влюбиться в сашу — все равно что влюбиться в бригитту ирландскую, по прозванию огненная стрела, одна половина лица была у нее белой и гладкой, а вторая вся исполосована, и сколько ни ходи за ней, все норовит к тебе страшной щекой повернуться. Лена Элтанг «Каменные клёны»
Именно сейчас ей почему-то стыдно стало за то, что обманула. Хоть по такой мелочи, которая Дракена не касается, но обманула. А могла бы сказать сразу, что с другом поссорилась, и учёба оказалась не нужна, ведь ради него, друга этого, Сейшу в своё время и поступила, чтоб он её, необразованную, в будущем не стыдился. (А она, подумать только, совсем недавно на какое-то совместное будущее надеялась. Будь проклято это придуманное идеальное будущее! Будь оно трижды проклято!) Дракен бы не стал ничего спрашивать, точно-точно, он бы понял, или сделал бы вид, что понимает — это, в принципе, не важно. Главное, ей не пришлось бы врать, и не было бы теперь так совестно и перед ним, и перед самой собой. — Я документы забрать решила. Я не хочу учиться дальше. Я поняла, что мне не надо. Я неверное выбрала направление. Я слишком много времени на это трачу — и всё зря. Я… — Сейшу вообще-то готова ещё полтора десятка причин назвать, но Дракен её будто насквозь видит, так что она это дело бросает и, чтоб завершить разговор, припечатывает решительно: — И ты вот лучше сейчас ничего не спрашивай. — Ладно. Про этого чудика, твоего типа-друга, не спрошу, хотя надо бы. Но универ, Сейшу?.. — Чего? Ну чего универ-то? — Ты так готовилась, так хотела поступить. Поступила. Учишься. Что сейчас началось? — Ой, да перестань, — отмахивается от него Сейшу и сразу же резко дёргает до самого верха молнию на комбинезоне, словно этот самый комбинезон сейчас отберут, а её вытолкают вон из мастерской. — Ты хуже, блять, отца. Он все мозги за пару дней проел, теперь и ты ещё? — срываться на Дракене — плохая затея, такого он не заслуживает, Сейшу это знает, поэтому говорит уже мягче: — Я решила, я бросаю. Я устала. Я очень устала. — Устала, не спорю. И от усталости какую-то ерунду порешь. Тебе надо учиться, Сейшу. Ты умная девчонка, умная и симпатичная, не можешь ведь ты до старости сидеть со мной в мастерской. Не твоё ведь это, не женское дело, понимаешь? Сама ж скоро взвоешь от такой жизни и от такой работы. Жалеть станешь, что обрубила всё вот так, сгоряча, не подумала. Да если бы я был в праве, все усилия бы приложил, чтоб ты тут не работала. Как устроен этот мир, Сейшу уже давно поняла: оставляют самых преданных; честных обманывают; любят, конечно, не того, кто душу и сердце своё готов отдать. Совсем не того… А ещё ей известно, что беда никогда одна не приходит, и, если уж один раз тебя какой-то дрянью задело, готовься к тому, что теперь посыплется с разных сторон — даже от того, от кого и не ожидаешь, и разрушено до основания будет всё, что казалось самым крепким на свете. Сейшу вспоминает снова то, о чём говорила Акане. Сейшу чувствует, что её ранило, очень серьёзно ранило всем, что произошло с ней за последние недели. И, пока не убило, стоит уйти. Уползти подальше отовсюду. От всех. — Я когда-нибудь подводила тебя? — Никогда. Значит, настало время. — Тогда разреши мне остаться тут, пока не найду новую работу? Я… утруждать тебя больше не хочу. Спасибо, что указал мне моё место. Дракен, опешив от такого заявления, руку поднимает то ли для того, чтобы обнять её, то ли для того, чтобы крепкий подзатыльник отвесить, но в итоге, не решившись ни на то, ни на другое и махнув ладонью, уходит в подсобку, по пути бормочет под нос пополам с матами о том, каким интересным выдался этот день с самого утра. — Делай, что хочешь, упрямая! — кричит из-за двери спустя пару минут. Сейшу делает. Молча работает в своём углу, а на обед идёт в парк поблизости, покупает газету с объявлениями и, согревая руки о стакан с горячим чаем, сидит на скамейке, читает и обводит карандашом то,***
Сейшу считает, что её всего лишь немного продуло, но на следующий день она не может подняться, кусает высохшие губы и пьёт из стакана, который держит мать, ведь сама не в состоянии. В этот раз её победила гадкая простуда, и Сейшу мечется в постели, барахтается в бреду, который то ли слышится ей в больном горячечном сне, то ли кто-то специально нашёптывает на ухо, то ли сама она говорит. На второй день к вечеру ей становится чуть лучше, по крайней мере она может разобрать голоса родителей, доносящиеся из-за двери, и вместе с ними другой голос — для Сейшу он смутно знакомый, но пока ещё слишком невнятный и далёкий, да и не нужный, если честно, — сейчас для неё важнее защититься от озноба в тёплом коконе из пледа, унять головную боль и проспать до завтрашнего обеда, до самого лета или вообще до конца жизни. Сейшу совсем ослабела, Сейшу едва может повернуться на бок и натянуть край пледа на голое плечо, в висках так и стучит, не переставая, но вот заснуть удаётся проще всего: сон сам отвоёвывает её у смутной, плывущей густым туманом, реальности. Вдруг она слышит имя, своё имя. Сейчас оно кажется ей таким красивым, солнечным, похожим на шелест густой травы на крутом берегу у канала, на шум волн, ласкающих загорелые ноги с бледными следами от сандалий, на тёплый дождь, резво бегущий по пыльному асфальту, на шипящую ледяную газировку в жестяных банках. Имя похоже на лето. И лето Сейшу снится — тем ярче снится, чем чаще голос её имя произносит. Чувствуется даже знойный ветер, играющий волосами. Или это кто-то гладит её по голове? Нет, всё-таки ветер. Всё-таки ветер. Она улыбается — лету и солнцу, и ветру, и дождю, и волнам, и даже ананасовой газировке, что с брызгами и пеной выливается из банки, потому что, пока ехали к берегу, растрясли. Голос, звучащий будто с самой вышины голубого-голубого неба, говорит: — Я люблю, я так… я так… я так люблю тебя. Это же голос лета! Это оно, оно, оно! Только лето её и любит… Не признаться лету в любви — самый большой грех, и Сейшу, совершенно уверенная в том, что, стоит ей открыть глаза, она тут же зажмурится от горячего июльского солнца, отвечает, превозмогая боль и слабость и очень надеясь, что лето её услышит: — И я люблю тебя. Лето её ждало, лето ей радо — оно обнимает её крепко-крепко, целует в макушку, висок и щёку, в плечо целует горячо и нежно, под пледом шарит, отыскивает её озябшие руки, обхватывает одной своей и греет, торопливо растирает ладони и пальцы чуть ли не до хруста, делится теплом от самого солнца, прижимая её спиной к себе. И говорит, говорит, говорит, много чего говорит — должно быть, рассказывает о том, как по ней скучает, — но до Сейшу каждое слово с трудом доходит и сразу же забывается. — Ты, пожалуйста, поправляйся… — последнее, что она разбирает перед тем, как окончательно упасть в июль, который ей снится.***
Утром мама приносит завтрак, но Сейшу даже смотреть не может на омлет и молоко, только через силу откусывает немного от жёлтой сладкой груши — но и тот кусочек сразу же запивает водой. — Будешь упрямиться, позову Хаджиме, может, хоть у него тебя накормить получится, — улыбается мама. — Ты вчера уже спала, когда он приходил, так он сегодня снова зайти обещал. Сейшу на это не отвечает, но позже тянется к телефону и, сотню раз укоряя себя за то, что всё же пишет своему бывшему лучшему другу, почти не глядя набирает короткое сообщение:ты приходил?
В ответ получает: дабольше не приходи
не приду Это оказалось настолько просто, что даже страшно. Так и надо. Так и должно быть. Сейшу умница, Сейшу сильная, Сейшу всё переживёт. Уже пережила. Ведь то, что случилось — не смертельно. Продолжать существовать без человека, с которым всю жизнь провела, — можно. Обычное дело. Она ещё в лучшем положении: её Хаджиме, хоть и не с ней теперь, но всё-таки жив-здоров, в то время как у него уже несколько лет безутешное горе — его Акане мертва, и с этим ничего не поделать, на неё ведь теперь и взглянуть нельзя, потому что она — всего лишь пепел. Ничего нельзя исправить только когда кто-то превращается в пепел, во всех остальных случаях решает время. И привычка. И сила воли. Сейшу хочет снова уснуть. И пускай за окном солнце светит вовсю. Прямо как тогда. Сейшу хочет, чтоб сейчас её обнял Хаджиме, даже если ей будет больно опять. Тоже как тогда. И ей стыдно за себя и за это желание. Снова как тогда. Она отворачивается от слепящего белого цвета уже своих занавесок и обнимает подушку, ощущает вдруг, как что-то попадает ей под пальцы — странная вещь, непонятное мягкое нечто, которое она зажимает в ладони, в первую секунду пытаясь наощупь определить, что это. Нечто оказывается всего лишь прядью волос, достаточно длинной, сложенной пополам и обвязанной канцелярской резинкой. Сейшу бы и не поняла, откуда это, если бы на подушке рядом не лежали отросшие за четыре года ниже лопаток уже её волосы, которые, правда, стали чуть темнее, но были точь-в-точь такими же мягкими и пушистыми. У пряди, которую она держит в руке и которую Хаджиме сам срезал с её головы четыре года назад, были очень светлые, почти белые, выгоревшие кончики, на них держалось воспоминание об одном жарком лете, когда она, Сейшу, вместе со своим лучшим другом почти каждый день проводила на берегу. Для неё то было удивительное лето — она поняла, что больше всего на свете хочет, чтобы оно повторялось и повторялось, и повторялось. Может, Хаджиме тоже этого хотел? Нет, просто от Акане ничего вещественного в этом мире не осталось, вот он и сохранил на память хотя бы волосы её сестры. Это совсем ничего не значит. Это совсем ничего не значит. Но Сейшу не может прекратить думать о том, что, будь она хоть немного другой, всё у неё с Хаджиме тоже было бы по-другому. Нашлись бы у неё силы сказать, что, если её не любят, то и она любить не станет. Или, напротив, нашлись бы силы любить так, чтобы и её полюбили тоже — не за то, что она на кого-то там похожа, нет. За то, что она — это она. Вот и всё.***
Сейшу благодарна простуде за то, что та дала ей время — без малого две недели в полном одиночестве. Две недели молчания в четырёх стенах. В четырёх углах. Две недели насильственного отвыкания и забывания. Две недели беспрестанного убеждения себя самой в том, что это не Хаджиме виноват, нет, это она — она выдумала себе глупое счастье и глупую ненастоящую любовь, а потом сама же в ней разочаровалась. Одним поздним вечером она получает сообщение от него и, не открывая, сразу прислушивается к себе: вдруг ёкнет что-то? Не ёкает. Колет и режет, нарывает, ноет. Но не ёкает. спишь?нет
Второе сообщение от него приходит спустя минут пятнадцать, Сейшу даже откладывает телефон, подумав, что он по ошибке отправил самое первое. Не ей отправил. Не у неё спросил, спит ли она в двенадцать ночи. выйдешь, Сейшу? выйди, пожалуйста Он здесь? Он здесь? Он здесь? Он здесь. Сидит на скамейке у подъезда, Сейшу видит в окно. Она решает, что теперь, спустя две недели, можно. Теперь ничего страшного не случится. Теперь ведь даже не ёкает, она проверила. Сейшу натягивает спортивки поверх пижамных шорт, застёгивает куртку, набрасывает капюшон и, прикрыв входную дверь очень осторожно, чтоб не разбудить родителей, спускается во двор.***
Она думает, что в каменную глыбу превратилась, и навсегда ею останется. Она думает, что отныне её не тронет ни взгляд его, ни слово. Она не понимает, почему, как только увидела его спину со знаком группировки на плаще, её затрясло, и ноги будто отнялись. До чего докатилась. Сейшу так и стоит на крыльце подъезда, держась обеими руками за дверь. Думает, что сказать. Думает, что спросить. Стоит ли вообще что-то говорить и спрашивать? Может, лучше сделать вид, что она последнее сообщение не прочла, уйти домой, лечь в постель и попытаться заснуть? Нет. Она ведь уже ничего не боится. Хрустит под ногами тонкий ледок и грязь, слегка схваченная морозом, Хаджиме слышит её шаги, оборачивается и глядит, узнаёт ту самую, свою, в серых мешковатых штанах, ботинках на шнуровке и старенькой синей куртке. — Ты как будто немного изменилась, Сейшу. Не видел тебя давно. — Неполный месяц, — тихонько поправляет она, ближе не подходит, так и стоит на расстоянии пяти шагов от него, но достаёт из кармана прядь собственных волос, которые Хаджиме зачем-то хранил несколько лет, а потом принёс ей. — Зря ты держал это у себя. Она — моя сестра, и поэтому мы с ней, конечно, похожи. Но я не она. Я не она — ты должен был знать это, когда… Ты должен был знать. — Я знаю, Сейшу. «Подумать только, даже имя моё запомнил», — хочет сказать она, но не решается, лишь покрепче сжимает пальцами несчастную прядь, с которой он теперь глаз не сводит. — Хотя… я вообще-то и не против была. Ты мог обманываться, сколько угодно, представляя на моём месте её. Ты мог заменять её мной хоть всю жизнь — мне это совершенно всё равно! Ты мог бы. Но только если бы сделал так, чтобы я не узнала, что существует кто-то лучше меня, ведь-я-никогда-ни-для-кого-не-была-лучшей! Это единственное, в чём я нуждалась. — Сейшу, ты для меня… — Нет, всё-таки зря, зря, зря ты хранил это! — она быстро смахивает влагу с ресниц и натянуто улыбается. — Тебе стоило просто попросить, и я бы дала тебе её волосы. Ты знаешь, после пожара у неё осталось немного волос. А ещё я подумала, что могла бы записать для тебя её голос. Ты бы хотел иметь запись её голоса? А-а-а-а… я только сейчас поняла, что в последний раз ты слышал её голос до пожара. Мне вот… мне вот не так повезло. Ты иногда приходил к ней и видел её в основном спящей, а я сидела с ней постоянно, круглыми сутками. Родители пытались увести меня из больницы, но я не хотела оставлять её одну. Она могла умереть в любой момент, а я тогда считала, что самое ужасное — умирать в одиночестве. Она заслужила кого-то живого поблизости в последние свои минуты, часы, дни… Я сидела рядом с ней, слушала, как она дышит через трубки с шипением и свистом, и представляла, что это её душа мечется по пластиковым сосудам, не в состоянии выбраться уже, наконец, из тела. И это так страшно. Но я засыпала под эти звуки. И это ещё страшнее. Как будто под чужую смерть засыпала, понимаешь? Сейшу замирает, прижав ладонь ко рту, и смотрит круглыми глазами так, словно перед ней сейчас снова полумёртвая сестра, а не лучший друг, от шока даже пошевелиться не способный. — Иногда она приходила в себя, — продолжает Сейшу, вздохнув глубоко и снова с трудом переборов непрошенные слёзы, — как раз в тот момент, когда обезболивающее в капельнице заканчивалось. Тогда просыпалась и я. Просыпалась от её голоса. Она стонала от боли. Помню, когда это случилось впервые, я запаниковала. Стоило нажать кнопку на стене, и пришла бы медсестра, которая сменила бы капельницу. Я нажала. Несколько раз. Давила и давила на чёртову кнопку, но так никто и не пришёл! Тогда я бросилась прочь из палаты и побежала… не помню, куда я бежала, не знаю… но в коридоре я столкнулась с каким-то врачом, и стала кричать, что моя сестра умирает, что ей больно, что нужна помощь. Он, должно быть, пожалел меня, потому что пошёл вместе со мной в палату. Там уже была медсестра. И Акане снова уснула. Знаешь, я до сих пор иногда вскакиваю среди ночи и слышу, как она стонет. Ей было очень больно. Очень больно, потому что… потому что у неё не было кожи. Она лежала, обмотанная какими-то компрессами и бинтами, которые только больнее ей делали. Не знаю, понимала ли она хоть что-нибудь, или просто превратилась в оголённый нерв. Ещё я помню, что больше всего боялась увидеть её лицо. Но однажды, когда ей делали перевязку, я осталась в палате и всё-таки его увидела. От него почти ничего не осталось. Тогда я поняла, что боялась не крови, не голого мяса, не возможной гнили и запаха смерти — нет, — я боялась того, что увижу в её лице черты, которые напомнили бы мне, какой она была совсем недавно. Но на нём уже не было никаких черт от той-Акане, а эта-новая и сама уже, наверное, не знала, кем является. Снова повисло тягостное для обоих молчание. Сейшу вспоминала, а Хаджиме боялся лишнее слово произнести, чтобы она не подумала, что он не хочет или не может слушать дальше. — А ещё ведь был ты с этой твоей идеей спасти её. К тому моменту я увидела её лицо и по нему всё поняла, а ты так и не узнал, что спасать там было уже нечего. Да ты бы и не поверил никому, даже мне. Ты так одержим был своей святой целью, и я сама на секунду поверила, что Акане может выжить. Но она не могла. И дело было не в деньгах. Я накрывала её одеялом перед твоим приходом, чтоб ты не видел того, каким стало её тело, и не пугался, а ещё чтоб ты продолжал верить, что она поправится, ведь всегда лучше верить во что-то, чем не верить вообще. Я даже врала тебе, что ей вроде как немного лучше день ото дня — я думала, что смогу поддержать тебя этим. Я пыталась тебя утешить и, когда ты был опечален тем, что не слышишь её голоса, говорила, что она просто спит, хотя она была лишена сознания и доживала свои последние дни. Но однажды… не знаю, как мне в голову пришла такая мысль… однажды я представила себе, что Акане и правда выжила. В тот момент я испытала самый большой ужас в моей жизни. Я подумала: каково тогда будет тебе? Представляешь? Я не думала, каково будет ей, не думала, каково будет мне и родителям. Каково будет тебе — только это было для меня важно. Ты ведь… ты ведь такой нежный, Хаджиме, ты бы не смог существовать в том мире, где Акане выжила. С новой Акане не смог бы. Тогда же я впервые задумалась: будь у меня возможность сохранить ей жизнь, сохранила бы я её? Нет, не сохранила бы. Ради тебя не сохранила бы. Я пожелала смерти собственной сестре, какое же я чудовище. Я всё думала и думала, и думала, и думала об этом, и мне невыносимо было находиться рядом с ней из-за этих мыслей, но я всё равно не покидала её. А потом она умерла. Просто однажды свист в её дыхательных трубках прекратился, и я поняла, что это конец. Долгожданный, мать его, конец. Сейшу садится на скамейку рядом и вытягивает ноги, пряча холодные руки меж колен. Она, наверное, за всю жизнь не говорила столько, сколько сейчас, и теперь от усталости даже спину держать не может, так и сидит, сгорбившись и опустив низко голову. — Вот так. Я пожелала ей смерти, и она умерла. Или, может, мне стоило специально для тебя жизни ей пожелать? — Она сама не знает, какого именно ответа ждёт, и тут же оправдывается: — Не обращай внимания. Это всё — какой-то остаточный бред после болезни. Я не хотела, чтоб тебе было неудобно, неуютно или плохо. Ты не должен был это слушать. Ты должен был встать и уйти, как любой другой нормальный человек. — По-твоему нормальный человек уходит, когда другому плохо? — Конечно. Страдать нужно в одиночестве — это все знают. — Я вот не знал. Сейшу только головой качает: отрицает или разочарована — не понять. Теперь, когда он рядом, когда он готов быть рядом, она жалеет, что вывалила на него то, с чем жила несколько лет. Жила молча, и дальше бы помалкивала, ведь ей слушатель не нужен, она задушевные беседы вести не привыкла, и проблемы у неё не выдуманные, не те, что обычно выковыривают из гнойных ран на сердце. У неё проблемы настоящие: работы нет, денег нет, а они очень нужны, потому что задумала переехать от родителей — о таких проблемах хоть рассказать не стыдно, не то что… о всяком остальном. Всё остальное — его досадная ошибка и её горькая обида. Хоть он сказал-то всего два слова. Моя. Акане. По отдельности — обычные слова, хорошие, добрые. Но вместе — совершенное смертоносное оружие. — Когда она умерла, я чуть с ума не сошёл, — тихо говорит Хаджиме, и Сейшу невольно подаётся к нему, но взгляд боится поднять. — Думал, тоже умру. Лягу и умру. Думал: она ведь умерла, значит, и мне можно. И тебе об этом сказал, а ты ответила… — Нельзя. — Нельзя, да. И я всё не мог понять, как ты справляешься с её отсутствием? Она ведь ушла, ушла насовсем, а ты даже не плакала. Я хотел так же. Ты почти всегда была со мной рядом, а когда я всё же оставался один, меня затапливало воспоминаниями, и я даже продолжал мечтать о будущем с ней. На самом деле обо всём мечтал — о чём можно и нельзя. Чаще — о том, о чём нельзя. Постоянно. Постоянно. Постоянно. Это в привычку вошло. Меня от самого себя тошнило, но я продолжал представлять, какой она была бы со мной наедине. Я столько раз представлял это с ней, когда она уже умерла… блять, тебе, наверное, сейчас такое слышать мерзко. — Нет. Он вдруг хватает её за руку и сдавливает изо всех сил, Сейшу жмурится, но терпит, а потом переплетает свои пальцы с его, и ей кажется, что сейчас она к нему настолько близко, насколько это вообще возможно. — А ты была так похожа на неё, так похожа. И я смотрел на тебя, как на неё, и одновременно злился на весь свет за то, что она умерла, а не кто-то другой. Однажды я даже подумал, что если бы она жива осталась, а вместо неё… — Сейшу забыла, как дышать, и уставилась перед собой невидящим взглядом, ожидая, что он договорит вслух ту самую мысль. Не договорил, не решился, да она и так всё поняла — поняла и приняла, как есть, ведь, как никто, знала, что с отчаянием только так и следует поступать. — И меня этим едва ли не прикончило, Сейшу, я клянусь тебе! Её смерть я легко мог вообразить, я её пережил. А вот твою не пережил бы ни за что. Я понял, что без тебя не смогу, хотя должен был бы не смочь без Акане, и что, получается, предаю и её, и память о ней. До меня дошло, что меня к тебе тянет, но этого нельзя, ведь ты её сестра, а что в этом такого и почему именно нельзя, я объяснить уже не мог, меня просто мотало из крайности в крайность, я в пятнадцать лет не знал, как жить дальше. Такой пиздец был, Сейшу, такой пиздец, ты не представляешь. — Мне жаль, что я не могла ничем помочь тебе. Если бы у меня была хоть какая-то возможность, я бы всё сделала. — Ты и так помогала тем, что была со мной. Сейшу, я шёл сюда и ни на что, конечно, не надеялся, ты ведь вообще со мной говорить перестала. Я это заслужил, да. Но я думал, что если у меня получится объяснить тебе всё, и если ты дашь потом обнять тебя… то есть, если бы ты сама захотела и позволила бы мне, ну… Это ведь так просто — разрешить кому-нибудь обнять и погреть. Но Сейшу вспоминает то, последнее, их объятие в солнечной комнате на белой смятой постели, и предвидит, что сейчас она не согреется, а сразу сгорит. Догорит. И всё равно льнёт к его груди и едва слышно произносит: — Обними меня, пожалуйста. Ей не сложно доверяться снова его рукам. Правда, немного тревожно оттого, что эта умиротворяющая тишина и это тепло могут вдруг исчезнуть, но он обнимает крепко и гладит по волосам, забираясь ладонью под капюшон, так что даже тревога отступает сама собой. Прижимаясь к нему в ответ и даже закрыв глаза, Сейшу понимает, что никакая она вообще-то не сильная. С закрытыми глазами бороться смысла нет. С закрытыми глазами либо сразу сдавайся, либо вставай за спину того, кто способен защитить. Сейшу теперь точно знает, кто способен. Сейшу теперь спокойна. — Прости меня за то, что я натворил. Я не знаю, как оправдаться. Надо было думать головой, а я не думал вообще. Я не представлял её на твоём месте, Сейшу. Я знал, что со мной — ты, с тобой я и хотел быть. И хочу… А она как будто из воспоминаний выбралась, когда случилось то, о чём я мечтал когда-то с ней… я ведь столько всего напридумывал в своё время, сказать стыдно… — Не говори, не нужно. Я верю тебе. Он вдруг тянется рукой в сторону, а потом на её коленях оказывается сиреневая коробка с прозрачным окошком, через которое видно маленькие пирожные — те самые, которые он обычно дарил на день рождения с подарком и поцелуем в щёку. Это необычно, это странно, пугающе и даже в некотором роде неправильно — получать подарок вне праздника. Сейшу не знает, как реагировать, так и жмётся щекой к его плечу и косится на коробку. — За что? — шепчет настороженно. — Да просто так, Сейшу. Я же знаю, что ты их любишь. — Но ведь сегодня не день рождения. И ещё не новый год. И даже не каникулы. И не… — Тебе повод нужен? — Конечно. Конечно, очень нужен. — Ну, ладно. У тебя ведь бой был первого числа, вот пускай это будет… — Я проиграла. Теперь и он смущён не меньше, чем она, потому что вспомнил: подарки после извинений не для такой, как Сейшу. Сейшу не поймёт. Очень постарается понять, но всё равно не поймёт. — Я решил, что тебе неприятно будет меня видеть, Сейшу. Прости, я должен был прийти и посмотреть на тебя тогда. — Посмотреть, как мне наваляли? — усмехается она. — Нет уж, хорошо, что ты не видел этого позорища. — Если бы ты был, я бы даже минуты не продержалась. — Но за что тогда подарок? Повод так и не найден, и Хаджиме озвучивает то, что первое приходит в голову: — Ну, пусть будет за снег. — М? — Снег пошёл. Сейшу нехотя выглядывает из тёплых объятий. И правда снег — порхает хлопьями в темноте. Наутро, конечно, от него и следа не останется. Но сейчас он есть, и Хаджиме есть — у неё, у неё есть, и есть ещё сиреневая коробочка в форме сердца, которую она неловко обнимает ладонями.