***
Понедельник, 4 августа. Тот день был очень солнечным, впрочем, как и все остальные дни там, я помню, как тогда проснулся с ощущением какой-то трепещущей в груди свежести, как охотно, легко и радостно открыл глаза (чего со мной не случалось уже много лет), встал с постели и протянул руки навстречу тёплым утренним лучам, поймал их пальцами и наслаждался тихим, безмолвным и прекрасным мгновением. Рюк удивлённо смотрел на меня, пытаясь разгадать причину этой несвойственной благосклонности, но не решался что-либо сказать. Сделав все утренние процедуры, я вышел на улицу, тело будто само несло меня по знакомой, уже протоптанной дороге, в воздухе чувствовалась та же свежесть пробуждения, всё вокруг было каким-то оранжево-лиловым: оранжевым от солнца, а лиловым от теней, отбрасываемых деревьями и одинокими постройками; и я помню, как тогда ощутил себя чуждым себе, как наконец понял, что живу. Вдыхаю тот же, казалось бы, примитивный воздух, сочусь какой-то энергией, и это осознание перевернуло для меня всё с ног на голову. Я, сам того не ведая, начал всё время улыбаться, на что моя мама за столом озадаченно поинтересовалась, не случилось ли у меня чего, добавив, что я стал вести себя очень рассеянно. А я удивлённо переспросил: «Разве? Разве я веду себя рассеянно?» — между тем второй раз выронив ложку. Как шумно, людно и немного душно было в том кафе, как приятно пахло утренней яичницей с кухни, когда я пришёл туда. Говорливый мужчина за дальним столиком наконец смолк, стоило одной-единственной здесь официантке показаться с блестящим металлическим подносом в руке. Она, что было удивительно, довольно грациозно прошествовала к его столику, степенно и плавно переставляя свои длинные ноги, обутые в лакированные ботиночки с каблучками, добившись значительного прогресса в своём деле: когда я повстречал её в первый раз, походка была несуразной. «Ваш заказ, шипучий лимонад и омлет с гренками», — пропела Рикки, и вдруг, прерывая идиллию, возникла та самая несчастно присущая ей оплошность: бог знает как, скользнула пятка на каблучке, Рикки чуть не упала, благо схватилась свободной рукой за стол, и содержимое стеклянного стакана выплеснулось на пол и господина. «Ой, извините», — залепетала официантка, спешно доставая салфетки, — «извините, пожалуйста», — и начала хлопотать над ним. Клиент же отреагировал на происшествие молчаливо, лишь слегка удивившись, но удивление это быстро рассеялось, стоило Рикки начать извиняться. «Да что вы, это всё пустяки, ничего», — неловко посмеиваясь, сказал он, и Рикки в ответ ему так очаровательно улыбнулась, что улыбке этой можно было простить всё. Окончив с заказом, она стёрла липкие капли с подноса, обернулась и заметила меня, и зацвела ещё пуще. — Привет! — воодушевлённо крикнула Рикки, мгновенно позабыв обо всех ждущих её посетителях и подбежав ко мне. — Здравствуй, — поздоровался в ответ я, с лёгкой усмешкой наблюдая за её взволнованностью. — Я, я тут это, принесла всё, что обещала, ты садись, я сейчас всё тебе покажу! — торопливо выпалила она и вприпрыжку умчалась на кухню. Посетители любопытно и как-то завистливо на меня уставились, и мне стало неуютно, неловко под этими взглядами, так что я поспешил занять отдалённое место и направить своё внимание на что-нибудь другое. К слову, полевые цветы, принесённые ею с двухдневной прогулки, до сих пор неведанным образом цвели и благоухали, хотя прошло уже значительное количество времени, чтобы их жизнь угасла. Но нет, они стояли в вазочке, как новенькие, и Рикки периодически подходила к ним, дабы что-то нашептать, может, рассказать какую-нибудь глупенькую историю и погладить зелёные листочки. — Вот, тут парочка стихов, отрывков из поэм и наброски того рассказа, — быстро проговорила она, протянув мне стопку собранных листов бумаги и вновь убежав на зов недовольно орущей Аканэ. Мне лишь оставалось разглядывать выведенные на страницах буквы, которые иногда, нарушая свой мирный, текучий путь по наклонной, сталкивались в аварии друг с дружкой и слегка от этого подпрыгивали, на что Рикки лишь обводила их второй, пятый, десятый раз, приземляя и делая пожирнее. Но в целом, несмотря на размашистость, кое-где неопрятность и смазанность, её почерк оставлял какое-то невероятное, сильнейшее впечатление, точно я заглядывал куда-то в запрятанную глубь её переменчивой души, куда-то, куда простому человеку не положено было глядеть. Оттого, рассматривая эти словесные горки (тут стоит сказать, что писала она на английском), я придавал этому занятию особую важность. Перечитывать написанное пришлось дважды. Отчасти потому, что я не очень хорошо понимал английский язык, отчасти потому, что слишком часто отвлекался или текст цеплял и изумлял так сильно, что всё расплывалось и размывалось перед глазами. А отвлекала меня, к слову, Рикки, сама того не подозревая, кружась вокруг вазочки с цветами и припевая: «Поесть бекон с яичницей, поесть бекон с яичницей… На завтрак очень вкусно…» — и задорно хихикая. Но, собрав эти единичные отрывки, на которых взгляд то и дело останавливался, в целостную картину, я наконец начал понимать содержимое вдоль и поперёк исписанных страниц, небольших четверостиший и того наброска рассказа с загадочной «Вставьте Имя». Меня поразила структура текста, удивило то, что он совсем не был похож на сбивчивую, кое-когда потешную речь Рикки, и это меня обрадовало. Я неспешно вчитывался в рукописные строки, растягивая, увеличивая своё удовольствие, и мне совсем не хотелось его заканчивать. Помню, как тогда взволнованно подошла Рикки, всё ещё держа в руках поднос. Она с трепетом взглянула на меня и тихо-тихо спросила: «Тебе понравилось?» — я готов был распинаться перед ней часами, но понимал, что посетители так долго ждать не будут, поэтому ограничился одним словом: «Очень». Теперь думаю, что тогда этого было недостаточно, что мне следовало сказать больше, хотя позже я так и сделал — выложил ей все свои мысли, на что Рикки краснела, улыбалась и смущённо прятала глаза, ёрзая на сиденье. Смутно я помню тот наш разговор, не могу описать в ярких подробностях, которые присутствовали в наших диалогах ранее. Я хвалил её, но не нахваливал и не льстил: говорил только то, что думаю, иногда обращаясь к страницам и показывая моменты, что зацепили меня больше всего. Рикки кивала, охала, краснела, потом опять кивала, изредка что-то поясняла и очень внимательно меня слушала. Непослушная прядь волос всё время щекотала ей ухо, на что она была вынуждена прерваться и переделать свой низкий хвостик прямо при мне. Эта её незамысловатая причёска, кстати, отлично запоминалась: отыскать ту самую макушку в толпе можно было всегда, хотя, по правде сказать, это она меня и находила. Если бы я только мог отмотать время назад (как это уже приелось и стало банальным благодаря кинокартинам) и пережить те мгновения вновь, я несомненно бы пригрел эту потешно рдеющую душку и похвалил бы во второй, десятый, двадцатый раз, зная, что она так и продолжит вздрагивать и робеть от, казалось бы, обычных слов, ведь это ей очень и очень нравится. Я спросил её о сцене в супермаркете, проработанной и описанной в малейших деталях так, будто эпизод этот существовал вне времени, в отдельном мире, созданном воображением Рикки, и та ответила мне, что да, эта сцена имеет большое значение. «Помню, как мне приснился абсолютно пустой супермаркет без посетителей и кассиров. Там были автоматы с музыкой, жвачки, ещё что-то… Вроде, какие-то бесплатные леденцы на палочках. Но самой главной его особенностью было кафе, ну, или бар. Он находился прямо в середине супермаркета, и там работал один робот-мороженщик, и я помню, как я заказала у него блинчатый пирог… М-м-м, блинчатый пиро-о-ог…» — Рикки мечтательно прикрыла глаза, облизнув губу, и я засмеялся, не догадываясь, что позже мне посчастливится убедиться в колоссальном аппетите и гастрономических фантазиях девушки (или, проще и наглядней сказать, её обжорстве). — «И поэтому ты решила об этом написать?» — всё ещё смеясь, спросил я. — «Да, поэтому», — коротко и ясно ответила она. Мне приятно вспоминать эти моменты. Рикки беспокойно (или воодушевлённо?) елозила своей ступнёй по полу, совершенно случайно задевая мою, на что вздрагивала и тотчас прекращала, а я наблюдал за ней и улыбался, как, наверное, тогда, когда смотрел на детские игры Саю. Поведение Рикки не могло не вызывать таких чувств даже после всех тех хулиганских выходок в кафе, о которых, признаться, я и забыл совсем: она была такой забавной, такой вежливенькой и осторожной (от этого становясь ещё забавнее), такой чуткой, слушающей, что всё, что могло быть в ней каким-то «не таким» или «странным», отходило на задний план или, вернее сказать, становилось её достоинством, превосходством. Вижу, как у читателя лезут глаза на лоб. Вижу его презрение, непонимание, как же я мог так запросто переобуться, когда совсем не давно желал от неё избавиться, сбежать, скрыться и не видеть никогда больше, вижу его насмешку над тем, что я, в прошлом надменный и деспотичный Лайт Ягами, теперь испытываю что-то сродни умилению ребёнку и к нему привязываюсь. Ничего не могу сказать в ответ на это. Ни пуститься в дискуссии, ни жёстко прервать этот читательский лепет. Если я всё-таки вовсе не тот, кого из себя строю, если я на самом деле простодушный глупец, покладистый «подкаблучник» и где-то в сердце малолетний мальчишка, коим меня воспринимает и Рюк, то так тому и быть. Мне на это совершенно всё равно. Если только в таком раскладе: глупый, поддающийся собственным слабостям и соблазнам, — я могу удержать в своих руках вечно бушующую Рикки, то так тому и быть. Вторник, 5 августа. Снова я переступал порог, где кончалось привычное и понятное, где пропадал я сам и на моём месте появлялся кто-то совершенно другой, и при этом не испытывал чувство горечи или сожаления о том, что делаю, наоборот, с лёгкостью и предвкушением шагнул навстречу неизвестному. Помню, как тогда, в самые-самые первые разы, я страшился идти в это кафе, избегал его, искал альтернативы; так вот, в тот день всё было совсем иначе. В тот день я пришёл не по её зову, а по своей инициативе. Было относительно тихо, безлюдно и спокойно, на кухне кто-то (или кое-кто) гремел тарелками, начищая их до блеска и шумно ставя на тумбу. Я неторопливо выбрал место и принялся ждать: не хотелось отвлекать её от работы, зная, что это повлечёт за собой не самые приятные крики Аканэ. Оттуда доносилось приглушённое бормотание, и я, сам того не замечая, вслушался в диалог. — Знаешь, что я терпеть не могу? — прозвучала брошенная как бы невзначай фраза, сказанная, конечно, Рикки, которая не покладая рук трудилась над кухонной утварью. Я вслушался ещё усерднее, ведь обычно после таких слов идёт что-то в роде: «когда люди делают то-то и то-то» или «когда надо рано вставать по понедельникам», или, на худой конец, «когда на зашитом носке опять появляется дырка», но то, что я услышал далее, превзошло все мои ожидания. — Когда соски чешутся. Тотчас последовал дьявольский, неземной грохот, да такой, что я даже подпрыгнул на месте: похоже, не один я был ошарашен этой внезапной фразой, слетевшей с уст такой, казалось бы, прилежной девочки, как Рикки; по донёсшемуся звуку Аканэ выронила металлический поднос, тоже пребывая в смятении. Ну, и затем, конечно, последовало: «Рикки, да как ты можешь такое говорить, да вот как тебе не стыдно, а посетители» — или что-то в этом духе, но молоденькая работница быстро прервала сбивчивую и раздражённую речь своей хозяйки. — Ну что?! Никого же тут нет, нельзя что ли пожаловаться?! — вопрос был явно риторическим, поэтому Аканэ на какое-то время замолкла. — Я серьёзно, я не могу это терпеть уже! — видимо, на этом моменте Аканэ ей пригрозила, вынудив говорить тише, поэтому последующее я кое-как расслышал. — И дома уже без футболки хожу, и сейчас вот… — обрывок фразы исчез в гремящей посуде. — Чего уже только не делаешь, и всё равно!.. Я думать ни о чём нормально не могу, настолько чешется! — Ну так почеши, господи боже мой! — шикнула на неё Аканэ, стараясь замять этот разговор. — Так я чешусь, и ничего не проходит! И вот не всегда же получается… Рикки опять замолчала, и я мог только предполагать, что её вынудили пойти на это сумасшедшие жесты хозяйки. Между тем я весь сидел на иглах, старательно делая вид, что был занят чем-то своим и ничего не слышал (хотя как тут такое не услышишь), ведь если Рикки поймёт, что я стал свидетелем её жалоб, то наверняка почувствует себя неловко, виновато, стыдливо (но сама в этом ни за что не признается, и тему эту не поднимет), так что я, как бы ни усердствовал, не смогу её утешить, ведь Рикки сама будет пытаться прекратить разговор из-за накатившего чувства позора, и тогда… Нет, нет, надо делать вид, что ничего не слышал. И вместе с этими волнительными представлениями ужасного будущего я всё-таки думал, признаюсь, думал о том, что она сказала, и её домашние отчаянные похождения почему-то визуализировались в моём сознании, отчего стыдно стало уже мне. Надо же, как неловко получилось… Но всё, нет времени на мысленный анализ, хлопнула дверь на кухню и показалась она. Я поспешно выпрямился, тщетно припоминая, как вёл себя в самой что ни на есть обыкновенной ситуации (такие мелочи как назло всегда забываются), зачем-то поправил воротник рубашки, думая, что это придаст мне невозмутимый вид, и только потом осёкся: нет, так обычно люди себя не ведут. Но уже поздно, пытаюсь исправиться, целенаправленно смотрю на неё, не отводя взгляда, чтобы намеренно показать, что я его не отвожу, потом понимаю, что Рикки может растолковать это неправильно, мол, я насмехаюсь над ней и в открытую пялюсь, поэтому руки мои беспорядочно скользят друг по другу, и Рикки наконец передо мной садится. — Я только что пришёл, — соврал я, надеясь, что мой голос меня не выдал, и попытался улыбнуться, — привет. — интересно, вот эта фраза «я только что пришёл» настолько ли сильно, как мне кажется, подсвечивает факт моей лжи? — Привет, — робким голосом ответила Рикки, вся красная и взвинченная, впрочем, как и я сам. «Нет, она точно всё поняла», — в полнейшем отчаянии пронеслось в моей голове, — «надо срочно как-нибудь показать ей, что всё нормально и я не стал считать её странной». — У тебя очень красивое платье сегодня, — найдя, за что уцепиться, сказал я и тут же пожалел об этом: нет, нельзя было этого говорить, выходит так, будто те её слова произвели на меня эффект и теперь я смотрю ей совсем не в глаза. — Ой, спасибо, — Рикки вдруг улыбнулась, и краснота с её щёк чуть спала, — а я вот думала, что ты не придёшь сегодня… Поэтому и не стала никаких поблажек у А-нэ просить, извини… — кажется, она не обратила никакого внимания на скрытую сторону моих слов. Тем, несомненно, лучше. — Но, знаешь, посетителей сегодня совсем не много, может, она отпустит меня ненадолго погулять с тобой… — Рикки словно опомнилась и вздрогнула, взглянув мне в глаза. — А, ой, а ты почему пришёл? — осторожно спросила, и я мог наконец сбавить обороты и хоть немного успокоиться. — По той же причине, что и всегда — хотел провести с тобой время. Она просияла, радостно подскочила и заулыбалась, окончательно давая мне понять, что всё в порядке и волноваться не о чем. — Тогда, тогда… Пойду скажу ей об этом! Думаю, А-нэ не будет против! — воодушевлённо воскликнула Рикки и помчалась на кухню. Хвала небесам. И чего я так разволновался?.. Готов поспорить, Рикки даже ничего и не заподозрила (невинное дитя), раз так охотно и радостно пошла отпрашиваться у хозяйки, а я так разнервничался, точно произошла необратимая трагедия вселенского масштаба, и наверняка этим же себя выдал. Как вспомню: эти дурацкие мои дёргания, пародирующие естественные телодвижения, но походящие, скорее, на нервный тик, так сразу хочется застонать от стыдобы и собственной глупости. Просто мне было так страшно, что эти дымчатые, невидимые стены причудливого мирка, вдруг разросшиеся вокруг меня в том пыльном летнем захолустье, могут внезапно и необратимо обрушиться, ломая наши с Рикки дружеские и доверительные отношения, что я был вне себя от ужаса и паники: я так привязался к этой честной, милой и смешной болтушке, что какое-либо неправильное её впечатление обо мне равнялось, как бы то странно ни звучало, смертной казни. Ведь я столько времени упорно выстраивал её доверие ко мне, так долго раскрепощал её, этого зашуганного людьми крольчонка, не для того чтобы потерять всё это в одночасье. — Хе-хе-хе, Лайт, ну ты даёшь… — едва сдерживал смех Рюк, про которого я уже напрочь забыл: тот всё время околачивался позади, оттого создавалась иллюзия, будто его нет рядом и вовсе. — Что? — тихо обратился к нему я, обернувшись. — Да так… — Рюк всё ещё хихикал, рассматривая меня. — Ничего. Загадочная интонация бога смерти рассердила меня: небось опять придумал обо мне всякие небылицы, и теперь им усмехается. Наверняка ещё опять заведёт свою шарманку «Лайт, ты втюрился», как только мы придём домой, и чем больше я буду её отрицать, тем сильнее он разойдётся. Но некогда было сердиться: Рикки уже вприпрыжку вернулась с кухни и захлопала в ладоши, объявляя, что хозяйка дала ей целый день отгула. Я предполагаю, что эта неслыханная щедрость госпожи Аканэ была связана с тем, что она просто не хотела видеть и слышать несносной девчонки у себя перед носом, вот и искала любой способ от неё избавиться (если, конечно, в кафе не намечалось много посетителей). Мне же это было только на радость. — Итак, куда же мы пойдём? — с предвкушением юной путешественницы задала вопрос Рикки.***
Может, моя теплота по отношению к Рикки всё ещё звучит неубедительно, но только вообразите себе моё положение: сопровождать человека, всецело поглощённого мыслями о тебе, пытливо смотрящего на тебя, вслушивающегося в каждое твоё слово, человека, который нерешителен и борз, потешен и очарователен одновременно, так что это превращается в убийственный снежный ком, сносящий и переворачивающий всё вокруг. Вообразите, каково сидеть с ней на одной скамейке под тенью кустарников и низеньких деревьев, сидеть и иметь возможность лишь наблюдать за её поведением, тем, как забавно она будет петь какую-то исковерканную песенку, болтать ногами в чёрных лакированных ботинках, а потом возьмёт и запросто скинет с ноги один этот ботинок, да так, что тот долетит до забора дома напротив и шумно об него ударится, вообразите, молча, с обыкновеннейшей улыбкой наблюдать, когда под грудью разражается буря. Я не мог этого выдержать. Никто бы не выдержал. Это попросту невозможно: сохранять равнодушие к человеку, буквально трепещущему жизнью и нежностью, озорством и маленькой глупостью. И я понимал это, когда она решила устроить мне экскурсию по своему жилому кварталу, следуя за ней по узким тропинкам и слушая, как вот здесь вот она ходит с Аканэ в магазин, а здесь вот уже давно никто не живёт, а вот тут написано «Осторожно, злая собака», но это так, попугать, а на самом деле нет здесь никакой собаки, и когда мы сели на ту скамейку вокруг кустиков с белыми розами (Рикки ещё акцентировала своё внимание на этом), она начала тихонько напевать прекрасно знакомый мне мотивчик детской песни: «Кира, кира, хинкали, Мисору запинали». Разумеется, слова были исковерканы, и на самом деле там пелось совсем про другое, но поправлять её я не стал. Меня лишь улыбнуло: сейчас, когда со всех каналов вещают про деяния Киры, уже никто не может воспринимать это слово, «Кира», по-другому, все сразу представляют себе серийные убийства и наказанных преступников, не вспоминая о других значениях; но для неё, одной Рикки, это слово всегда будет значить сияние звёздочки из детской песни. И поэтому буря та вспыхнула во мне, и я уже ни о чём тогда не думал. — Рикки, — тихонько позвал я, слегка коснувшись её плеча через ткань сборчатого рукава платья, и Рикки тотчас же обернулась, удивлённо вскидывая брови, и приготовилась внимательно слушать, но говорить я не собирался. Вместо этого, тепло ей улыбнувшись, я чуть подтолкнул её к себе, похлопывая по плечу, и рука моя скользнула вдоль её спинки, плавно перебралась к макушке и легонько погладила её так, как гладила Саю, и я млел и замирал от неумолимой и безжалостной лихорадки, от сладости и волнительности этого момента, который даже в моих сбивчивых, пытающихся рассуждать мыслях не мог реализоваться, рассеиваясь в сотнях, тысячах логических цепочках. На что Рикки, издав изумлённое «о-о-о», подсуетилась и сама нырнула в мои объятия. Это было так неожиданно! Я даже не предполагал, что такая обходительная, скромная и робеющая от одного-единственного прикосновения девочка столь охотно примет моё порывистое, кратковременное желание понежить её, как старший брат, улыбаясь и смеясь сестринским глупостям, я даже не думал, что она так прижмётся, вцепится в мою футболку и будет сидеть так, неподвижно, ещё долгое время. На что я, пусть и не сразу, ответил, заключая уже в настоящие, ощутимые объятия, а не неловкие, опасливые касания, и её солнечные волосы начали щекотать мою щёку, но это всё ничего, это совершенно ничего, и я всё так же гладил и их, и девичью спинку, вслушиваясь в то, как громко, почему-то тяжело дышит Рикки, и тогда хотелось, чтобы эта безмолвная минута длилась целую вечность, ведь я не предполагал, что таких минут мне предстоит ещё множество. Рикки высвободилась из моих рук по прошествии энного количества времени и выжидающе, робко и пытливо на меня взглянула, вся красная и взволнованная, желая от меня что-то услышать, но я не понимал, что именно. Поэтому она заговорила первой. — Так тебе всё-таки нравится обниматься? — этот наивный вопрос был столь же наивен, как и нелепая детская песенка. — Наверное, — нерешительно, точно преодолевая какое-то препятствие, сказал я. — Вот здорово! Тогда можно я буду почаще тебя обнимать? — этот вопрос словно и не был вопросом, или же мне так казалось, ведь я слышал безоговорочную и вместе с тем весёленькую интонацию. — Можно, — ответил я почти сразу, нисколько не думая, да и думать тут было нечего: Рикки мне уже так полюбилась, я к ней так привязался, что готов был согласиться на любую её просьбу, ведь просьбы-то были, по большей части, пустяковые, и, даже если их выполнение будет не очень мне нравиться, лучезарная улыбка Рикки затмит все недостатки. Она радостно подпрыгнула, что-то воскликнув. — Ты знаешь, я так люблю обниматься! Это очень успокаивает! — заверила меня Рикки. — Хоть множество людей и называет это «сопливыми телячьими нежностями», я с ними не согласна! Обниматься нужно всем, чтобы разгрузить психику, вот, даже вывели какое-то количество часов, сколько человеку нужно обниматься, чтобы… — дальше её слова я смутно помню. — Знаешь, я как-то пробовала обнять А-нэ, но она сказала, что терпеть не может этих нежностей! — Как она могла сказать такое? — Да вообще! Ещё и оттолкнула меня, будто я что-то непростительное и стыдное сделала! — Не бери в голову, она просто не понимает. — Ничегошеньки не понимает! Эх, и как она вообще живёт… Рикки вдруг замолчала и подняла голову, наблюдая за облаками, лениво плывущими по синему небу, и болтая ногами, пока ещё обутыми в чёрные ботиночки, блестящие на солнце. Помню, как это зрелище меня почему-то завораживало — нет, не облака, а болтающая ногами Рикки, — и я мог долго, очень долго смотреть за этим, видеть, как быстро бегают тени по её коже и сменяют друг друга, как ярко выделяется чёрная обувь на светлой девичьей коже, как где-то на кромочке испачкан белый носочек, как на голой икре темнеет синяк от какого-то неудачного падения. Этот образ, этот набор маленьких непримечательных деталей делал Рикки такой славной и беззаботной, что и в моих мыслях все заботы куда-то исчезали, и я совершенно переставал отдавать себе какой бы то ни было отчёт в том, что делаю, напрочь забывал о том, что на мне лежит великое дело, что я начал игру интеллектов, бросил вызов детективу L, что я сам Кира, в конце концов, — всё это испарялось, точно этого не было вовсе, и наступал покой. В то время светлой безмятежности мне совсем не хотелось думать о своих обязанностях (возложенных собой же), ведь нахождение рядом с очаровательной хохотушкой было куда слаще и радостнее, чем мысли о том, что я вершу благое дело для общества; и сейчас я наконец понял, чем это было обосновано: зачем мне стараться для всего мира, для безликого «кого-то» и получать его отдачу только через телевизионные программы и выпуски новостей, когда я мог стараться для одного-единственного человечка и получать гораздо больше, чем я мог себе представить? Возможно, это звучит эгоистично, возможно, это совсем не правильная философия для меня, умного человека, привыкшего всегда добиваться того, чего он хочет, но, по правде сказать, сейчас мне уже всё равно. Тогда, конечно, были небольшие проблески вины, были минуты пристыженности и самобичеваний, как Киры, бездельничающего бога правосудия, предающего свой народ, однако это не могло сравниться с тем, что я испытывал благодаря Рикки, и когда Рюк сам заводил разговор о том, что «что-то ты обленился, совсем уже в тетрадь никого не записываешь, почему же?», мне хотелось ему лишь ответить: «Отстань, замолчи, не мешай мне», ведь я не хотел отдаляться от того чуждого мне беззаботного рая, в котором вместо запретного плода цвела буйная Рикки. И которую мне, увы, сорвать было непозволительно.