***
В тот день мы гуляли долго, даже дольше обычного, быть может, потому, что Рикки совсем не хотелось отпускать меня, или же потому, что мне самому не хотелось от неё уходить. Так или иначе, нам было хорошо и весело вместе. Помню, Рикки без конца рассказывала мне что-то своё девичье и простецкое, ведала истории о жителях этого посёлочка и сплетничала о них (готов поспорить, по большей части она несла небылицы), и в итоге я так заслушался, что не заметил, что уже окончательно стемнело и только тусклый-тусклый свет от луны мог освещать нам дорогу. А вот Рикки заметила и как-то разочарованно заявила, что пора бы ей домой. Я, конечно, вызвался проводить её, ведь я ни за что бы не отпустил такую девчонку одну в этой тёмной глуши, и совсем скоро мы настигли её пристанища. — Ну, вот мой дом, — нерешительно переступая с ноги на ногу, коротко бросила Рикки, — спасибо, что проводил, мне было очень приятно провести с тобой время… — она совсем не собиралась миновать порог, всё выжидающе поглядывая на меня. — Не за что, Рикки, — тепло и просто ответил я, — я тоже был рад снова погулять с тобой, — по привычке, которая проявлялась в те моменты, когда было нечем себя занять, сунул руку в карман штанов и вдруг обнаружил там шуршащий крохотный предмет, — ох, точно, совсем забыл… Я хотел угостить тебя кое-чем. Наверное, мне стоило сделать это в самом начале… — глаза Рикки удивлённо и радостно загорелись, и она вся заёрзала от предвкушения. — Вот, — я вынул подтаявшую в жаре дня конфетку в пёстром фантике, — у моей сестры были лишние, поэтому я решил, что… Я не договорил, так как Рикки в ту же минуту что-то воскликнула и бросилась на меня, отчего я сам не заметил, как оказался в её жарких, крепких объятиях. Не поддаётся словам то, что я испытывал, когда эта душка энергично тормошила меня за плечи и изо всех сил прижималась щекой к воротнику рубашки, обвивая мою спину изворотливыми, гибкими и пылающими счастьем руками. Могу сказать лишь то, что я чувствовал, будто нахожусь на вершине чего-то сверхсладостного, недостигаемого, невероятно райского, того, чего не могут познать обыкновенные люди: эта вершина им недоступна, перекрыта, заблокирована, но меня по какой-то причине всё же решили туда провести, и вот теперь я здесь, в безмолвном месте, напротив дома, на пороге которого тускло горит лампа, в объятиях Рикки. Та тяжело и радостно дышит, тем самым опаляя мою шею, и тихонечко шепчет: «Спасибо», после чего, отстранившись, принимает мой жалкий, безусловно, самый жалкий подарок из когда-либо существовавших. Всего одна подтаявшая и размякшая конфета, всего одна, не три, не горсть, всего лишь одна — и такая бурная реакция, такая невероятная нежность и благодарность. Только тогда я понял, насколько Рикки дорожит моим присутствием. Или же насколько Рикки была одинока? — Мы ведь ещё встретимся завтра, да? — с надеждой спросила она, пытаясь заглянуть в мои глаза в полумраке. — Конечно, — я опять прижал её к себе и погладил, — конечно, встретимся, Рикки.***
Среда, 6 августа. Я по своему обыкновению направился в придорожное кафе, но Рикки там, на удивление, не оказалось. Зато её хозяйка во всю копошилась на кухне, переставляя посуду. Я подошёл к ней, чтобы спросить, но едва я успел раскрыть рот, как она хмуро отрезала, что Рикки сегодня не придёт, так как у неё разболелся живот и она осталась дома. На вопрос, можно ли мне её навестить, весьма уклончиво ответила, что Рикки бы, наверное, не захотела впускать лишних гостей в дом (она-то?), ведь у них там не проходной двор всё-таки, но, конечно-конечно, заглянуть можно (уступила лишь потому, что я окинул её пронзительным взором). Дорогу к их дому я помнил прекрасно, и добраться до туда не составило труда. Я с превеликой осторожностью постучал в дверь, дабы не напугать излишней настойчивостью и так хворавшую Рикки, и крикнул, что это я, пришёл её навестить. Не прошло и полминуты, как послышалась быстрая возня, отворилась дверь и показалось красное, заплаканное и измученное личико. Во мне всё перевернулось, сердце облилось кровью от жалости, и в груди неприятно закололо: меньше всего я хотел когда-нибудь увидеть плачущую Рикки. У милочки дрожали руки, и всю её как будто бы передёргивало, точно у неё начался нервный тик или припадок. — Рикки, что с тобой, что случилось? — незамедлительно я подбежал к ней, готовясь подхватить или дать на себя опереться: её еле держали ноги. Послышался тяжкий, болезненный вздох, и Рикки пронзительно застонала, жмурясь и сжимая зубы, отчего я уже не на шутку перепугался и без ожидания объяснений подхватил её к себе на руки, удостоверившись лишь в том, в какой стороне её спальня, на что она дёргано показала налево. Я пронёс её по коридору в гостиную, у стены которой располагался диван, служивший ей кроватью: скомканные простыни, промятая подушка с мокрыми дорожками от слёз, затолканное в угол одеяло; между тем как Рикки вся ёрзала, барахталась и извивалась, но не от сопротивления, а от несказанно ужасных ощущений в теле. Я так аккуратно, как только мог, уложил её, и только тогда, когда её почему-то ледяные, замёрзшие ноги были заботливо укрыты, Рикки заговорила: — Живот… Болит… Ужасно… В перерывах между словами она либо жадно втягивала воздух, либо измученно стонала, и я почувствовал себя невыносимо гадко оттого, что никак не мог облегчить её страдания. — И тошнит, и голова кружится, и температура... — продолжала она, то ёрзая и выгибаясь в невероятных положениях, то затихая и прикладывая тыльную сторону ладони ко лбу, отчего я не выдержал и начал поглаживать её коленки, присев рядом, дабы хоть как-то показать свою сопричастность. — Я целый час назад пила обезболивающее, но оно всё никак не действует… А пить больше нельзя… — я лишь дивился тому, как хозяйка, несколькими абзацами ранее твердившая, что Рикки не захотела бы принимать гостей, вообще могла оставить её одну в таком состоянии. — Так… Больно… — Держись, сейчас что-нибудь придумаем. Я могу тебе хоть как-то помочь? — я погладил её охотно схватившуюся за меня ручку. Рикки наконец взглянула на меня потускневшими, стеклянными глазами, и во мне всё жалостливо заныло, когда она отрицательно покачала головой. — Совсем никак? — отчаянно переспросил я. — Просто будь рядом, — с трудом вымолвила Рикки и вновь задрожала и забрыкалась в чудовищных конвульсиях. Не могу точно сказать, сколько времени я так сидел с ней, успокаивая, гладя и давая цепляться за себя её взмокшим рукам, да и не буду: тяжело мне даются такого рода воспоминания. Я уже говорил это неоднократно, но повторю ещё раз: для меня было самым ужасным, непозволительным и болезненным видеть страдающую Рикки. Как только она начинала плакать, во мне всё тяжелело и переворачивалось, отчего я тут же, немедленно принимался её успокаивать. Так вот, спустя неизвестное читателю, да и мне тоже, количество времени Рикки всё-таки успокоилась и смогла сесть. Я безмолвно, но выжидающе смотрел на неё, не накатит ли очередной приступ, не скрутит ли очередной спазм, но, хвала небесам, она больше не мучилась. Облокотившись на спинку дивана, Рикки слабо, устало подтолкнула меня к себе, я послушно подвинулся, и она, так и не сказав ни слова, положила свою головку мне на плечо и заснула. Я пребывал в некой растерянности и смятении, не зная, что мне теперь с этим взгромоздившемся на меня чудом делать, однако всё-таки приобнял её и начал перебирать шелковистые, растрепавшиеся локоны между пальцев. Тогда я впервые познал невероятное удовольствие — нежить спящую Рикки в своих объятиях, когда вокруг ни души. Четверг, 7 августа. Посещение лодочной станции мы отложили до лучших времён. Рикки рассказала мне о своих ежемесячных припадках и о том, что ей очень трудно жить с этим. Я сказал, что могу навещать её каждый день, если ей будет от этого легче. Она ответила, что, конечно, будет, и благодарственно меня обняла. Таким образом, тот день я также провёл у неё дома. Поскольку Рикки чувствовала себя значительно лучше и её уже не столь сильно донимала боль, я мог осмотреть скромную обитель повнимательнее. Её местечко располагалось в гостиной (за неимением других свободных комнат) и было наиболее захламлено и обставлено. Спальня Аканэ находилась рядом, в том же коридоре, и была, однако, тоже не в лучшем состоянии, то тут, то там, валялись текстильные коробки с флаконами, расчёсками, фенами и прочими средствами для волос (та очень кичилась своим внешним видом), на прикроватных тумбочках (кровать, кстати, была довольно огромная) тоже бардак, какие-то фоторамки, журналы, запутавшиеся в тёмных волосах бигуди. Напротив спальни — уборная (там ничего примечательного), и дальше по коридору — тесная кухня с обеденным столом. Обои и линолеум дешёвенькие, кое-где стёршиеся и порванные, оттого идёшь и молишься, лишь бы не споткнуться. Но вернёмся в комнату Рикки, ибо именно это место меня интересовало больше всего. На не заправленном диване с разбросанными подушками часто можно было встретить какие-то неприметные мелочи, скажем, розовую атласную ленту или остатки обеда, которые Рикки любила потом неспешно доедать, или хрустящие закуски («У нас в Америке это называется снэками», — увлечённо рассказывала моя пассия), оставляющие после себя целое море крошек. Далее, вплотную к дивану и левее, возвышался массивный деревянный шкаф, заполненный пожитками Рикки и одеждой её хозяйки. После него, купаясь в лучах солнца, покорно следовала парта, также не избежавшая участи быть захламлённой повседневной жизнью девчонки. Там, признаться, было довольно много мусора, начинавшегося с пёстреньких фантиков и обёрток и заканчивавшегося разноцветными крышками из-под бутылок газировки. «Ты не понимаешь, это такая коллекция», — оправдывалась она потом перед Аканэ, — «вот, видишь, всё же аккуратно сложено», — особенно отгораживала те алые металлические крышечки, которые любила в тот день, четверг седьмого августа, мне подолгу показывать. Я, кстати, не возражал и не прерывал её: с уст Рикки можно выслушивать даже самую откровенную чушь часами. На столе ещё лежали перламутровые детские браслеты (очевидно, купленные на каком-то рынке), бантики и подаренная мной конфета (до сих пор не съеденная). И, как же я мог забыть, вечный спутник Рикки, плюшевый белый кролик с одним недовольным чёрным глазом (второй заменяла вышитая розовыми нитками пентаграмма), без которого девушка не могла провести ни одну ночь. Тот факт, что Рикки до сих пор спит с игрушками, почему-то только укоренил мою симпатию к ней. И я просто не могу не рассказать об ещё одной интересной детали, подробности которой вы узнаете в обратном порядке, в отличие от того, в каком я знакомился с ней, дабы получилась цельная и презабавная история. Вплотную к стене на той же парте был приставлен альбомный лист с рисунками. На его тыльной стороне в центре было выразительно выведено: «Карта», а затем перечёркнуто, так как Рикки посчитала, что надпись находится недостаточно посередине. Перевернув листок, она проделала то же самое на лицевой стороне, но в этот раз результат её почему-то устроил. Ниже этой надписи разрастались смешные схематичные домики, все как один с треугольной крышей, близ которых были сделаны пометки. Вот, например, одни из них: «кафе А-нэ», «не ходить, злые соседи», «путь к озеру», «лодочная станция; внимание, на развилке, где построили клумбу и цветёт пивнушка (Рикки, видимо, не нашла в этих словах ошибки), поворачивать налево!» и это броское по центру «Я!», позабавившее меня больше всех. Что же, у Рикки определённо был талант в ориентировании на местности. Когда я разглядывал это произведение искусства, она сидела на диване и безынтересно смотрела телевизор. Да, к вашему читательскому удивлению он у них имелся, и для Киры это означало бы выход из его непростого положения и получение должного алиби в кои-то веки. Но, забегая вперёд, скажу, что я, даже нуждаясь в немедленном продолжении своей деятельности, дабы не попасть под подозрения, не стал этим пользоваться. Почему же? Ответ скоро узнаете. «Эй, Лайт, ты наконец нашёл нормальный телевизор, которым можешь даже незаметно воспользоваться, чтобы узнать из новостей о преступниках…» — заговорщически шептал неугомонный Рюк. — «Уверен, эта девчонка ничего не заподозрит», — смакуя и растягивая слова, продолжал он, когда я присел рядом с Рикки, — «ты так долго мучился, и вот теперь удача повернулась в твою сторону… Почему бы не…» — я не дал ему договорить, бросив такой пронзительный и сердитый взор в его сторону, что бог смерти мигом притих. А между тем Рикки опять облокотилась на меня, склонив голову по направлению к моему плечу и изредка комментируя происходящее на экране. Она, кажется, подмечала странность и нелогичность поступков главного героя, но я плохо её слушал: меня интересовала лишь близость и теплота её сладко пахнущих кудрей, вновь защекотавших мой подбородок, оголённый островок шеи с невесомым пушком бледных волос, воротник белой футболки, открывшийся благодаря тому, что Рикки недовольно поправила мешающую шевелюру, и её ничем не примечательные жесты, вроде вздрагивания руки или ёрзанья коленок. Иногда я находил в себе силы, чтобы создать видимость своей вовлечённости, и тихонько кивал её словам, а то и отвечал им: «Да, Рикки, всё в точности так, как ты говоришь», «Я тоже так думаю», «Да, сценаристы весьма глупы», — в то время как внутри всё трепетало от простого человеческого желания обнять, прижать так, чтобы эта милая и тёплая душка навсегда осталась под сердцем и замерла там, и я не знал, как мне подобраться, как завести свою руку ей через спину ненавязчиво, чтобы это не оказалось копированием и подражанием киношным сценам, где возлюбленные смотрят фильм и сжимают друг друга в стальных тисках объятий. В моих наблюдениях за ней не было чего-то вульгарного или неправильного, каких-либо скрытых смыслов или желаний, нет, я просто и заинтересованно любовался тем, что мне было преподнесено, просто и с интересом разглядывал, не вгрызаясь с жуткой дикостью в отдельные детали, вроде той же шеи или горловины футболки, будто они были чем-то неприемлемым и недопустимым, не сходя по ним с ума. Нет, я лишь смотрел на них, как, скажем, на совершенно обыкновенную вещь, без задней мысли. И вместе с тем я всей душой полюбил это занятие: так порой успокаивало это мирное, безмолвное разглядывание резвой девчушки, на мгновение ставшей неподвижной тихоней. На экране желтела пустыня. Ветер грозно раздувал песок, пока герои, еле переставляя ноги, преодолевали возникшее препятствие — именно на этом моменте я отвлёкся и решил вникнуть в происходящее, чтобы хоть раз ответить Рикки чем-то не однообразным, и именно тогда вздумала отвлечься и она, что-то пробормотав и обернувшись, дабы услышать мой ответ. — Ягами? — нерешительно переспросила она. — Прости, я не расслышал, что ты сказала до этого, можешь повторить? — Я спросила, не хочешь ли ты выпить со мной чаю, — на этой фразе Рикки почему-то запнулась и как-то странно засмущалась. — Конечно, хочу, пойдём, — нежно улыбнулся я, и мой голос принял совсем не свойственную ему интонацию, которой я сам удивился. Рикки встала и последовала на кухню неуклюжим пингвинчиком, чем я воспользовался, чтобы придерживающим жестом коснуться её спины, а затем незаметно, точно крадясь, перейти на плечи. — Знаешь, как-то нехорошо получается, что я зову тебя по имени, а ты меня — по фамилии. Называй меня просто Лайтом. Я буду совсем не против. — Правда? — Рикки просияла, заулыбавшись, когда получила мой кивок. — Здорово! Значит, буду называть тебя Лайтом! — то, с каким трепетом она произнесла моё имя, будто всполошило что-то во мне: в груди опять разразилась буря, подкашивающая ноги. К тому моменту мы уже были на кухне. Рикки потянулась к буфету, чтобы всё подготовить, но я остановил её. — Не надо, лучше сядь за стол и скажи мне, где что лежит. Я сам всё сделаю. — она так и замерла, удивлённая, покрасневшая, благодарная, и тихонечко мне всё показала, после чего уселась, как я и велел. На столе было довольно много разных вкусностей, которые могли бы заинтересовать прожорливую Рикки, но всё то время, что мы беседовали, она неизменно смотрела только на меня. А я неизменно ей улыбался, разглядывая пунцовый румянец.***
В следующий промежуток времени, восьмое-девятое августа, в сущности не происходило ничего интересного. Я приходил к Рикки, ухаживал за ней, помогал справиться с болью, смотрел с ней телевизор и занимался совсем уж мелочными и не важными делами. Помню, как она показывала мне какой-то журнал (он был довольно примитивным; что-то связанное с подростками) и не то высмеивала, не то восхищённо нахваливала отдельные его страницы, чем я пользовался, чтобы, строя иллюзию активного участия, как-нибудь придвинуться к ней поближе, взглянуть на мутные фотографии через торчащие светлые кудри и коснуться кисти руки, увлечённо водящей по цветным заголовкам. «Знаешь его?» — вдруг обернулась моя голубка, отчего я весь обмер и сосредоточился на предъявленной мне фотографии какого-то типа. — «Я отрезала ему голову», — не дав мне договорить, заявила Рикки, с наигранной жутью выпучив глаза и резко перевернув страницу, где на похожем смазливом актёре красовался неосторожный надрыв бумаги. Она так громко захохотала, что и я засмеялся тоже. В арсенале Рикки всегда находилось что-нибудь, чем можно было развлечься: то какие-нибудь старые книжки, где мы обводили первые слова каждой страницы и составляли смешные послания, то журналы с головоломками (точь-в-точь как у Саю!), для которых она всегда придумывала нестандартные и нелогичные решения, то занимательные истории о чём бы то ни было; но меня, по правде сказать, это мало интересовало — манила и завлекала только ласкающая улыбка Рикки, когда та говорила, как здорово было бы сделать вот это. Поэтому я соглашался даже на самые бесполезные глупости, даже на самую откровенную чушь, лишь бы развеселить мою резвую спутницу и услышать задорный смех. Впрочем, не могу сказать, что подобные шалости не приносили мне удовольствия или были мне в тягость. А теперь же хочу неожиданно заявить, что события после данного промежутка окончательно всё переменили, развиваясь с невероятной быстротой, не давая мне опомниться и оправиться от очередной волны ярких сцен. Я должен подходить к этому моменту осторожно и неторопливо, я должен вещать со строжайшей последовательностью, дабы не упустить ни малейшей детали, я должен говорить бережливым шёпотом, чтобы не разрушить ту пелену сказочного и райского, которое мне так чуждо. Что же, перейдём к тому дню, когда Рикки навеки стала моей возлюбленной.