Сердце зверя

      — Папка приехал! — Олег с высокого крыльца чуть ли не кубарем слетел, кинулся прямо коням под ноги. Бабушка вслед напрасно кричала что-то про шапку и жилетку, что Олег простудится, но он ее пусть и слышал, но не слушал. — Отец! — налетел на едва успевшего спешиться всадника, порывисто обнял.              Отроку уже не пристало такое проявления чувств, это девицам лишь было позволено, а не воину, и отец Олега явно пожурит еще после, когда наедине окажутся, но Олег готов понести даже серьезнее наказание: он отца почти три месяца не видел, соскучился очень. Вцепился в дурно пахнущую от многодневных походов тужурку, прикрытую кожаным доспехом, вжался лицом в плечо. Отец погладил его по волосам неловко, отстранил от себя, встряхнул:       — Ух, мой молодец! — брови нахмурил, а глаза все же теплом светились, любовью. — Еще больше вырос, меня скоро перерастешь. Ну, отпусти теперь!              Олег улыбнулся, сделал шаг назад, покорно голову склонил: люди смотрели, отцовы люди. Да и дворовые княжие, перед ними терять лица нельзя было ни ему, ни, тем более, старшему княжьей дружины — его отцу.              — Да, отец. Вырос. Но в такого богатыря, как ты, мне еще расти и расти. С возвращением!              Голос чуть дрогнул, скрипнул по-мальчишески, Олегу летом минуло всего лишь пятнадцать. И, конечно, и ростом, и мускулами, и умениями ему до отца еще было далеко. Но в том, что у него получится стать не хуже, ни один человек на княжьем дворе не сомневался, Олег и сейчас уже был хорошим воином, метким стрелком и послушным слугой господина. Да и умен был, знания ему давались разные легко. Достойная отцу смена росла.              — Вырастешь, — отец кинул повод коня своему помощнику, прихватил Олега за плечо, повел в сторону терема. — Как мать?              Матерью они звали бабушку Олега — Салиму, пленницу князьева деда когда-то, а теперь — одну из самых почетных жительниц города и главу женской княжьей дворни. Матери же своей Олег и не знал, никогда ее не видел и про нее у отца не спрашивал. Бабушка лишь однажды на его вопрос ответила, что померла мать, и все, даже где ее могила не сказала. Олег больше и не спрашивал, к чему.              — Здравствует. К вашему приезду, наверное, печет уже. Что видели, рассказывай! — Олег хоть и взрослыми делами занимался, и считался младшим воином дружины княжьей, а все, как ребенок, всем интересовался. И потому каждый раз отца по приезде вопросами засыпал: где были, что видели, что слышали. Отряд этот ездил собирать годовой налог с деревень, что князю подчинялись, много новостей с собой привозили, много интересного и неизведанного.              — Закаты видели и рассветы, Олежа. Видели, как медведица медвежат воспитывает. Еще видели, как вода сама собой в ручей вспять уходит, — отец улыбнулся, вновь потрепал Олега по волосам. — А привезли, как всегда, меду, меха, хлеба. Людей…              Олег обернулся на крыльце. Людей… Кто не мог налог князю продуктами или чем-то еще материальным отдать, был вынужден к нему на отработку на зиму прибыть, чтобы потрудиться на благо княжьего двора и его самого. Олег считал, что это правильно: почему они там лодырничают, а потом должны опять лодырничать? Все же работают!              Он окинул взглядом толпу, что заполонила княжий двор: дружина, зимние работники. Мужики в основном, бабы чаще оставались с детишками, а мужики шли к князю. Один выделялся из всех: волосы — он был без шапки — горели огнем, плеч размах не меньше, чем у Олегова отца, а еще взгляд. Направленный прямо на Олега, убийственный взгляд. Олег вздрогнул и метнулся за отцом в дом.              После он несколько раз на княжьем дворе встречал этого мужика: тот тесал бревна на новый терем, потом камни носил из одного угла двора в другой. И всякий раз, когда встречался взглядом с Олегом, смотрел так, что у Олега поджилки тряслись. Хотя он был не из робких, да и чего ему было бояться… пленника? Он же сын начальника дружины и сам почти дружинник.              — Кто это? — все же не удержался он и спросил у отца как-то, когда они вместе вышли на двор, чтобы потренироваться стрельбе из лука. Работник сгребал навоз из конюшен и таскал его за пределы двора, к огородам.              Отец проследил за ним взглядом, поджал губы, скривившись. Олег еще никогда не видел, чтобы отец на кого-то смотрел так: с неодобрением и одновременно... уважением.              — Это? С Лучистого. Мед он собирает в лесу. Должен был бочонок сдать, а сдал половину. Я у него спросил, где остальное, так он начал нести, что не успел собрать, потому что помогал соседке, у которой муж аккурат на Купалу помер. Просил, чтобы я у них скостил число-то. А я разве могу? Это же не мой мед, княжий, как я могу решать. А потом и соседка орехов недодала. Так он сказал, что за себя и за нее пойдет на отработку. Вот и пошел. Но всю дорогу смуту сеял в толпе, бормотал там разное. Что пришлось по зубам его пару раз образумить.              Олег посмотрел на мужчину. Он видел всяких, кто приходил на княжий двор: пьяниц, ленивцев, больных, кто не доживал до весны, баб, детей, но этот отличался от всех силой духа и непокорностью. Олег кивнул ему зачем-то и отвернулся. Тогда он видел работника в последний раз: через неделю того придавило бревном, бабка Олега пыталась его лечить, но мужик все же умер, и весной его сельчане, отправляясь обратно домой, прихватили с собой лишь землю с общей могилы, где зарыли тех, кто не выдержал. А через несколько недель Олег…              Растерзать. Кровь. Добыча. Убить! Он не понимал, что с ним, но с каждым днем зов к убийству становился все сильнее. Олег взывал все истовее и к старым богам, и к новым, и бабкиным даже молился, чтобы этот морок его оставил. Но тщетно: лишь сильнее становился зов, и никак не остановить, не угомонить было его. Красная пелена сопровождала его везде, куда бы Олег ни пошел.              Он тренировался до седьмого пота, бегал за город в поля, там стрелял из лука часами во все, что попадалось на пути: мелких мышей, зайцев, птиц, что садились на гнезда, но и это не помогало. Подрался с другом даже до кровавых соплей, но и получив по голове железной лапой, что надевали воины чтобы сила удара была больше, не остановился. Даже еще пуще обозлился, чуть ли не зубами вцепился в горло товарища. Кое-как очнулся, сбежал…              Долго бродил за крепостной стеной, пытаясь понять, что с ним. А ночью, едва взошла полная луна, обратился первый раз. В собственной постели вдруг очнулся от боли, пронзившей тело. Хотел закричать, но из горла вырвался дикий звериный вой. Дальше он ничего толком не помнил: лишь ярость, боль от ударов, чьи-то крики, лязг металла, грубые голоса, холод и запах плоти, которую хотелось разорвать.              Очнулся утром в сыром, холодном каменном мешке, где запирали самых ужасных преступников, уже человеком. Голым, замерзшим. Все тело болело, словно его били толпой. Голова кружилась, а во рту был вкус крови. Под ногами Олег нашел растерзанную в клочья огромную крысу, на нее его и вырвало: непереваренным сырым мясом и желчью. Он кое-как вытер рот рукой и заплакал. Таким его нашел отец.              — Вставай, — он кинул в яму одежду: рубаху, льняные легкие портки. Неподходящие для поздней осени, уже снежок ложился на давно голые поля, но лучше такая одежда, чем никакой. Олег посмотрел на свои окровавленные руки, на грязное тело. Умыться бы, прежде чем одеваться. Но отец прикрикнул, чтобы Олег не копался, и он принялся торопливо натягивать рубаху. По веревке, сброшенной ему отцом, кое-как забрался наверх, руки дрожали, скользили, ладони ободрала грубая пенька, но что уж теперь, когда такое…              — Папка… Что со мной, папка? — вместо нормального голоса вырвался какой-то сиплый хрип, словно Олег сорвал горло. А может, и сорвал, может, не почудился ему волчий вой, а… Вновь замутило, защипало в носу. Но Олег подавил и тошноту, и слезы: он же мужчина, а они не плачут.              — Идем, — отец подтолкнул его в спину весьма неласково, вышиб воздух из груди. Не в сторону терема, а к выходу за крепостную стену. Олега охватил ужас: а что если отец его сейчас выгонит за пределы городка и… Больше никогда не позволит вернуться!              — Отец, пожалуйста! Не выгоняй меня! — взмолился он, схватился за рукав отцовой куртки, но он лишь молча отцепил пальцы Олега, отшвырнул руку, словно Олег заражен был ужасной болезнью. А ведь и был. Ведь он же…              За крепостной стеной их ждал чародей, княжий помощник. Он редко когда заходил в город, где пропадал, ночевал — никто не знал. Лишь когда был нужен, появлялся на окраине города или в нем и сразу же уходил обратно, за его пределы, когда завершал свои дела.              Он молча подошел к Олегу, положил руку ему на плечо, длинные ногти, словно у птицы, продрали рубаху, впились в плоть, что на белой ткани появились пятна крови. Олегу было больно, но он не издал ни звука: что такое эта боль по сравнению с той, что он испытал ночью? Олег не отрываясь смотрел в глаза чародея, черные, как колодцы или омуты. Тело становилось каким-то чужим, ноги не держали, мир плыл куда-то, размывался, словно во сне или в горячечном бреду.              Если бы не отец, что подхватил его под мышки, когда чародей убрал руку, Олег бы упал, настолько силы покинули его. Он обернулся на отца, тот не смотрел на него, лишь на чародея, что беззвучно шевелил губами. Страх усилился, Олега затрясло, словно пойманного зайца, в животе заныло, в висках застучало. А если его не просто прогонят, а… убьют? Вот прямо тут, за стеной. Сейчас. Просить о пощаде можно ли? Ведь он…              — Он проклят, — нарушил тяжелое молчание чародей, глядя на отца Олега. — Проклят женщиной, и проклятие ее сильно, я снять его не могу. И не знаю, кто сможет. Отныне он зверь! Оборотень…              Это прозвучало приговором. Олег медленно опустился на землю, прямо там, где стоял, уткнулся лицом в колени, заплакал, уже не думая прятать слез. Зверь. Он зверь. А зверю одна судьба — смерть! Значит, скоро он… умрет! Пусть бы поскорее, чтобы не… И чтобы бабушка не узнала, она старенькая, ее сердце не выдержит.              — Идем, Олег! — отец тронул его за плечо. Осторожно, бережно, совсем как раньше. — Идем. Ты простынешь…              Волки не простывают даже на морозе. И забота волкам не положена. А он теперь волк. Зверь! Олег помотал головой, слезы потекли с новой силой, он всхлипывал, сжимая руками подол мокрой не то от слез, не то от холодного пота рубашонки. Отец подхватил его на руки, как маленького, понес сам. Согревая дыханием, прижимая к груди, шепча что-то убаюкивающее, успокаивающее. Принес в дом, уложил на свою постель, приказал подать еды, чаю, сказал, что простыл Олежек…              А в новое полнолуние опять запер в каменном мешке, бросив лишь пук соломы на пол и кусок сырого мяса. И снова, и снова, каждый месяц зимы, весны запирал там. А потом уехал с дружиной и…              — Матушка, — Олег подошел к бабушке, что складывала в стопки стиранное княжье белоснежное белье. — Отца нет, а меня запереть надо ведь.              Как отцу удавалось скрывать тайну, Олег не знал. Но никто на княжьем дворе или в дружине не ведал, что Олег проклят. Теперь же помочь ему кроме бабушки было некому, не самому же в яму прыгать. Значит, ей придется его вести в тюрьму, запирать. А утром, едва рассветет и Олег опять человеком станет, тайком обратно домой возвращать.              — Как же я могу, Олежек? — бабушка обернулась, вытерла лоб предплечьем, поправила платок, сползший на глаза. — Я туда ходу не имею, к стражникам-то. И ключа нет у меня, и вообще.              Олег стиснул кулаки. Что же ему делать? Он не помнил себя, как ночь проводил — не помнил. Но вот ярость, жажда крови, желание убить, растерзать — они оставались с ним и после полнолуния.              — Но как же, матушка? — он облизал уже начинающие сохнуть — предвестник скорого обращения — губы. — Мне же нельзя, я же зверь! Зверю в клетке положено!              Бабушка шагнула к нему, положила теплую, сухую ладонь на его лоб, и Олег, словно пес, толкнулся в нее головой, прикрыв глаза: приятная ласка.              — Ты не зверь, Олежек. Ты человек! И останешься тут, в доме. Я дверь и окна запру, так и ночь пройдет. Буду молитвы читать… — бабушка убрала с его лица упавшие влажные от пота — Олега всегда до обращения мучил жар — прядки, погладила по виску.              — Но отец ведь… — Олегу ужасно не хотелось в яму, но отец же не просто так его запирал. Он опустил взгляд, посмотрел на свои уже начинающие дрожать от напряжения и нарастающей ярости руки.              — Отца нет сейчас, да и я его главнее. Если говорю, что не буду тебя запирать, значит, не буду! Вот и весь мой сказ! — бабушка топнула ногой, и Олег смирился. В любом случае было уже поздно что-то придумывать: солнце заходило, уступая небо луне.              На княжьем дворе они занимали — небывалая роскошь! — две комнаты. Одна — бабушки Олега, другую делил он сам с отцом. В этой комнате бабушка и заперла его: закрыла ставни плотно, посмотрела, как Олег раздевается — случалось ему обернуться в одежде, так она оказывалась разорванной в клочья, — и устраивается на коврике на полу, перекрестила его и ушла. Олег услышал, как запирает она дверь на засов, а потом все звуки дома для него пропали, потому что появились другие.              Шум крови в телах тех, кто был рядом, шелест жучков в дереве, далекие голоса за стенами княжьего двора — он слышал все, чего не мог уловить человеческий слух. И чуял то, что неподвластно было человеческому носу: запах хлеба с кухни, лошадей — с конюшни. И плоти. Звериной и человеческой. Близкой.              Рвать. Убивать. Чувствовать кровь! Сознание мутнело с каждой минутой все больше, начало корежить от обращения. Боль выкручивала все суставы, мышцы, кости, казалось, ломались, а может, и ломались они на самом деле. Хотелось содрать с себя горящую будто бы кожу, вырвать нутро, что сейчас словно выворачивалось наружу.              Олег закричал, закусил собственную руку. Нельзя чтобы услышали, отсюда — нельзя! Если бы услышал кто, как он из камеры своей кричит, так ничего бы не поняли: часто узники там шумели, да и собак было немало, чтобы вою удивиться. А тут, в княжьем почти доме… Кровь попала на язык. Олег жадно принялся лизать ее. Сначала язык проходил по голой коже, потом — по меху.              Волк встал на дрожащие лапы, поднял голову к потолку и завыл протяжно. Потом принюхался: рядом, совсем рядом кто-то был. Кто-то, у кого сердце билось пусть уже не так ярко, но еще билось. У кого плоть была суха, кровь не так горяча, но все же. Волк подошел к двери: добыча была там, за нею, совсем близко, надо только открыть запор.              Он ударился о дверь грудью. Тщетно, она не поддалась. Тогда он взял разбег, всей массой навалился. Дверь дрогнула. И снова и снова он бросался на нее, пока не выбил совсем. Замер, хлестая себя хвостом по бокам, рыча. Нос еще ярче чуял человека, жертву. Волк обвел комнату взглядом: где же она? В углу, держа в одной руке лучину, а в другой — книгу, сидела старушка.              Волк подошел к ней ближе, принюхался. Что-то знакомое было в ней, родное. Она протянула к нему руку:       — Олежа! — прошептала еле слышно. — Олежа, это же я!              Волк слышал слова, но не понимал их смысла. Зарычал, оскалив клыки, отошел в сторону. Что-то не давало ему прыгнуть и вырвать горло жертве. Что-то…              — Олежа!              Что-то в ее интонациях, в том, как смотрела она. Волк покосился на другую дверь. И на окно, не закрытое ставнями: за ним была ночь, лунная, ясная, белая дорожка шла через весь двор. Волк взвыл опять.              — Не пущу! — внезапно жертва из своего угла метнулась к окну, растеряла и лучину, что упала и погасла тут же, и книгу. Раскрыла руки широко, будто могла она остановить зверя. Волк, стелясь по полу, прошел к ней, оскалился еще больше, открывая верхнюю губу. Царапнул лапой пол: уйди! Но она не уходила. Лишь протянула к нему руку, словно хотела погладить, тонкую, сухую, дрожащую.              Знакомый запах родного человека ударил в нос, но волка звала луна, и уже не было для него родных. Он хватанул эту руку, дернул на себя. Женщина закричала, замахала на него другой, а потом начала медленно оседать на пол. Кровь на языке, кровь. Убивать! Волк выпустил руку, нацелился на горло, но…              Воспоминания о чем-то теплом, приятном голосе, ласковых руках возникли в его голове. На секунду мелькнуло человеческое, волк отшатнулся, взревел, а потом единым махом, словно был бесплотным, выскользнул в окно. Заметался по двору: ужас охватил его, надо было бежать, бежать дальше, что-то нехорошее сделал он, что-то… Человеческое мешалось со звериным. Зверь рванул в одну сторону, в другую, опять завыл.              — Волк. Братцы, волк на дворе! Хватай его! — закричали откуда-то, потом зажегся яркий свет, на двор выбежали люди.              Волк заметил их, зарычал еще громче. Терзать, рвать! Они двигались к нему, загоняли в угол двора. Красное, рыжее, черное — все мешалось в одно. Пахло смертью, опасностью. Куда бежать? Волк поджал хвост, попятился еще сильнее, уперся задом в стену. Люди двигались к нему полукругом, ощерившись факелами, вилами, рогатинами. Он поднял морду к небу, взревел…              — Олежа! — слабый голос раздался откуда-то издалека. Волк обернулся на зов, будто это его звали. И в тот же миг в него вонзилось острие рогатины прямо в переднюю лапу.              — Бейте его, ребята!              У него был один шанс, одна секунда. Человек вырвал рогатину, чтобы ударить его еще раз, волк рванул вверх, встал на задние лапы, а потом единым махом перескочил через людей. И по двору понесся туда, где стена, отделяющая его от воли, была чуть ниже. Лапы заскребли по бревнам, забили по воздуху, передняя горела огнем, запах крови оглушал. Волк соскользнул на землю. Люди были совсем рядом. Он прыгнул снова, собрав все силы, перевалился через стену и, не обращая внимания на боль, понесся в сторону полей и леса.       

***

             — Я очнулся в этой самой землянке, рядом сидел старик. Он рассказал, что подобрал меня в лесу, далеко от человеческого жилья, раненного, голого. Подлечил как мог. Когда я пришел в себя, накормил, дал одежду. Я хотел уйти, — Олег покусал губу, потеребил край своей рубахи, помолчал. На Сергея не взглянул, заговорил опять: — Сказал ему, кто я: что я зверь, что меня не лечить, не кормить и поить, а убить было надо. А он лишь покачал головой, сказал, что никто напрасной смерти не заслуживает: ни человек, ни зверь. И что я могу остаться, если хочу. С ним, у него. Я остался. Куда мне было идти? Домой? Туда мне хода больше не было. И не потому, что я теперь стал преступником, что на своих же напал, просто нельзя мне было больше рядом с людьми. В лесу в одиночестве бы я погиб...              — Он тебя научил всему? — Сергей окинул взглядом землянку. По словам Олега, сбежал из дома он в пятнадцать, несмышленышем еще почти. Теперь же многое он знал и умел, чему явно не на княжьем дворе выучился.              — Он, — Олег чуть улыбнулся. — Древомысл его звали, он был старых порядков еще человек. Не мог смириться с новыми, юношей ушел в лес, иногда лишь выходил к людям, когда надо было что-то, чего природа дать не могла. И выучился всему сам, и меня выучил: лес читать, зверей бить, рыбу ловить, дрова рубить, лекарства готовить…              Сергей потянул себя за пряди волос, упавшие на лицо. Спросить про зверя? Олег ведь встретил его в тот день, когда луна неполная была. Значит, не только в полнолуние он превращаться мог теперь. Как же это?..              — Зверем я сам научился быть, — будто в ответ на невысказанный вопрос продолжил Олег. — Уходил в лес, пытался себя контролировать, свою злость учился обуздывать. Сначала не получалось, но через время удалось и звериное, и человеческое в голове в полнолуние держать. А потом как-то так вышло, что смог оборачиваться и в другие дни, по своему желанию. И тогда я понял, что стал самым сильным зверем в лесу. Собрал стаю, весь лес себе подчинил, я тут хозяин теперь! Так проклятие стало даром.              Сергей вздрогнул, взглянув на лицо Олега, проступили на нем волчьи черты: заострилось оно, стали ярче выделяться скулы, губы утоньшились, открылись клыки. И глаза из медовых, теплых превратились в желтые, холодные, лунные будто бы. Глаза зверя.              — Почему ты сказал, что я твой враг? За что ты меня убить хотел? — спросил Сергей глухо. Зверь почему хотел бы — понятно, он защищал свою территорию и свою стаю от чужаков. Только вот Олег сказал, что убить его человек хотел, а не зверь. Но они не встречались ранее, чтобы Сергей мог ему чем-то успеть досадить.              Осознание ударило обухом: мать! Ведь это отца Сергея тогда забрали княжьи люди, это от него ничего обратно не привезли, кроме горсти земли с его могилы. И мать тогда…              — Моя мама прокляла тебя, — шепотом выдавил Сергей свою догадку. Он помнил, как страшно выла она, простоволосая, обезумевшая, у порога их дома, куда положили узелок с землей с отцова последнего пристанища. И как шептала слова злые, непоправимые — помнил. Он и сам бы сказал их, но онемел тогда от горя, оставшись наполовину сиротой и став еще двенадцатилетним ребенком главой семьи.              Олег медленно кивнул:       — Она. Мой зверь, едва ощутил на тебе ее дух, понял, что именно по ее вине я стал таким. И я захотел… В одно мгновение мне захотелось растерзать тебя, дать своей стае уничтожить тебя, ее кровь от крови, плоть от плоти, разнести твой труп по всему лесу, чтобы никто и никогда не узнал, где ты сгинул!              Сергея передернуло от слов Олега, а главное — от интонации, с которой он их произносил. Он поднялся с лавки, медленно отошел к выходу, встал у двери, будто бы она могла его спасти. Захочет Олег — обратится моментально в зверя, прыжок — и не будет Сергея, он и выскочить-то на улицу не успеет.              И вновь Олег будто мысли прочел, покачал головой, протянул к Сергею руки ладонями вверх, горько вздохнул:       — Прости, Сережа, за слова эти. Но раз уж начали мы правду говорить друг другу, то до конца и всю. Не бойся, я не трону тебя. И никому не позволю. Иди сюда!              Сергей покачал головой, устроился на скамеечке у очага. Так спокойнее. Он верил Олегу, хотел бы верить, но… Да и вряд ли Олег желал бы со своим врагом рядом быть, особенно теперь, когда все раскрылось.              — Почему тогда не растерзал, раз хотел? — спросил, глядя на дотлевающие угли.              — Думал, ты сможешь проклятие снять, — ответил Олег, скрипнула лавка, Сергей догадался, что Олег решил все же встать. На этот раз Сергей не остановил его. — Но дни шли, а ты не чуял, что со мной что-то не то, никак не показывал, что видишь проклятие. И я понял, что ты пусть и из рода чародеев, но сам не чародей, мне ничем не поможешь!              — А потом почему? — Сергей все же взглянул на Олега, сердце заныло от боли: бесполезный он! Даже хуже, только одни беды Олегу от него: сначала Сергеева болезнь, потом дурость его и опять болезнь. А теперь и Олег болен и слаб. И из-за Сергея, что солгал. Заслуживает он если не смерти, то быть в этом доме он не заслуживает, это точно.              — Потом, — Олег все же встал, Сергей наблюдал за тем, как он, полуодетый, босой, шатаясь, делает шаг, потом другой, наконец доходит до очага. Пытается сесть на пол рядом с Сергеем, туда, где столько часов пролежал без сознания волком. Сергей протянул к нему руки, подхватил, помог опуститься на край шкуры, что служила им теперь ковром. — Потом я понял, что… — он протянул руку и осторожно коснулся щеки Сергея.              Внутри что-то загорелось ярким огнем от этого касания. Сергей уже чувствовал такое, когда касался Олега или находил его руки на своем лице или теле. Чувствовал, когда за Олегом ухаживал: когда обрабатывал раны, мыл его, переодевал. Ощущал, когда Олег говорил с ним и скупо улыбался ему. Когда даже отдавал поручения или строго спрашивал что-то. Это была… любовь?              — Никто и никогда мне не был нужен. Жил я тут один годы после смерти Древомысла, и было мне хорошо в моем одиночестве, среди зверей и деревьев. Когда появился ты, я терпел тебя, думая, что ты сможешь меня спасти. Да и все же человеческое во мне есть, что не позволяет бросить другого умирать. Но день ото дня я смотрел на тебя, слушал твои речи и дыхание, чувствовал твой запах и тепло рядом, когда нам случалось спать на одной лавке, и все яснее понимал, что я… — Олег замолчал, вдохом-выдохом выровнял дыхание. Зажмурился, будто боялся взглянуть на Сергея.              — И я… — тихо проговорил Сергей. Подался вперед, сполз со скамеечки, встал перед Олегом на колени, прижался лбом к его мокрому от болезненного еще пота лбу, тоже закрыл глаза. Зашептал торопливо: — Никого никогда я не любил, кроме матери и отца. После их смерти словно заледенел я, словно сердце замерзло мое. С тобой только я вновь почувствовал в сердце тепло. Но не такое, как с матушкой и отцом, а иное. Совсем иное…              — Я думал, что тебе будет без меня лучше, потому пошел в деревню. Но без тебя мне так худо будет, Сережа, так худо. Я тебя не видел всего пару дней, а казалось, что сердце вырвали совсем. Такая тоска, что выть человеком хотелось, не только зверем…              Дыхание Олега ощущалось на губах, горячее, желанное. Сергей положил руки Олегу на плечи, потянул к себе, коснулся его губ своими, зашептал:       — Я никуда от тебя не уйду, если не прогонишь! — а потом поцеловал. Олег ответил ему со звериной жадностью.