парадокс тесея

      Паули снятся кошмары последние года два с половиной: отвратительно реалистичные, скребущие веки с обратной стороны каждый раз, когда он пытается уснуть. Приходят с завидной периодичностью и бессовестно искажают дорогие воспоминания, как кривые зеркала — вода в фонтанах и каналах становится вдруг ярко-красной, небо рушится с раскатами грома на кровоточащий город — стихия беспощадной волной слизывает с острова все аккуратные здания с оранжевыми крышами. Вокруг становится лишь одна тьма-тьма-тьма, среди которой вспыхивают зеленым цветом глаза — почему-то смутно знакомые; почему-то родные и чересчур нежные руки вдруг имеют предательски острые когти-кинжалы — только на этот раз они не ранят нарочно-неправильно где-то в районе ключицы, а очень даже намеренно вскрывают грудную клетку всеми рёбрами наружу.       Паули просыпается резко, рефлекторно проводит рукой по груди, задевает пальцами старые шрамы — напоминания о последней встрече. В комнате темно, почти как в кошмаре, но только вот вместо кошачьих глаз и смертоносных клыков он находит взглядом капитана: тот тоже не спит, нервно кусает губы, сидит, поджав колени к подбородку на койке напротив, и пытливо смотрит в ответ. Раньше Паули часто слушал довольное сонное бормотание среди ночи и думал, что капитан — счастливый человек, которому вообще никогда не снятся кошмары. Но после воссоединения команды на Сабаоди многое изменилось — после смерти Эйса вообще все изменилось.       Им все чаще приходилось вот так — задолго до рассвета встречаться глазами, кивать коротко друг другу, но не говорить ни слова. Паули каждый раз думает, что ему непривычно видеть постоянно шумного и веселого капитана таким. Паули беззвучно сползает с кровати и в утешающем жесте кладет ладонь на плечо Луффи, прежде чем проскользнуть за дверь каюты — в полутьму. Достает сигару, как пулю из обоймы — жаль, что убивает не так быстро. Табак на кончике языка противно горчит, но Паули не обращает внимания и вдыхает дым поглубже в лёгкие, цепляется дрожащими (от нервов, и совсем немного — от алкоголя каждый день два года подряд) руками за фальшборт и отмахивается от навязчивых образов, от чертовых глаз — диких и плотоядных — Робу Луччи почти удалось, чтобы в памяти о нем оставалось больше от зверя, чем от человека. Паули слишком хорошо помнит, как Луччи только своим видом тогда орал истошно прямо в лицо — так, чтобы слышно было только им двоим: ну же, Паули, смотри! Смотри, не отворачивайся! Я — чудовище, запоминай меня этим!       Паули действительно старался запомнить. Злился страшно: на себя — за слабость, на него — вообще за все. Каждый день прокручивал в голове странный и совсем незнакомый голос, говоривший что-то про слишком долгую миссию и абсолютное правосудие; смаковал, как до боли родные очертания искажались и становились кем чем-то другим, хищным и кровожадным; повторял как мантру всякий раз, когда застигал слёзы в уголках собственных глаз: предатель, я тебя ненавижу-ненавижу-ненавижу. Старался — правда старался — не получилось. Куда чаще память возвращала в моменты, когда не было ещё всей этой боли, когда Луччи был ещё человеком без всяких «но»: обнимал во сне, кормил уличных кошек перед работой, выпивал вместе с Паули в баре в пятницу вечером; а потом, когда они возвращались домой — дрожал под прикосновениями и лихорадочно цеплялся за спину — это, Паули был уверен, не могло быть просто притворством. А значит было ещё там что-то от человека. А значит, думает Паули, он, возможно, даже не даст Луччи первым делом по морде, когда они свидятся вновь.       Робу Луччи последние два с половиной года снятся кошмары тоже: в них все покрыто холодной дымкой серого тумана, слишком тихое и нагнетающее. В них никто не умирает, в них все почти что инертно-спокойно, как в замедленной съёмке. В них — Паули, и его глаза самые обычные, человеческие. Не злые, не оголтелые, красивые — голубые, с золотистыми вкраплениями по центру и чуть тёмной радужкой по краям. Сквозь пелену сна Луччи чувствует, будто чужие — метафорически, на самом деле — самые родные — руки медленно ускользают, без сожаления отпускают длинные пальцы, которыми Луччи отчаянно пытается заново вцепиться в призрак. Голос Паули такой же, как и обычно: спокойный и чуть хриплый от табачного дыма. Только звучит он на этот раз не привычно-ласково, а почему-то строго и почти сталью: Луччи, Луччи, Луччи… Слушай, Луччи, слушай внимательно: ты-мне-больше-не-нужен. Паули произносит это легко, не дрогнув даже, не колеблясь. Бросает эти слова в лицо и уходит; уходит куда-то прочь, уносит с собой облегчённую улыбку на уголках губ и поражающее безразличие во взгляде глаз — обычных, красивых, человеческих. Луччи кажется, что будто бы все небо над головой сходит на нет, когда он не находит рядом с собой Паули — когда видит только, как где-то совсем далеко, не здесь — высокая фигура в яркой синей куртке растворяется в пелене.       Луччи отчаянно хочется закричать, но голос будто бы впервые в жизни теряется не номинально — распахивает глаза, комкает простыни, дышит тяжело и точно также не обнаруживает никаких признаков Паули поблизости, но тут же осознаёт все и успокаивается потихоньку. Откидывается на подушки, про себя благодарит условного бога: это-всего-лишь-сон. Робу Луччи уже давно не снились мертвецы да кровь — внутри все слишком заржавело и обуглилось, чтобы это казалось чем-то ужасным, чтобы это мешало снам до боли и сдавливало горло невидимой петлей паники. Роб Луччи был человеком, который вообще вряд ли бы мог бояться чего-то — так он убеждал сам себя, кичился, притворялся, надевал маску невозмутимости на лицо каждый день. И, действительно, его не страшит больше кровь на собственных руках, которая уже семнадцать лет к ряду никак не смывается до конца, сколько не гипнотизируй струю воды из-под крана в попытке избавиться от самой назойливой, забившейся уж слишком глубоко под ногти; не страшат эти тысячи тысяч убитых в послужном списке, будто бы все разом уставившиеся на него, и глаза их — стеклянные и безучастные — точно не страшат так сильно, как глаза Паули, смотрящие с несвойственным безразличием практически каждую ночь.       «Луччи-кун, ты неважно выглядишь, плохо спал сегодня?» — Коала всегда замечала, но он только отводил взгляд и отрицательно мотал головой: все в порядке, засиделся за отчетами, Драгон-сан просил подготовить все раньше срока. Как всегда и привык, врал — считал дни до возвращения Сабо в штаб, чтобы отправиться вместе с ним на корабль к пиратам Мугивары — тот упоминал, что непозволительно долго не видел своего бестолкового младшего братца. И тут же толкал Луччи в бок — сообщал, что у него, вообще-то, тоже есть «пара незавершённых дел». Луччи ждал с каким-то странным трепетом, думал только об одном: только бы Паули вспомнил его — настоящего, только бы не поверил взаправду, что от зверя в нем все-таки больше.