***
Джисон хочет спрятаться, залезть в свое любимое место, закрыться от всего мира, забрать к себе друзей и наконец-то успокоиться. Глаза слипаются от усталости, он все еще находится под действием снотворного и вялость не опускает, наоборот — ухудшает ситуацию. Он хочет остаться в камере, потому что передвигаться сейчас слишком опасно, удар может прилететь неожиданно, а врагов у него за несколько лет наросло достаточно, чтобы не иметь возможности дышать этой ночью. Хан рвет свои простыни, обматывая ими руки на манер перчаток, и сует еще один кусок себе за пояс, чтобы на всякий случай воспользоваться — задушить противника. Он слишком слаб, чтобы иметь возможность противостоять кому-либо. Его смерть сегодня — лишь вопрос времени. Из камеры приходится выйти. Находиться внутри означает то же самое, что и ждать своей смерти. Ноги трясутся, слегка подкашиваются и Джисон хватается за стену, привыкает к ярко-красным миганиям и смотрит на остальных, точно таких же ничего не понимающих мужчин. В самом начале раздаются крики, он слишком далеко, чтобы понять их причину, но холодная капля пота стекает по виску, тело трясет. Хан должен убежать, собрать остатки своих сил и не позволить себе сдаться слишком просто, даже если его разорвут как пустой мешок. Страх оказывается сильнее. Тело отказывается слушаться, приходится ползти вдоль стены, чтобы не попасть кому либо на глаза. Заключенные нападают друг на друга. Кто-то оказывается наиболее подготовленным, точащим зуб на своих оппонентов, которые выклевали весь мозг, находясь рядом. Слишком сильно заебали, чтобы просто не взять и не пырнуть их в печень несколько раз. Джисон пытается не смотреть на это, ползет с закрытыми глазами, чувствуя, как руки касаются чего-то жидкого, теплого. Он поджимает губы, не обращая никакого внимания на свой страх, приоткрывает слегка глаза, чтобы понять обстановку и вскрикивает. Голос тут же тонет в чужих воплях, на него не реагируют, и Джисон вздыхает, пытается дышать правильно и не провоцировать паническую атаку. Мужчина перед ним мертвый, окровавленный. Глаза лежат рядом с ним, выдавленные чьими-то пальцами и Джисон совсем не хочет ощутить это на себе. Нервный смех прошибает его, неконтролируемо вырывается из рта. Грязные и липкие руки закрывают лицо, пачкают его в крови. Джисон выглядит так, словно на него вылили целое ведро, оставили посреди свинобойни и дали в руки топор, чтобы он самолично искромсал всех, ощутил вкус и привык к нему, понял лучше. Джисон замирает на месте, хочет обойти труп и кое-как встает на колени, находит равновесие и прокусывает щеку изнутри, ненавидя себя за трусость, но кто бы не испугался, когда перед глазами неожиданно происходит нечто такое пугающее. Его голова встречается со стеной, чья-то спина придавливает его, не дает вырваться и зажимает, выбивает весь воздух из легких. Цель — не Джисон. Умереть так нелепо — тупая затея. Он импровизирует. Хватает чужие ноги, моля о прощении и тянет на себя, валит мужчину вперед, резко вскакивая на ноги, чтобы убраться подальше и бежит к выходу. Там мало людей, дверь полностью открыта, но что ждет за ней — загадка. Убьют ли его сразу, как он выйдет за пределы своего блока? Поджидают ли там кого-то другие заключенные, которые сочтут разминкой поиграть с ним? Глаза слезятся от сильного перепада света, дыхания не хватает, чтобы продолжить бежать, и Джисон замедляется, внутренне ненавидит человека, который повредил ему горло, ведь теперь каждый вздох отдает болью. Чьи-то руки хватают его, тянут в свою сторону и закрывают рот. Неизвестный прижимает Хана к стене, подпирает коленом и фиксирует руки. Джисон ощущает, что незнакомец не больше него по комплекции, что он мог бы отбиться и уйти, но что-то заставляет его успокоиться, вернуть самообладание. — Не шуми только. Чонин отходит, поднимает руки вверх, показывая пустые ладони и озирается. Их не видно в этом углу, сигнализация не достает своим светом и у них есть несколько секунд для того, чтобы подумать. — Мне нужно выбраться отсюда, а ты знаешь обходные пути. Джисон икает от неожиданности. Парень перед ним очень молод, но выглядит так, словно успел понять все тяжести жизни. Глаза опухли от слез, лицо осунулось, и Джисон хочет обнять его, утешить, но понимает — небезопасно. — Я Чонин. Хенджин рассказал мне про тебя, попросил найти и вытащить отсюда. Не волнуйся, ты можешь даже обыскать меня, если нужно. Он сказал, что ты важен, поэтому я должен тебя вывести и спрятать, понимаешь? — приходится кричать, чтобы голос не сливался с общим гулом, мешающим услышать всё предложение. Джисон верит Хенджину. Не сильно, потому что их сотрудничество не продлилось долго, но Хан уверен в том, что он прислал к нему человека, который поможет спасти задницу. Он соглашается, показывает на дверь, и Чонин кивает, сжимая кулаки. Выбираются из блока они проще, чем ожидалось, но пути, перекрытые дерущимися людьми оказываются слишком опасны, чтобы пробираться к ним. Коридоры словно превратились в кипящий жизнью ночной город, где каждый житель вышел посмотреть на фейерверк. Вот только им самим дано увидеть только кровь и изувеченные тела. Джисон цепляется за Чонина, чтобы не потеряться в этой толпе, и прижимает голову к плечам, озираясь, как отбившаяся от стада лань. Их сносят несколько раз. Чонин падает, ударяется затылком о стену и сжимает зубы, ненавидя эту блядскую систему. Он знал, чем закончится эта ночь, был готов к ней заранее и осведомлен о местах, где стоит спрятаться, но факт все еще не укладывается в голове. Эти люди готовы рвать друг другу глотки, хватая ртом зеленый свет от хозяина тюрьмы. Мерзость. Горящие ненавистью глаза желают стянуть скальп, надеть кожу на голову и избить как боксерскую грушу. Чонин знает: они здесь могут умереть за считанные секунды без причины. Просто лишь потому, что попались под руку очередной безумной твари с клыками во всю глотку. Может ли жертва простить своего убийцу, что омыт её кровью, а руки разрывают на части? Джисон сомневается в этом. Чонин хочет пробраться через мясорубку, но понимает — безнадежно. Есть возможность повернуть назад, проскочить в другой, более пустой коридор, чтобы спуститься в отсек еще ниже, к самым простым преступникам, но что им тогда делать там? Прятаться в камере плохая идея, выжидать момент, чтобы вернуться сюда и пробраться выше — еще хуже. Они не продвинутся, пытаясь избежать столкновения. Чонин жалеет свое тело и попутно Джисона, сжимая губы. — Нужно пройти! — выкрикивает прямо в ухо. Джисон распахивает глаза в ужасе, смотрит на толпу, которая словно затягивает всех, кто в ней есть, затем снова переводит взгляд на Чонина и сглатывает. Трясет головой в разные стороны, панически дергаясь, чтобы вернуться обратно, но Чонин не отпускает его, стискивает сильнее и тянет за собой, не спрашивая. Хан будет лишь тормозить их в процессе, поддаваясь вязким эмоциям. Чонин бы хотел избавиться от них навсегда. Быть хладнокровным и черствым, не ощущать утрату и жить, наслаждаясь чужими страданиями. Вырасти он таким же, как элитное общество, в котором приходилось пребывать редко, стало бы лучше. Тогда Хенджин остался бы простой игрушкой, пустым местом и неизвестной жертвой богатого мужика. Феликс бы не встретился с ними, не привязался, не оказался здесь. Стыл бы таким же грубым, воспитанным в строгости, меркантильным и знающим себе цену парнем. Феликс. Ненависть охватывает его. Чонин не ощущает толчков, плохо разбирает дорогу, с силой отталкивает от себя всех, хочет выйти и избавиться от груза. Он не смог защитить Феликса, так пусть сможет спасти Джисона хотя бы раз. Крик застывает в горле, глаза предательски слезятся, усложняют ему задачу. Грудь щемит от боли, но у Чонина нет возможности обратить на это внимание, нет шанса оплакать потерю. Он может только смириться. Хочется кричать. — Стой, стой! — Джисон задыхается. Горло неприятно сжимается, голос все еще не восстановлен, хочется сплюнуть вязкость, но во рту сухо. Слишком неприятно. Чонин отрезвляется, смотрит по сторонам, озирается и ведет дальше, не позволяет ни себе, ни Хану отдышаться и придти в норму. Они похожи с Феликсом. Оба, словно нераскрывшиеся бутоны, совсем небольшие, желающие выжить в гнилой обстановке, обрастая искусственными шипами. Почему почему почему Почему Феликс, а не он? Юноша вздыхает, снова поворачивает за угол, кусая тонкие губы до крови, и касается свободной рукой лба, ощупывая бровь. Безбожно разбита. Вздох. Коридоры почти пустые, их окружают только мертвые тела. Ураган заключенных успел пройтись здесь до них, спустился ниже, разошелся во все стороны. Чонин озирается, доставая из кармана ключ-карту, которую стащил у охранника вечером, и вертит её в руках. — Еще немного. Он не хочет смотреть на Джисона, не хочет показывать уязвимость и тратить слезы на жалость. Два пролёта — и они на месте. Чонин сможет закрыть его в недоступной другим комнате, отдать ключ, подняться в пятый блок, чтобы придти к своей смерти, но хотя бы раз уебать Кристофера головой. Чонин горит ненавистью, трясется от жажды убить, вкусить чувство свободы. Наконец-то отпустить. Но сам знает — не сможет, как бы ни старался. Он сжимается, словно становится меньше и опускает голову, роняя обжигающие слезы на свою одежду. Не сдержался. Феликс был для него яркой искрой, проблемным огнем, но вечно любимым, покинутым человеком. Он не смог попрощаться, не смог вырваться из наручников и чужих рук, чтобы подбежать и упасть на колени, увидеть в последний раз. Узнать причину. Чонин лишь кричал, молил отпустить его и подойти ближе, взять за руку, почувствовать тепло, как часами ранее, и снова одарить Феликса улыбкой. Как он расскажет об этом Хенджину? Вывернет в грустную историю или тупую шутку, чтобы не казаться полным идиотом и не заплакать? Не превратить свой смех в истерику, пытаясь разорвать на себе кожу в аффекте? Чонин пытается заглушить в себе чувства, перевернуть их в лучшую сторону, найти надежду. Если боль ненадолго заглушить, она станет еще невыносимей, когда она придет вновь, заставит ощутить на своей шкуре всё заново и ударит с новой силой. Чонин не хочет терять. Он врет самому себе, что справится с этим, поднимается и вернется к прежнему состоянию, отрицая любую потерю точно так же, как всё остальное время. Натянет на лицо счастливую улыбку, сыграет в театр, где получит худшую роль, потому что маска давно потрескалась, облезла тысячным слоем краски и клей давно истек сроком годности. Чонин до последнего пытается быть сильным, боясь признать свою слабость. Хан думает, что ему кажется, пока первые всхлипы не доходят до его ушей. Отчаяние накрывает с головой. Тот человек, который проявил себя с первых секунд сильной личностью плачет. Он не может себе представить, что лежит глубоко внутри, насколько сильно открылась новая яма, сжирающая все человеческое, что только может быть. Что она еще заберет с собой, когда опять станет меньше? Ответ узнавать не хочется, лезть в чужую душу — тоже. Если Чонин сорвался только в эти секунды, разве ему нужно, чтобы кто-то видел? Поэтому, когда больно, мы отворачиваемся.***
На языке приторный вкус крови из-за небольшой ранки на губе, что немного отрезвляет, придает уверенности в своей сдержанности и терпении. Чанбин не может дождаться момента. Скрещивает руки, находясь прямо в проеме и растягивает мышцы, следит за другими, утопает в эйфории от крови, ощущает ее фантомный вкус на языке и хочет еще. Никто не сможет остановить его, скрутить руки, прижать лицом к стене или ёбнуть сраным шокером. Цокает. Есть кое-что более интересное, относящееся к прерванному. Глаза азартно блестят, кулаки сжимаются в предвкушении. Чанбин специально не лезет в общую драку, желая сохранить свои чистые кулаки целыми, чтобы потом содрать костяшки о чужое лицо. Совсем немного — и шавки найдут его, приведут прямо к ногам, даря удовольствие от одного лишь вида его лица у своих ног. — Ты слишком тих. Крис появляется незаметно. Щурит глаза, пытаясь подметить любые изменения в Чанбине, но тщетно. Его не выдает абсолютно ничего. Хладнокровный, с легкой маниакальностью в глазах и закрытый, снова принимающий позу отчужденности от всего происходящего. Чан дает ему зеленый свет: не спрашивает, не указывает — отходит в сторону, уступая дорогу. Сложно угадать, какой таракан засел в его голове на этот раз, но Чан не будет рыться в этом, Чанбин сам по себе, несмотря на фантомную преданность. Пусть делает всё, что ему захочется этой ночью. Кто знает, сможет ли он выжить сегодня? У Криса есть дела важнее. Чанбин уходит с пятого блока, спускается ниже, чтобы найти Лино самостоятельно. Переступает через тела, даже не окидывая их взглядом, но замечает, что их слишком много. Бин откидывает голову, смеется во всё горло, тряся плечами и закрывая лицо. Он ведь может просто пойти по этому следу, так? Кто еще может быть настолько безрассудным и одержимым плотью, как не Лино? Предвкушение стягивает его изнутри, щекочет нервы, заставляя двигаться быстрее, чтобы наконец-то найти свой трофей, прильнуть к нему и опустошить. Подвесить за ноги, чтобы вся кровь вытекла из тела, оставив сухую плоть и лишь только затем разрезать его, увидеть завядшие внутренности ощутить вкус победы, оседающий на языке до следующего достойного. Раз. Два. Три. Шаги учащаются, Чанбин почти срывается на бег, но постоянно тормозит себя. Хочет поиграть в кошки-мышки, где жертва не осознает то, что она слабая. Уверенность хлещет внутри него, почти выплескивается наружу и отдается гулом в ушах. Четыре. Пять. Шесть. Нашел.***
Стоило довериться своей интуиции, а не идти на поводу эмоций, поддаваясь глупым иллюзиям хорошего конца. Сынмин плачет, воет от боли, моля прекратить пытку, но в очередной раз встречается с бетонной плиткой. Кулак метит только в лицо, наносит хаотичные удары, превращая его в месиво и впервые становится действительно страшно. Образ, навеянный им, оказался до невозможного ложным, обрывистым и мутным. Глаза открылись только сейчас, а уверенность в завтрашнем дне отпала, будто её никогда не было. Лино не прекращает. Даже не видит перед собой Сынмина, собираясь отправить его в ад. Звуки не доносятся до ушей, глаза застилает пелена злости и лишь одно желание горит неоном в черепной коробке — ёбнуть его нахуй, сравнять с землей и обоссать, заставляя умирать полностью униженным. Раз. Два. Три. Сынмин задыхается, выплевывая кровь. Четыре. Пять. Шесть. Глаза закатываются, боль больше не ощущается в теле. Семь. Восемь. В который раз он начинает сначала? Раз. Тяжесть больше не чувствуется. Сынмин открывает глаза и видит перед собой пустоту. Лино стонет от боли по правую сторону от него, и Сынмин видит спину Чанбина, наносящего удары ногой в живот Минхо. Хочется плакать от счастья, смеяться и биться в истерике, потому что этот ублюдок спас ему жизнь. Слезы катятся к вискам, попытки встать отдают болью в мышцах, и он более чем уверен, что сломал не одну кость благодаря Минхо. Сознание ускользает, окуная в черноту.***
Хенджин прячется в полной темноте, сжимая в кулаке фонарик, который Чонин одолжил ему на эту ночь. Слишком опрометчиво было затевать что-то подобное, идти одному до начала миссии и прятаться в таком открытом месте. Но у него есть вопрос, который, он надеется, Минхо поможет решить. Неопределенность пугает его, возможность умереть через пару часов — тоже. Настроение падает, шум от капель, стекающих с душевых — раздражает. Сам загнал себя в пыточную и теперь страдает от головной боли. Почему сразу не подумал выбрать другое место, с более удобной и незаметной обстановкой? Хенджин отбивает легкий ритм пальцами, садясь на корточки. Пол неприятно сырой после вечерних процедур, пальцы касаются мокрой плитки, становится противно, но слышать это все же лучше, чем постоянный звон воды, раздражающий уши. Он отсчитывает секунды в голове, каждый раз начиная заново, как только дойдет до тридцати, и умирает от скуки. Дверь скрипит, привлекает внимание к вошедшему, и Хенджин спешит встать, подскакивает, поскальзываясь на месте, намереваясь разбить себе голову к чертям. Желание дать важную наводку оказалось сильнее желания жить (автор стебётся). Минхо успевает перехватить его за руку, вернуть в более устойчивое положение, прижав к стене. Дыхание учащается, страх уходит в сторону, вызывая интерес у Хенджина. — Навевает воспоминания. Лино фыркает, продолжает смотреть в глаза и держит Хвана за запястья, всматриваясь в черты лица. Хенджин любуется тоже, наконец-то видит полностью открытое лицо Минхо на таком близком расстоянии, пусть и при плохом освещении. — Я бы очень хотел убить тебя. — Лино опускает голову, ведет носом по шее, ощущая пряный аромат и слабо улыбается, борясь с желанием оставить укусы на гладкой коже, сделать больно. Хенджин прекрасен для него. Идеальная жертва, которая оставит в сердце Лино большой след, который будет тянуться за ним всю оставшуюся жизнь. потому что Хван идеален. — Но почему-то не выходит. Раздражается. Хенджин чувствует его настроение, боится сделать вдох, пока губы Минхо исследуют его открытые участки, заставляя кожу покрыться приятными мурашками. — Я могу считать это признанием в любви? Минхо ненавидит его, но отчаянно целует, прикусывая пухлые губы Хенджина. Хочется больше, чем он может себе позволить. В какую секунду мысль о нем прокралась в голову? Когда голоса стали постоянно говорить о Хенджине и двигать к действиям? Он оказывается слишком слабым перед таким глупым фактором, и при всем желании сжать руки на тонкой шее приходится сжимать кулаки, проверяя свою выдержку. — Погоди. — Хенджин выворачивается, закидывая голову, но кого бы это остановило? — Мы здесь не для этого, — стонет, когда Минхо слабо прикусывает кожу, игнорируя все попытки. Приходится сильно постараться, чтобы избавиться от хватки Лино и увидеть его раздражение. — Обещаю, мы продолжим позже, но мне нужно поговорить с тобой. Минхо бьет кулаком в стену, пугая Хенджина, однако не пытается вернуть его на место, возвращая дыхание в норму. Хван нервно выжидает, кусает опухшие губы, одергивая руку, чтобы не коснуться их. — Я слышал, ты хочешь отомстить за Хана, — осекается на секунду, ждет реакции. Минхо совершенно не меняется в лице, словно его не волнует эта тема. — Кое-кто видел, как лезвия подмешивают в еду, — сглатывает, ощущая накалившуюся атмосферу. Он уверен, Минхо горит внутри от злости, и ему совсем не хочется ощутить её на себе. — Этот кое-кто, — шипит, хватая Хенджина за плечо, — видел того ублюдка? — Да, — касается руки Минхо, чтобы привести его в чувство. Но дико лажает. — Это Сынмин. Минхо буквально испаряется.***
Чан мычит, растирая больное от удара место, и отталкивает от себя идиота, который намеревался пырнуть его. Каждый год драки становятся более извращенными, многие хотят устранить его, взять место, но мало кто понимает, что он добился хорошего расположения не грубой силой (частично), а своей головой и отношением к людям. Чертовы придурки как обычно забыли вытащить мозг из унитаза. Но некоторые, конечно, пробивают дно настолько сильно, что умудряются постучать снизу. Пришлось потратить час, чтобы выйти из пятого блока и спуститься ниже, к более слабым заключенным. Кристофер уверен, что большая часть уже разошлась. Кто-то мертв, кто-то вдоволь насытился и теперь отсиживается в своей камере, а кто-то прячется, боясь вылезти. И он надеется, что ему нужно найти человека из последнего варианта. Но этот самый человек находит его сам, испачканный по локоть в крови. Чонин опустошен. Хочет поскорее закончить со всем, вернуться наружу, но голова забивается глупыми мыслями, почему-то нужда остаться здесь, сгнить вместе с остальными сильнее, чем желание вкусить свободу. Вымолить свои грехи и жизни, которые забрал. Радужка его глаз потемнела, глаза опухли от слез, сил почти не осталось. Необходимость выплеснуть эмоции давит, варится в котле, но все еще недостаточно сильная. Чонин сможет подавить это в себе, если оставит надежды. Чан касается его слабо, почти не дотрагивается, когда Чонин оказывается рядом, пытаясь пройти дальше по коридору, никого не замечая. — Чонин. Не хочется. Видеть и слышать его не хочется. Истощенный разум вопит, просит о поддержке, но все еще слишком слаб. — Стой, посмотри на меня. Кристофер желает посмотреть на него. Проверить целостность, возможно, если позволят, побеспокоиться. Его рука скользит ниже, поближе к пальцам Чонина, чтобы коснуться, переплести и притянуть к себе. Челюсть изнывает от боли. Чонин взрывается, не имея возможности сдержать новый поток слез и кричит. Кидается на Чана, задыхаясь в истерике, не целясь кулаками, чтобы нанести сильный и точный удар. Он знает, что его руки устали, что он ощущается как мелкий щенок, но продолжает, не хочет останавливаться. — Ебаный ублюдок! — брызжет слюной, перестает чувствовать боль и чужие касания. Ревет, сидя верхом на Чане и криво улыбается, шмыгая носом. — Какого хуя! Почему ты не мог сдержать свое блядское слово и не трогать его? На какой хер тебе нужно было убивать Феликса?! Вопит, ненавидя себя, Криса, это место и обстоятельства, что связали их вместе глупой случайностью. Чан просто сдается ему. Не сдерживает, лишь сжимается, напрягает мышцы, чтобы меньше ощущать боль и ждет, когда же Чонин успокоится, придет в себя и сможет донести ему все, что накопилось. Ян проклинает его, ненавидит всей душой, хочет зарезать прямо здесь, но уже посеял заточку где-то ниже. Частота ударов постепенно сокращается, эмоции отступают в сторону перед усталостью. Чонин утыкается в чужую грудь, не сдерживая всхлипы, и чувствует легкое поглаживание по спине и волосам, сжимая пальцами грязную футболку Кристофера. — Почему... — бубнит, предпринимая попытки отогнать головную боль. — Почему Феликс мертв? Чану хотелось бы знать это. — Я не знаю, Чонин. Плач снова усиливается.***
Мысль о честной драке уходит в сторону, освобождая место жесткому насилию. Чанбин не хочет останавливаться, забивая Минхо ногами, чувствует скопившееся напряжение, которое не может выпустить даже таким способом и рычит, опираясь рукой об стену. Лино закрывается, подставляет руки, чтобы смягчить удары и напрягает тело, абсолютно не чувствует боли, находясь в аффекте. Он выжидает, пытается поймать мельчайшую заминку и ухватиться за неё. Лино терпеливый, знающий толк в насилии, что так сильно осуждается обществом. Чанбин замедляется, смотрит на Минхо сверху вниз. Он весь в крови, с разбитой губой и содранной кожей на руках. До чего же красивый вид. Было бы идеально, реагируй Минхо на его удары, и это дико бесит. Разве можно быть таким спокойным в момент собственного истязания? Вопли, о которых мечтал Чанбин, так и не вырвались из его рта. Лино смеется, откашливает кровь на пол и открывает лицо, дрянно улыбается, ведет языком по зубам и подмигивает, получая еще один сильный удар в бок. Он вскрикивает, имитируя боль, сжимает на полу и перехватывает ногу Чанбина за щиколотку, сжимает со всей силы, не давая выбраться и резко замахивается ногой, ударяя в колено. Противник падает, издает непонятный звук и Лино снова ударяет, выбивает коленную чашечку, приподнимается и дергает за волосы, ударяя голову о бетон. Ему нужно сыграть в это, пока Чанбин не пришел в себя от удара, чтобы нанести как можно больше боли. — Смотри-смотри! — Лино истерически смеется, сверкая покрасневшими глазами в этой дерьмовой атмосфере. Чанбин словно оказался в руках опытного маньяка-психопата. — Совсем скоро ты встретишься со своей шкурой! Такой же затасканной потаскухой, как и ты! Бьет наотмашь по лицу, взвизгивая от возбуждения и красоты момента. Чанбин перед ним слабый, беспомощный, уже побежденный, но мечтающий жить. Со не дают встать, откидывают каждый раз, как только он пытается сдвинуться с места. Минхо дикий, устрашающий и слишком опасный. Его нужно держать в цепях в закрытой комнате и лишить контактов с людьми. Это первый раз в жизни, когда Чанбин чувствует страх, понимает своих жертв и не может сделать ничего, чтобы спастись. Прекрасно понимает, что не умрет так просто, ведь Минхо захочет, словно ребенок, замучить свое домашнее животное, посмотреть, что есть внутри. И оказывается прав. Минхо наконец оставляет его. Отходит к решетке, запирая её, и ждет, наслаждаясь попытками Чанбина встать на ноги. Он должен вырвать эту победу. — Миленько. — Лино хмыкает, пиная тело Сынмина ногой. — Как миленько. Мурашки бегут вдоль позвоночника. — Тварь! Чанбин нападет первым. Сносит Минхо с ног, прижимая к решетке и поднимая его в воздух. Обхватывает ребра руками, сжимая изо всех сил, чтобы сломать кости и, может быть, проткнуть легкие, если получится сделать правильно. Лино не издает ни звука, ударяет несколько раз по лопатке, заставляя Чанбина сильнее сжать его и открыть больше пространства на правой стороне. Новый удар приходит прямо в солнечное сплетение и Бин роняет его, отшатывается, запинаясь о ноги почти мертвого друга, но не падает. — Сколько в тебе сил, Бини. — Он знает, что это не привычный Лино, нет вечно напускного спокойствия и безразличия, одна лишь мания, выраженная на его лице. Неужели это то, что убило Сынмина? Убило множество других людей здесь и снаружи, не осознавая этого? Может быть, у него получится заставить Минхо придти в себя? — Но этого мало, чтобы выжить. Хочется ударить себя по лицу от этого фарса. — Думаешь, я так просто сдамся тебе? — Чанбин показывает оскал, становясь в позу. — Или, может быть, о том, что не успел забрать кого-то из твоих дружков? Минхо выгибает бровь, раскачиваясь на носках. — О, знаешь, — теребит прядь волос, наклоняя голову вбок, — они все в порядке. Мои малыши в порядке, а их друзья меня не волнуют. Чанбин впервые теряется с ответом. Лино знает, что он убил Феликса. Лино знает это, и ему плевать. Сынмин рассказал? Мысли сковывают, предательство неприятно сжимает его изнутри, забивая голову. Лино надоедает ждать действий от Чанбина, он накидывается. Вжимает в стену, получая новую порцию адреналина, и бьет в голову, целится в висок, но промазывает, задевая глаз. Чанбин стонет, не успевает вырваться и получает новый удар, ощущая, как шея стягивается в чужих руках за секунды. Хрипит, разжимая пальцы Лино, и стонет, дергая ногами в судорогах. Минхо только что пырнул его. Решил оставить попытки избавиться от скуки и побыстрее закончить с Чанбином, чтобы быстрее вернуться к Хенджину и продолжить начатое. — Прости, но мне слишком похуй на тебя. Нет никого, кто бы мог спасти их от смерти.