по уходу матери немедленно спрятал рдеющее лицо в своих ладонях и весь оставшийся день просидел в своём закутке в углу.***
Невероятно сложно было разговаривать с родными. Казалось, что все уже прознали о том, что он нежил лиловые занавески, и теперь смотрят на него то с разочарованием, то с издёвкой, то с укором — каждый по-разному. Оттого Лайт ещё долго прятал глаза, когда пересекался с кем-нибудь. Было стыдно и за то, что его застукали за проявлением столь сильных чувств, и за то, что они были восприняты совершенно не правильно: так, будто он действительно обнимал один лишь кусок ткани и за этим ничего не стояло. Но Лайт же знает, что это не так! Или… Нет?.. Он уже запутался, совсем запутался! Он ничего не понимает! Лайт прячется в одеяле, надеясь, что так его никто никогда не найдёт, несмотря на то, что погода и так стояла жаркая. Хочется спонтанно, на эмоциях поклясться себе в какой-нибудь глупости, мол, не буду больше о ней думать, не буду больше её искать, но мальчик не может позволить тому случиться. Не может позволить себе её предать. Даже если она такая вредная, противная, себе на уме девчонка, которая всё никак не хочет уже наконец показаться, которая прячется и разбрасывает напоминающие о себе предметы по всему его дому. Мать зовёт его ужинать, и Лайт послушно выходит из комнаты. За столом вновь собралась вся семья, за исключением разве что его отца: тот снова ушёл работать. На клетчатой скатерти с рисунком разместилась тарелка пышных масляных оладушек, с которой неугомонная малышка Саю уже успела утащить кусочек. «Вкуфно!» — с набитым ртом хвалит она, и бабушка тут же шикает на неё. «Не разговаривай с набитым ртом, это неприлично», — за их разговором Лайт следил лишь краем уха, центром же внимания вдруг стала ленточка, повисшая на одном пришитом конце к подушке стула, что был ещё не занят, второй же конец отцепился, и теперь уже ничего не мешало… — Точно! Я же забыла салфетки! — вспомнила бабушка и помчалась на кухню. Это был его шанс. Лайт резко поднялся, стремительно преодолел расстояние, отделявшее его от пустующего стула, оглянулся на кухню, ища там маму: та была на месте, как и бабушка; и под безмолвный триумф дёрнул эту ленточку на себя так, что та окончательно оторвалась от подушки. Немедленно сел обратно, убирая предмет своей тайной кражи в карман, и принял невозмутимый вид. — Бва…тик! — ахнула и захихикала Саю, которая ещё была не в состоянии выговорить букву «р». Лайт вздрогнул, осознав, что одна только сестра была свидетелем его чистосердечного преступления и в случае чего непременно о нём расскажет. Поэтому мальчик торопливо наклонился над тарелкой оладушек и буквально всучил Саю ещё один кусочек. — Ешь. Та опять захихикала, но ничего не сказала и покорно принялась за оладушек. По окончании трапезы Лайт нетерпеливо вскочил и умчался в детскую: только там он мог дать волю своим чувствам и позволить затаённому восторгу вырваться наружу. Он достал из кармана ленточку, повертел её в руке и улыбнулся. Вот она. Опять она. Что странно, он только сейчас её заметил, не обращав на неё никакого внимания ранее. В гостиной были три разноцветные подушки на стульях, которые крепились к их спинкам при помощи ленточек. Одна жёлтая, уже испачканная и перемазанная, другая бледно-голубая, и, наконец, третья, до странного не похожая на остальные, — тёмно-синяя в тонкую белую и красную клетку, будто сшитая из чьей-то поношенной одежды. И вот тогда, за столом, за ужином, Лайта осенило, что это, оказывается, бантик её, и он просто не мог упустить эту представившуюся возможность снова её осязать. И вот теперь, сидя в детской комнатке, он завязывал эту милую ленточку в бантик (своим умением делать это он любил хвастаться перед сверстниками), напевая какую-то тихую мелодию, услышанную из уст матери. И потом, уже поздним вечером, когда Лайт привычно блуждал по папиному кабинету, удача снова ему улыбнулась. Или, может быть, не удача, а та самая девушка, что так сильно его интересовала? Мальчик увидел на письменном столе что-то блестящее, подошёл к нему нерешительно и обрадовался вдруг заговорившему голосу: «Посмотрите, посмотрите, какая у меня красивая заколка!» — хвастливо лепетала она, и Лайт поспешил подобрать сияющую скрепку. И ведь правда как заколка! Ну, подумаешь, такая специфичная закорючка, может быть, так модно? Он даже сам пробовал её примерить, вот только та запуталась в его волосах в самый неподходящий момент, когда послышались чьи-то шаги в коридоре (Лайт знал, чьи они, и потому сильнее ужаснулся). Мальчик начал судорожно тормошить чёлку, но та ещё больше путалась, и не оставалось ничего, кроме как трусливо развернуться лицом к стене, дабы вошедшая мать не дай бог не застала его. «Милый, пора спать», — раздался её голос позади, и Лайт ещё больше запаниковал, и скрепка наконец шумно упала, после чего была безжалостно затолкана в угол мальчишеской ногой, — «милый?» Он выровнялся, вытянулся как по струнке и отчеканил: «Да, мама», начав имитировать бурную деятельность подготовки ко сну. Наконец довольная Сатико ушла, и Лайт позволил себе облегчённо выдохнуть: он не хотел снова оказаться в том ужасном положении, когда его застукали за нежностями и отругали, мол, нечего тебе с такими вещами играться. Но он ведь и не играется! Всё предельно, предельно серьёзно, и это не обычная занавеска, и вообще в такие моменты нельзя заходить, разве они не понимают?! Мальчик нахмурился и принялся надевать пижаму, после чего поднял с пола скрепку и заботливо протёр от появившегося пушка пыли. «Извините, мадам, я не специально, правда», — улыбаясь, тихонько проговорил он и убрал найденные сокровища в маленькую картонную коробочку. Всю ночь он без конца ёрзал и фантазировал о том, какая же она, его милая, милая грёза, и пришёл к выводу, что она всё-таки волшебница. Всюду оставляет своеобразные знаки, исчезает (чем не волшебство?), прячется, кокетливо заманивая, будто играет с ним в какую-то игру. Лайту, конечно же, эта игра не нравилась. Более того, злила: он всё ждал, ждал, когда же она появится наконец, а та всё упрямо не появлялась, пряталась, словно над ним смеялась, а, как мы выяснили ранее, мальчик терпеть не мог, когда над ним смеются. «Если так и дальше будет продолжаться, послушай вот что, я…» — мысленно к ней обратился, вертясь в кровати и пытаясь придумать угрозу повесомее. — «Я рассержусь! А тебе лучше не знать, как я веду себя сердитым!» — ему казалось, что это прозвучало достаточно убедительно, чтобы волшебница всполошилась и сделала всё так, как он хочет. А Лайту хотелось, чтобы она, взрослая высокая девушка, сделала его взрослым и высоким тоже, и он мог подхватить её к себе на руки и нежить не только подол сиреневого платья, но и её саму, эти аккуратные девичьи плечики, волосы, ладони, и слышать, как она будет тихонько хихикать, купаясь в ласках. А дальше они бы отправились куда-нибудь далеко-далеко (и всю семью его с бабушкой и дедушкой бы взяли, конечно), где царило бы вечное лето, где он водил бы её за руку по песчаному пляжу и незначительно, так, едва-едва касался бы её щеки своими губами (касался, но не целовал!), когда выдавалась свободная, безмолвная минутка. Маленький Лайт и сам не заметил, как фантазия эта плавно перетекла в сон, в котором резвилась и плескалась в воде его волшебница.***
А на утро он в спешке запечатлел её, желая всегда держать при себе этот образ, блёклый шлейф сказочного мечтания: прямо на кровати разместились ручки и бумага, то и дело слышался звук открывания цветного колпачка. Мать лишь пожимала плечами на вопрос бабушки, что с ним, сама порой не понимая резкие перемены в сыне. Лайт хотел и семью свою рядом с ней нарисовать, однако силы его кончились на одной маме, как обычно разодетой в шикарное красное платье, но такое, которое бы не затмило главной здесь девушки. — Мам, смотри, это ты, — окончив, пришёл хвастаться мальчик. Сатико с улыбкой посмотрела на свою забавную нарисованную копию и после перевела взгляд на, безусловно, самую яркую часть этого рисунка — какую-то женскую фигуру в фиолетовых одеждах, от которой исходил то ли радужный свет, то ли чёрт-те что, у которой были невообразимо длинные солнечные локоны и огромный посох (волшебная палочка, наверное). Она не знала ни одной блондинки в окружении сына, ни одной девочки, что была бы похожа на эту, а потому немного озадачилась. — А это кто? — осторожно спросила мама. — Не скажу, — вдруг наотрез отказал Лайт, после чего, нахмурив брови, быстро спрятал рисунок за спину и убежал. Он знал: мама не поймёт его. Скажет, что всё это глупости и ему надо заниматься более полезными и нужными делами. «Её ведь нет рядом с тобой, значит, её не существует», — сказала бы она, пожелав разбить мальчишеские надежды. Но Лайт бы не поддался, потому что он знает, знает, что она здесь! Знает, что именно она ему шепчет какие-то весёлые стишки и задорные песенки, именно она просит его: «Ах, ну возьми ты уже со стола это печенье», именно она является затейщиком его детских шалостей. Только она и никто больше. Он ведь не мог так досконально, так феерично выдумать её, не мог присвоить ей все эти поразительные мелочи в одном лишь своём воображении, значит, она здесь, она существует, она живёт. Лайт старательно тешил себя этой надеждой. Потому что одна только мысль, что всё это бредни, вымысел, иллюзия обмана, жёстко и беспощадно убивала его, терзала, пожирая точно стая бездомных собак, отчего он решил не думать, ни в коем случае не думать об этом. И изо всех сил в неё верить. — А я знаю, кто это, — лукаво проговорила Саю, подойдя к нему и ткнув пальцем в рисунок, — это — твоя пнинцесса. — картавость её сохранилась и в этом слове, но не сделала его хуже, даже, скорее, наоборот (хоть оно и получило это неожиданное, вызывающее множество вопросов «пни»; ведь оно значит не только «пинать», но и «срубленные пеньки», отсюда и «пнинцесса» — принцесса лесных пеньков). Лайт не знал, что тут сказать, поэтому лишь молчаливо, смущённо кивнул сестрёнке, и та залилась радостным, весёлым смехом. А потом случилось великое несчастье. Когда Лайт после завтрака наконец вошёл в детскую, сердце болезненно рухнуло в пятки: его нежность, его красота, его прелестные колокольчики окончательно почернели и сморщились, прогнувшись вниз, а в вазу упал последний бутон. Мальчик замер, ладошки похолодели, и тишина вдруг сделалась какой-то неприятно-неприятно звенящей. Тело забило дрожью, но Лайт уже не обращал на это внимания, он метнулся к истощённым цветам и в отчаянии вытащил их из вазы. «Нет, нет, нет», — пришибленно, торопливо залепетал мальчик, всё тормоша сухие, жухлые листочки, в которых больше не было счастья, не было трепета. Он уже давно настороженно наблюдал эту странную перемену в колокольчиках, видел, как цветочки всё грустнее и грустнее опускаются с каждым днём, тускнея. Лайт убеждал себя, что это — неизбежная стадия эдакой метаморфозы, что вот-вот должно случиться какое-то волшебство, благодаря которому его волшебница проявится, воплотится, и сиреневые бутончики станут платьем её. Но волшебства всё не происходило, и тогда мальчик в страхе и подавленном ужасе принялся петь им всякого рода песенки (и существующие, и вымышленные), надеясь, что они сработают как своеобразное заклинание, помогут им, подкрепят магию, что ли. Но, как вы уже поняли, действительность была жестока. Лайт до последнего верил, что эти перемены ведут к лучшему, и наконец осознал, что колокольчики просто погибли, иссохли, скорчились. Его первое найденное чудо, первое сокровище, которое он с трепетом хранил, умерло по его же вине. Разбитый горем мальчик упал на колени, закрывая лицо ладонями. Нет, этого не может быть, не может быть! Глаза стремительно наполнялись горячими слезами, и те скатывались по щекам, а затем по подбородку. Он не смог о них позаботится должным образом. Он не смог о ней позаботиться. Лайт всхлипывал так часто, так горько и тяжко, что на эти звуки примчалась обеспокоенная мама. — Что случилось, сынок?! Ты ударился?! Он неспешно, жалобно поднял на неё свои красные от слёз глаза и отрицательно покачал головой. — А что тогда?! — та уже успела занять место рядом с ним, в панике прощупывая каждую его конечность. Маленький Лайт в очередной раз шмыгнул носом и прикусил губу, решив всё-таки рассказать ей. — Колокольчики… — сбивчиво пробормотал он, дрожа. — Колокольчики, они… Они умерли… Из-за меня… И моя, моя… Мать не дала ему договорить, всплеснув руками и громко вскрикнув. — И по этой чепухе ты решил плакать?! — Сатико немедленно встала и значительно повысила голос. — Это же просто цветы, чёрт возьми, что ты как девочка?! — мальчик тотчас притих и боязливо попятился назад: мама очень редко бывала такой злой и на него кричала. — Надо было выкинуть их ещё вчера, ей-богу, мусор храним какой-то… — она потянулась к засохшим стеблям, чтобы поднять их со стола. — Нет! — заголосил Лайт, вскочив с пола. — Не надо! — попытался как-нибудь отобрать их, но в угоду росту это сделать, конечно же, не получилось. — Какой же ты капризный мальчишка! Только и ищешь повод, чтобы возразить старшим! — между тем послышался какой-то хруст, болезненный треск, точно кому-то сломали кости, и мальчик с ужасом заметил, что мама сгибает почерневшие стебельки колокольчиков, разрывая их на пополам, дабы окончательно смять и бросить в мусорку. — Перестань! — громко-громко, жалобно вскрикнул Лайт, боясь и закрывать глаза, и держать их открытыми, ведь везде было одно и то же кошмарное зрелище: его мёртвая фантазия, над которой безжалостно издевались, выворачивая и ломая ей каждую конечность. И что самое худшее: он совершенно не может ничего с этим поделать. — Прекрати! — Лайт заплакал навзрыд, его затрясло, кожа сделалась бледной, приняв предобморочный оттенок, между тем как к ногам сыпался прах его возлюбленной. — Да что ты разорался-то так, в конце концов! — наехала мама, и страшные звуки наконец прекратились. — Бесстыжий! И как ты можешь быть моим сыном?! Тебе должно быть стыдно за то, что ты так себя ведёшь! — она вышла из комнаты с жалкими останками того прекрасного букета цветов, что он помнил, и Лайту захотелось сжаться, сжаться до неимоверно маленькой точки и исчезнуть. Это всё он виноват. Дышать стало трудно, очень трудно, мальчик жадно хватал ртом воздух, но его будто бы не хватало, и он вдыхал больше, чаще, голова кружилась, а перед глазами всё плыло от слёз. В полубреду Лайт опёрся двумя потными ладошками об пол, попытался ухватиться хоть за что-то материальное, и завыл так горько, так жалобно, что вся комната вмиг помрачнела. Игрушки стали какими-то более твёрдыми, более холодными и недоверчивыми, а огромный пыльный ковёр превратился в растёкшуюся лужу крови. Она была убита. Этот мир жутко, жутко несправедлив.***
Возможно, это событие было столь травмирующим для Лайта, что его психика пожелала вычеркнуть болезненный эпизод разлуки с первой любовью из его памяти: мальчику было всего семь лет, когда это случилось, и его маленький детский мирок вряд ли бы вынес такую потерю, если бы Лайт помнил о ней постоянно. Хотя, безусловно, первые месяцы слишком хорошо помнил. Он в полном одиночестве садился на кровати, доставал крошечную картонную коробочку с последним, что у него осталось, и долго, долго и горько плакал. Только тихо, конечно, иначе бы его кто-нибудь услышал. А потом приходилось делать домашнее задание, прожигать часы за сложными, страшными примерами, и становилось уже как-то не до горя, не до потери, на это попросту не было времени. И вот так, месяц за месяцем, Лайт и черствел. Из мечтательного, хорошего и чувственного мальчика он превратился в холодного, отчуждённого и жестокого парня — это был его защитный механизм, некая оболочка, за которой можно чувствовать себя в безопасности. Ведь мир непредсказуем, безжалостен и опасен. Кто может дать гарантию, что от него не отвернуться в самый неподходящий момент? Не бросят? Не предадут? Правильно, никто. Людям вообще нельзя доверять по большей части, сегодня они говорят одно, а завтра — уже совершенно другое, ничто не помешает им вдруг изменить свою точку зрения или отношение к тебе. И поэтому это Лайт первым уходит от них, это он всё рушит, а не они. Это он всех бросает, это он над всеми глумится и издевается, а не они над ним. Это Лайт делает ход наперёд. Потому что не хочет снова испытывать такую сильную душевную боль. Куда надёжнее скрываться за тысячью слоями лжи и каких людям угодно масок, чтобы быть как можно отдалённее от окружающих, получать как можно меньше урона, чем быть открытым, откровенным и уязвимым. Ведь кто-то обязательно воспользуется его слабостями и подстроит что-нибудь неладное. А Лайт не может допустить даже малейшей вероятности этого. Вот он и жил так, похоронив где-то глубоко-глубоко внутри себя того чувствительного семилетнего мальчишку, сделавшись серьёзным и рациональным, сделавшись «взрослым». Но Лайт всё же не смог избавиться от этой части себя. Спустя долгие десять лет та воскресла, вспыхнула по-новому ярким пламенем, давая о себе знать, благодаря его нежной, милой любви. Благодаря его Рикки. Была ли она его второй любовью? Нет. Она была той же первой.