Корабль и команда. История "Баунти".

В канун Рождества 1787 года, двадцать третьего декабря, в воскресенье, из английской гавани Портсмут, держа курс на зюйд-вест, вышел трёхмачтовый парусник британского Королевского Флота – Его Величества Вооруженное Судно «Баунти».   Подготовка к отплытию велась в обстановке строжайшей секретности, и лишь очень немногие знали истинную цель и назначение этой экспедиции. Однако задолго до того, как «Баунти» поднял паруса, и морякам – уже в открытом море – официально объявили об их задании, по флоту поползли слухи. В кругах, близких Адмиралтейству в Лондоне, в судостроительных верфях в устье Темзы и во всех портовых кабаках южного побережья Англии все чаще и чаще шептались о грядущем путешествии «Баунти».   Это должна была быть не совсем обычная экспедиция. Точнее – совсем необычная.   Во-первых, экзотический пункт назначения. Не в Новый Свет, на Североамериканский континент; не в дикую Южную Африку; не в сказочную, но ставшую уже привычной Индию; и даже не к далеким берегам Новой Голландии (Австралии) и Новой Зеландии. А гораздо дальше – в Южные Моря (так тогда именовалась тропическая область Тихого Океана), на райский остров с причудливым и манящим названием Таити (Отахеите).   И, во-вторых, абсолютно уникальная миссия. Не на войну с врагами-соседями и не в поход за чернокожими рабами; не для открытия новых земель и не на поиск пресловутого Южного материка; не за диковинными заморскими товарами и не за золотом и алмазами. А за «чудо-растением».   В ходе английской экспедиции на транспорте «Баунти» предусматривался следующий недельный рацион питания матроса: три килограмма двести граммов галет, девять с половиной граммов солонины (говядина и свинина), по сто шестьдесят граммов вяленой рыбы и масла, девятьсот граммов гороха, двести двадцать граммов сыра и, кроме того, спиртные напитки.   Вечером этого же дня Флетчер Кристиан, помогая Блаю расположиться в его капитанской каюте, хотел было завести долгожданный диалог, но Блай его опередил и первым произнёс:   — Ну, вот мы и снова под парусом, мистер Кристиан.   — Да, сэр.   — Несовпадение ли!? Уже в третий раз вместе.   — Не по моей воле, сэр.   — Адмирал мне говорил об этом, но я затребовал именно вас и вот вы здесь. Я всегда ценил независимость своих подчинённых.   — Уважаю вас за это, сэр.   — Только ли за это?   Кристиан замешкался, не знал, что и ответить, и попавшаяся в поле зрения географическая карта, помогла ему сменить тему:   — Курс проложен, сэр? Через мыс Горн, прямиком на Таити.   — Если позволит ветер... Не сможем взять западнее, развернёмся и пройдём вокруг Африки, придётся пополнить запасы в бухте Фолс-Бей.   — Придётся... кормят нас тут не лучше чем в тюрьме, и я бы не очень доверял вашему помощнику. Странный он какой-то.   — Что вам за дело до припасов и моего помощника?   — От голодного матроса толку мало, чтобы люди усердно работали их надо хорошо кормить.   — Люди? Мистер Кристиан, не смешите меня! Одни вон проходимцы, да воры! Слышали ропот на палубе? Они ещё узнаю, что такое дисциплина.   — Мой вам дружеский совет, сэр, будьте с ними помягче. Десять тысяч миль это всё-таки не шутки, два года бок о бок, мы сидим на пороховой бочке.   — Плевал я на ваши советы, у меня с матросами разговор короткий. Они уважают только один закон — страх. И моим офицерам это следует тоже помнить.   — У меня на это будет другое мнение, сэр. Пусть большинство этих людей пришли из кабаков и тюрем, но они англичане, а значит настоящие моряки.   — Сейчас ваше мнение оставьте при себе. Вы обязаны выполнять мои приказы, нравиться вам они или нет.   — Конечно. Ваше слово для меня закон, мистер Блай.   — Значит, мы поняли друг друга.   — Разумеется... Будут ещё распоряжения, сэр?   — Нет.   — Это всё?   — Да, вы свободны.   Кристиан покинул каюту капитана и отправился на верхнюю палубу, где ночью будет нести свою первую вахту на борту «Баунти».     Двадцать седьмого декабря, когда капитан Блай, прогуливаясь вдоль юта, посмотрел на свои карманные часы, подняв голову, он окликнул:   — Помощник штурмана!   — Да, сэр! — отозвался Кристиан.   — Играйте раздачу выпивки!   Флетчер достал из бокового кармана небольшую трубочку и подал условный сигнал в каюты, населённые матросами, а после воскликнул:   — Раздача выпивки! Подвахтенные, собраться на верхней палубе для раздачи грога!   Матросы шустро выбежали из-под палубы, и, подходя по очереди к боцману, держали кружку у крана бочки, откуда шёл ароматный запах грога. Вышел на поверхность и Джон Миллз, расскажем об этом человеке подробнее:   Миллз родился в местечке Карни (неподалеку от Абердина, Шотландия) двадцать первого апреля 1749 года. Вот как его описывал Блай: «... сорок лет, пять футов десять дюймов ростом, бледный цвет лица, светло-коричневые волосы, крепкое телосложение, костлявый; шрам в правой подмышке из-за гнойного нарыва... »   Джон Миллз был почти самым старшим из людей на «Баунти». О нем известно немного.   Вдруг Миллз услышал, что к нему обращаются, повернул голову и увидел перед собой Валентайна, который доложил:   — Эй, Миллз! Мистер Фрайер, желает с тобой поговорить!   Миллз в душе забеспокоился, но снаружи не подал на это виду. Он прошёл вдоль палубы и его подозвал штурман корабля, стоящий возле грот-люка.   Теперь сделаем небольшое отступление и разберёмся, что из себя представляет этот самый грот-люк. Грот-люк на кораблях того времени закрывался простой решёткой, особенно если артиллерийские батареи под палубой требовали хорошей вентиляции. Но на более крупных океанских судах, наподобие «Баунти», на грот-люке была крышка из плотно подогнанных досок, в шторм её можно было задраить и даже закрыть водонепроницаемой просмоленной парусиной. В данном случае крышка люка с подъёмными кольцами, состояла из шести деревянных реек.   Миллз подошёл к Фрайеру с неохотной улыбкой на лице и живо провозгласил:   — Матрос Миллз, к вашим услугам, сэр! Чем могу вам помочь?   — Что ж, а вы я смотрю весёлый малый, правда, немного хитроват?   — Простите, что, сэр?   — Я говорю, что, судя по всему, вы стащили две головки сыра.   — Я стащил две головки сыра, сэр!?   — Будете всё отрицать?   Миллз кинул цепкий взгляд на капитана Блая, стоявшего в пару метров от него. Тот был уже в курсе кражи и только лишь невольно подслушивал этот допрос. Выходя из себя, Фрайер несдержанно вскричал:   — Говорите же, чёрт побери, Миллз!   — Да... буду отрицать, сэр. Разумеется, конечно, сэр! Но прежде всего, я хотел бы узнать, кто же меня обвиняет?   — Да, конечно! — сказал штурман, и, подойдя к одному из матросов, продолжил, — Вот этот внимательный матрос, видел, как вы их взяли перед выходом из Портсмута.   — Он, что-то путает, сэр, или же нагло врёт.   — Матрос Лоуренс Лебог, вы бессовестный лгун или же нет? Отвечайте прямо!   — Нет, сэр. Я своими собственными глазами видел, как этот человек взял две головки сыра.   Подошёл капитан, и чтобы закончить этот допрос, провозгласил:   — Мистер Фрайер, для установления виновности одних слов будет мало. Оформите недостаток, как нераскрытую кражу и перестаньте выдавать команде сыр до тех пор, пока дефицит не будет восполнен.   — Да, сэр. Конечно.   С этими словами Блай отошёл на своё место и продолжил следить за порядком на корабле. Фрайер же со странной улыбкой взглянул на Миллза и завершил:   — Вы легко отделались, Миллз. На этом всё... можете быть свободны.   — Спасибо, сэр!   Миллз отошёл. Он недалеко встал от Фрайера с Лебогом и внимательно наблюдал за действиями матроса, который через некоторое время спустился на нижнюю палубу к своим товарищам. Миллз сжал кулаки и с искажённой гримасой, спешно последовал за ним, но путь ему вдруг неожиданно преградил Уильям Коул и предупредил:   — Постой, не спеши. Остынь, даже если тебя обидели.   — Я поквитаюсь с ним и дело с концом.   — Подожди, тебе говорю. Послушай меня... корабль у нас не большой, спрятаться на нём от злобы и вражды просто невозможно. Я уже тридцать лет в море. Поверь мне, всё это плохо закончится.   — Не поучай меня, а я не буду поучать тебя. Хорошо?   — Я тебя предупредил.   — А теперь уйди с дороги и дай пройти.   — Пожалуйста...   Спустившись по передней лестнице вниз на палубу, Миллз увидел перед собой картину, как Лебог рассказывает всей команде о случившемся:   —... благодарите за это своего доброго друга Миллза! Отныне будет именно так, капитан приказал. Сыра не дадут, пока не пройдёт время, за которое мы съели бы пропавшие головки. Всем ясно?   После этих сокрушительных слов, Миллз впал в ярость, и, пройдя вглубь толпы, он со спины опрокинул Лебога на пол, при этом крича:   — Я не люблю, когда меня обвиняют в воровстве! Я не вор и никогда им не был!   — Я не виноват! — сказал в ответ Лебог, поднимаясь на ноги.   — Я тебя проучу, морская крыса!   Схватив Лебога за шиворот, Миллз хотел было уже нанести ему удар по лицу, но из толпы вырвался Беркитт и остановил того:   — Я больше не хочу, чтобы меня лишали сыра, приятель! Может это тебе стоило бы врезать? А?   Отшвырнув Лебога в сторону, Миллз с глазу на глаз начал повествовать свою историю:   — Послушай, приятель, капитан сам попросил меня отнести этот несчастный сыр к нему в каюту. Я честно выполнил его просьбу, а теперь меня обвиняют в воровстве! Вот всегда так на этом чёртовом флоте, выполняешь офицерскую просьбу, потом тебя называют вором, а команду лишают сыра.   — Значит, ты сделал это по просьбе капитана? — для уверенности переспросил Беркитт.   — Знаете что... Капитан подворовывает из нашего провианта, это капитан вор, а не я! — ненароком, в порыве злости, сорвалось у Миллза.   Волей случая, проходящий мимо Уильям Блай, в сопровождении Флетчера Кристиана, услышав эту реплику, обернулся, и, зайдя на порог, кинул на сборище матросов свой суровый взгляд. Моряки притихли, и готовились к худшему. Капитан был очень удивлён услышанным, и твёрдым голосом произнёс:   — О, какая неожиданность, слышать такие слова от собственной же команды. Мы в море всего несколько дней, а вы уже обвиняете своего капитана в воровстве... Забавно... Ну и кто же этот смельчак, который посмел кинуть столь колкую реплику?   В ответ Блай ничего не услышал, окромя скрипящего дерева обшивки корабля, неспешно качавшегося на волнах.   — Своих не сдаём, как я понимаю... И всё-таки я даю вам последний шанс, признаться и... иначе все присутствующие здесь, вскоре пожалеют о том, что заступили в команду на «Баунти».   Моряки побледнели от страха, у многих выступили капельки пота на лбу и тогда многие повернули голову в сторону и указали глазами на Миллза, который теперь оказался в замешательстве. Блай, повысив тон, улыбнулся и проговорил:   — Миллз!? Неужели отличный морячок, как тебя представил, мистер Фрайер, который с такой любезностью помог перенести мой багаж в каюту, посмел осквернить честь капитана, плыть с которым ему ещё придется порядком около двух лет!?   — Я не...   — Отвечай на вопрос, чёртов выродок! Это ты сказал!?   Через мгновения, сдавленным голосом, Миллз промолвил:   — Да... это я, сэр.   — Как вы все помните, военный устав предусматривает серьёзное наказание человеку, назвавшего своего капитана вором.   Кристиан, наблюдавший со стороны на эту сцену, сделал попытку смягчить озлобленность Блая и произнёс:   — Я думаю пару недель без грога, научат его держать язык за зубами. Как думаете, мистер Блай?   — Да, но ещё лучше его этому научат две дюжины ударов плетью. Мистер Кристиан, построить команду для наказания виновного перед строем!   — Слушаюсь, сэр.   Моряки, потупив голову, смотрели в пол, Миллз был жутко напуган и с отчаянием вспоминал слова Коула: «Поверь мне, всё это плохо закончится». Тем временем Флетчер Кристиан скомандовал, чтобы все матросы взяли головные уборы и живо поднимались на верхнюю палубу. Моряки повиновались, и по пути к лестнице к Миллзу подошёл Квинтал, с печалью в глазах он отдал тому наполовину пустую кружку с грогом и последовал за остальными. Миллз опустил глаза на дно кружки, и, погрузившись в полуживое состояние, выронил её из рук, сомкнув очи.   В это время по приказу капитана, боцман Коул достал из шкафчика своей каюты платок, в котором хранилась плеть, и отправился на главную палубу.   Через считанные минуты команда была построена и ждала ужасного зрелища.   — Если какой-нибудь офицер, матрос или солдат, состоящий на службе или относящийся к флоту, выразит неуважение к вышестоящему офицеру, находящемуся при исполнении своих должностных обязанностей, виновный должен быть наказан в соответствии с тяжестью своего проступка, — зачитал Блай и затем, надев шляпу, сказал. — Даю две дюжины ударов плетью!   — Команда! Надеть головные уборы! — вознёс Джон Фрайер.   Моряки надели свои шляпы, а Миллз, снявший с тела рубашку, нервно ждал своей участи. Мартин и Черчилль подвели его к решетчатой стойке, поставленной у поручней борта, и, привязав тому руки по разным сторонам стойки, отошли обратно в строй. Напротив связанного Миллза встал Уильям Коул, и, расправив плётку, ждал условного сигнала от капитана. Блай, зевнув, скомандовал:   — Начинайте, мистер Коул!   Коул замахнулся и кнут со свистом опустился на обледенелое тело моряка. Блай стоял у поручней и наблюдал за этой сценой очень внимательно и вдумчиво. Не сбавляя темпа, Коул равномерно наносил яростные удары плетью, которая с каждым разом всё больше и больше вспарывала плоть на спине моряка, окрашиваясь в бурый цвет. Миллз, стиснув зубы, изнывал от жуткой и непередаваемой боли, а из его глаз вскоре покатились слёзы. Раскусив себе нижнюю губу, Миллз сильно побледнел, и, закрыв глаза, казалось, нашёптывал себе под нос какую-то молитву. В глазах потемнело, хотелось вырваться и выпрыгнуть в море, но верёвки так сильно сжимали руки, что делали эту затею бессмысленной. Джон Фрайер вслух считал удары боцмана, а экипаж корабля смирно наблюдал за наказанием, под гробовую тишину, прерывающуюся каждые три секунды глухим вскрикиванием.   К десятому удару Брауну стало плохо, стоявший в строю, он больше не мог выдержать этого зрелища и отвернул голову в сторону, слегка закашлявшись. Позже в своём дневнике он напишет: «Во время той ужасной порки я вскоре отвернулся, почувствовав головокружение и тошноту, однако мне всё равно пришлось наблюдать за наказанием...»   Лебог ему прошептал:   — Нам приказали смотреть, отворачиваться нельзя, не то окажешься на его месте.   Браун с каменным лицом повернул голову в сторону Миллза и продолжил наблюдать за поркой. К двадцатому удару Миллз уже не стоял на ногах, и держали его только руки, привязанные к решётке. К последнему удару, Браун так побледнел, что был похож на живого мертвеца. Когда всё кончилось, он самым первым выбежал из строя и примкнул всем телом к краю борта, где его стошнило. Блай спешно скомандовал:   — Команда, разойтись.   Черчилль, набрав в ведро холодной морской водички, окатил Миллза с головы до ног. В полуобморочном состоянии, Миллз невольно взбудоражился и всё ещё чувствовал пульсирующую боль по всей спине. Квинтал с Черчиллем принялись освобождать ему руки.   — Держись, братец! — поддержал Черчилль.   — Сейчас отнесём тебя к врачу, он залечит раны, наложит повязки, сделает всё как надо. Крепись! — дополнил Квинтал.   Миллз уже не слышал их, он словно мертвец лежал неподвижно, но грудь всё-таки вздымалась к верху, а значит, жизнь в его сердце всё ещё теплилась. Он не произнёс ни слова, а только вдруг закашлялся и выплюнул на палубу окровавленный кусочек мяса, откусанный от собственной же губы.   Черчилль и Квинтал, боясь причинить лишнюю боль, с предельной осторожностью подхватили своего товарища Миллза к себе на плечи и донесли его до врача, залечивать раны.   И так, первым высеченным на борту «Баунти» оказался матрос Джон Миллз. Это наказание произвело на моряков ужаснейшее впечатление, чего собственно говоря, и добивался Блай.   Вечером, в тот же день, Уильям Блай, Джон Фрайер, Флетчер Кристиан и Эдвард Янг, сидели за столом в кают-компании и все вместе проводили трапезу. Все, не спеша, потребляли пищу, разрезали мясо и пили грог, за исключением же Янга. Блай заметив это, задал вполне уместный вопрос:   — Мистер Янг, вы ничего не едите, что с вами? Вы не здоровы?   — С вашего позволения, я не голоден, сэр.   — Ваша просьба отклонена, мы не станем выбрасывать еду, пожалуйста, ешьте!   Эдвард не стал противиться капитану и принялся за свой уже остывший ужин. Молчание продолжилось, и Блай сделал попытку завести беседу:   — Сегодня разговор у нас явно не клеится... Мистер Кристиан, вас что-то беспокоит?   — Нет, сэр, ничего... просто не так уж и весело у меня на душе после того, как на моих глазах так жестоко наказали человека.   — Вам ведь уже довелось видеть наказание? И вы считаете, это не правильным?   Кристиан молчал. Блай продолжил вытягивать из него слова:   — Говорите всё, что думаете. Пожалуйста.   — Ну, хорошо, сэр, раз уж вы сами попросили... меня беспокоит степень наказания. Если мы едва не убили его за мелкое нарушение, то, как же наказывать за более крупные!?   — Мел... Вы сказали за мелкое нарушение?   — Да, я думаю две головки сыра это...   — Плюс обвинение капитана в воровстве. И всё-таки вы считаете, что было бы достаточно лишить его грога?   — Думаю, да.   — Что ж, я с вами соглашусь.   — Вы согласны!?   — Если говорить об одном конкретном случае, то да.   — Я вас не понимаю. Просветите?   — Внимательно послушайте меня. Когда-нибудь вы все, без сомнения, будете командовать кораблями. Предположим, что ваше судно попало в серьёзную передрягу, ванты покрылись льдом, дует штормовой ветер, а вам нужно поднять в люльку наблюдателя. Он понимает, что если обледенелые ванты выскользнут у него из рук, он сорвётся вниз и погибнет. И представьте себе типичного моряка, глуповатого, который всегда и везде отлынивал от работы. Скажите, что может заставить его подняться в люльку?   — Всё зависит от самого человека, сэр. Зависит от его характера, здоровья, наконец, от его совести!   — Да, всё это так, но в основе всего, мистер Кристиан, лежит страх. Я говорю о страхе перед тем, что вы с ним сделаете. Страх наказания, которого он боится, гораздо больше внезапной смерти. Не поймите меня не правильно, я не предлагаю бессмысленной жестокости, однако жестокость во имя достижения цели уже не жестокость, а самый настоящий стимул. Этот человек больше никогда не посмеет вас ослушаться, увидев, как по вашему приказу кнут вспорол кожу на спине его товарища. Он никогда в жизни не забудет, как лопалась плоть, и как громко свистел кнут.   Эдвард Янг больше не мог это слушать, резко поднявшись со своего места, он выбежал из кают-компании. Блай, не стал останавливать его, а лишь отрезал несколько кусочков сыра и начал один за другим тщательно их уплетать. Кристиан налил грога себе в бокал и в несколько глотков осушил его. Фрайер в это время, так ничего и, не сказав, доел своё рагу и молча удалился. Блай с Кристианом остались один на один, они обсуждали дальнейшее плавание, в то время как неподалёку, в кубрике, послышался глухой шум.   Матросы в это время тоже ужинали, вошедший Черчилль изменил привычную всем обстановку. Многие уже поели, и свободных мест было предостаточно, Черчилль же глянул в угол кубрика и там за столом увидел, что на его месте сидит Беркитт. Подойдя к нему, он без всяких сложностей прямо сказал:   — Эй, приятель, это моё место!   Со щетиной, среднего роста, не самой приятной наружности, с темно-серыми глазами матрос, кинул злобный взгляд на громилу Черчилля, и, оскалив гнилые зубы, грубо ответил:   — Чего сказал? Повтори-ка.   Черчилль ботнул кулаком о стол, снёс на пол тарелку супа своего собеседника и грозно выкрикнул:   — Вали с моего места, мерзкая крыса!   Матросы затихли, все переметнули взгляд на эту сцену и ждали, что будет дальше. Беркитт удивлённо разинул рот, положил ложку на край стола и резко распрямился, обронив за собой табуретку, на которой сидел. В руке блеснуло лезвие ножа, коварно улыбнувшись, он посмотрел в глаза Черчиллю и произнёс:   — А, что теперь скажешь? А?   Из толпы донеслись чьи-то возгласы:   — У него нож!   — Эй, по-тише, братцы! Вы же не хотите чтобы...   Больше не раздумывая, Черчилль с ноги увалил Беркитта, и принялся отбирать у того нож. Беркитт упал, но успел махнуть лезвием и ранил своего врага в руку. Черчилль откинул нож в сторону и стал наносить яростные удары по лицу своего противника. Вдруг со спины на него набросился Милворд и, зажав тому шею вскрикнул:   — Поднимайся, Беркитт! Ответь ему! Дав...   Милворд почувствовал резкую боль в области живота, Черчилль вырвался из захвата и опрокинул того на скамейку, которая после этого сломалась пополам. Потом снова поднял его и перекинул через стол на пол. Вновь на него набросился Беркитт, драка продолжилась.   Остальные матросы не вмешивались, но суетились, боялись, что капитан или офицеры услышат грохот в кубрике и поэтому заставили слабовидящего матроса Майкла Бирна, играть на скрипке и вдобавок петь, чтобы хоть как-то заглушить этот шум.   В это время Блай и Кристиан всё ещё сидели вдвоем в кают-компании и прислушивались к звукам, исходящим из кубрика. Блай произнёс:   — Что-то команда притихла...   — Да.   Послышался знакомый напев под скрипку и капитан широко улыбнулся.   — Прелестный мотив! — подметил Кристиан.   — Да, в этом вы правы.   — И музыкант хорош! В этом нам повезло.   — Да, и он здесь не случайно, мистер Кристиан, его пение поднимает дух команде.   В кубрике в эти минуты, Черчилль раскидывал по разным сторонам Беркитта с Милвордом, истекая кровью, они больше не давали отпор, и были теперь просто игрушками для битья. Черчилль же, не останавливаясь, продолжал наносить по ним свои тяжёлые и довольно сильные удары, а команда просто наблюдала за всем этим. Никто не хотел вмешиваться; боялись попасть под горячую руку здоровяка Черчилля.   Тем временем в кают-компании появились признаки беспокойства. До капитана Блая и Кристиана всё-таки донеслись грохот, стук и шум, Кристиан промолвил:   — У меня не доброе чувство.   — Не стоит ли сходить посмотреть? — предложил Блай.   Как не странно Блай так до кубрика и не дошёл, по каким-то обстоятельствам Флетчер пошёл один. Вошёл в кубрик. У двери стоял скрипач и всё ещё продолжал играть на инструменте. Матросы повернули головы в сторону Кристиана, многие улыбнулись. Черчилль остановился и скрылся в тени. Бирн прекратил играть.   — Добрый вечер, мистер Кристиан!   — Добрый вечер, Эллисон! Всё ли здесь хорошо?   — Лучше не бывает, сэр! — выкрикнул Смит.   — Лучше не бывает! — повторил Эллисон.   Кристиан осмотрелся, ничего не обычного он для себя не заметил или не захотел замечать, кто его знает... в любом случае он ушёл обратно в кают-компанию и оставил матросов в покое.   Черчилль, теперь, наконец, утихомирившись, поднял с пола табуретку, сел на своё место и как ни в чём не бывало, принялся за тарелку супа.