Inevitability

      Юнги неизвестностью томится, сидя на кровати в роскошной каюте корабля Первородного. Хосок одного его в ней оставил, что и к лучшему. Не готов пока омега к разговору с ним, не готов к Хосоку в принципе. Перед тем как уйти, Чон ему линзы сказал снять и, сорвав с его шеи аконитовую подвеску, помещение покинул. Юнги без нее беззащитным себя чувствует, оголенным, но, захваченный переживаниями о Чонгуке, противиться требуемому не стал, силикон из глаз слезящихся вынул. Вампир ясно понять дал, что отыгрываться, в случае сопротивления, не на нем будет, а на его друге, чем на цепь посадил, усмирил, но не душу упрямую, отчаянно продолжающую трепыхаться. Омега, на горло своей гордости наступая, притворится послушным, чего бы ни стоило, Чонгука спасет. Вместе с тем, корить себя не перестает, что из-за него лучший в его жизни человек страдает, что тот по его вине один на один остался с безумцем, от которого ожидать можно всякого, вплоть до убийства. За себя страх в сравнении с этим на план задний отходит. Ему бы бояться возвращения Хосока, а он боится за Чонгука. Обняв себя за плечи и коленки худые к груди подтянув, раскачивается на мягком матрасе из стороны в сторону и, несмотря на сердце леденящий ужас, подняться наверх хочет и узнать, что там происходит. Не хуже страхов незнание мучает, и он как никогда сейчас это понимает отчетливо, ни о чем другом неспособный думать. Ни о том, как их так быстро вычислили, ни о том, что с ним будет дальше. Кутаясь в плед, тщетно согреться пытается — все тепло из него навсегда словно ушло, просочилось, как через сито, и не планирует возвращаться обратно. Вроде бы оборотень с повышенным теплообменом, вероятно, теперь сломанным, таким же, каким он с получения метки стал сам. Она, как ни странно, перестала шею тревожить, смиренно притихла от нахождения поблизости ее поставившего альфы, успокоившегося с возвращения омеги себе.       Час в одиночестве полном проходит, и Юнги, не выдержав, с кровати подрывается, чтобы обстановку разведать, но Хосок, как будто это почувствовав, сразу же в дверях каюты показывается. Взглядом нечитаемым на него, сжавшегося в комочек, смотрит, про себя улыбаясь, хмыкает и говорит: — Куда собрался, волчонок? Неужто ко мне? — Что с Чонгуком? — вопрос игнорирует Мин, в рубиновые глаза Чона в поисках ответов заглядывая, но ничего, кроме голода к нему, в них не видит и передергивается.       Первородный недовольно цокает языком: — Тебе бы о своем положении озаботиться, а не о его. Начинаю думать, что он тебе не просто друг, а нечто большее. — Ты прав, Гук для меня больше, чем друг. Он мне как брат, я ему многим обязан. Я люблю его, хотя откуда тебе о таком, как любовь, чувстве знать? — злое бросает омега, воинственно стоя посреди помещения. — Действительно, откуда? — усмехается иронично вампир, взглядом задумчивым по метаморфу блуждая. — У меня тоже есть семья, и я о ней забочусь. — Заботишься? И, наверное, именно поэтому ты убил своего папу? — язвит метаморф. — Не влезай туда, куда не следует, волчонок. Эта тема для тебя под запретом, —озвучивает Хосок холодно, шаг-второй по направлению к Юнги делая.       Юнги, шумно сглотнув, к стене в страхе пятится, лопатками в нее упирается, мурашками покрывается ледяными, сердца удары отсчитывая, пока Хосок неумолимо к нему приближается. Недолгим было затишье, буря его вот-вот настигнет. Первородный, подойдя к омеге вплотную, останавливается, ладонью, анормально для вампира теплой, до щеки бледной дотрагивается, лаской ненавязчивой одаривая. Словно местами они поменялись, первый умер и возродился второй. — Кто только по земле в нашем мире не ходит, но ангела я встречаю впервые, — шепотом томным, горячим, в лицо ему выдыхает Чон, следом его губы нежно сминает, слыша, как бешено заходится у их обладателя пульс.       Хосок Юнги себе подчиняет, языком в рта глубь проникает, сплетаясь с чужим, его отталкивающим, но быстро сдающимся. Руки, в грудь упирающиеся, перехватывает, их над головой поднимает, колено между ног дрожащих проталкивает, сломанное сызнова ломает. Юнги не Хосока, а себя в этот момент ненавидит, потому как сопротивляться бессилен, тщетно выскользнуть из хватки крепкой пытается, но в итоге недвижимым почти остается, испытывая неподдающееся логике удовольствие. Оно равно Первородному убивает, шею вынуждает под его клыки жаждущие подставить, но тот их в нее вонзать не спешит. Короткими поцелуями вместо этого по ней проходится и, к его удивлению, отстраняется. — Не сюда, волчонок. Боюсь, не сдержусь, — говорит он и худое запястье с отчетливо на нем просматривающейся паутинкой вен к устам подносит, кожу прокусывает и мучительно медленно начинает поглощать кровь.       Юнги болью неправильной насквозь прошивает, приятная она, доставляющая блаженство. Осознание этого под дых его бьет, но он никак не реагирует. Завороженно на склонившегося перед ним Хосока смотрит и освободившейся рукой в волосы его хочет зарыться, но в жалком сантиметре от темных прядей ее одергивает, морок душе претящий разбивает, проклиная себя за слабость подспудную. Вампир то чувствует сразу же, клыки вынимает из сладкой плоти предусмотрительно, а метаморф, запястье прижимая к сердцу, от него отшатывается. — Как видишь, ничего в этом страшного нет. Приятно же, правда? — улыбается альфа, с губ остатки капель карминовых слизывая. — Позволь теперь и мне о тебе позаботиться, —собственную руку прокусывает и насильно ее ко рту омеги прикладывает.       Омега возмущенно мычит и отбрыкивается, но кровь Первородного уже успела ядом по рецепторам разлиться, за секунды считанные затянула поврежденную кожу, и следа на ней не оставив. — Само бы зажило, — отплевывается Мин, неприязненно с подбородка алые потеки стирая. — Судя по твоим разбитым костяшкам, хваленная регенерация оборотней тебя несколько обделила, что неудивительно, учитывая постоянное ношение аконитовой подвески, которую ты никогда больше носить не будешь, — безапелляционно припечатывает Хосок. — А теперь настоятельно советую поспать, силы тебе пригодятся. — Ты так и не сказал, что с Чонгуком, — настаивает на ответе Юнги, приободренный тем, что Хосок к чему-то большему его не принудил, во всяком случае, пока. Чон спокойным выглядит и удовлетворенным. И не скажешь, что это он бойню кровавую часом ранее устроил. Даже в костюм чистый переоделся, вероятно, чтобы дополнительно его не пугать, от себя не отвращать — к себе привязывать. — Ты хорошо себя вел, поэтому я отвечу. С ним все в порядке. Как убитый спит в каюте Тэхена, а Тэхен на его голую задницу залипает, — посмеивается мужчина, воочию эту картину, перед тем как прийти к Юнги, застав. Его брат с Чонгуком церемониться не стал, внушил слушаться, а напившись его крови, заставил заснуть. — Держи своего брата от него подальше, — сквозь зубы цедит метаморф, кулаки до побеления в костяшках сжимая. Озвученное Первородным нисколько его не обнадежило. Он не знаком лично с младшим вампиром, но ему и того, что он о нем слышал, хватает. А слышал Юнги многое. — Не тебе здесь требования выставлять, волчонок. Ты все еще наказан, помнишь? — Я могу его увидеть? — не сдается омега. — Не сегодня. Сегодня вы оба послушанию учитесь, — насмешливое напоследок бросает Хосок и из каюты выходит.       Юнги обреченно рыкает.

***

      Чонгук, игнорируя боль в ране, на лапах подкашивающихся к лестнице, ведущей на палубу, ковыляет. Ничего его, кроме Юнги, не заботит. Он за ним хоть в самый Ад последует, насмерть будет биться с Хосоком, если придется, хотя и понимает, что бесполезно оное: бессмертен вампир, как его на части не рви, тут же возродится. А не в мире Подземном ли уже альфа находится? Кровососы и есть геенны огненной воплощение, только и могут, что трупы после себя оставлять, кровью невинных напитывать землю. Чонгук не раз с ними сталкивался, но с такими, как Первородные, впервые встречается. Не понаслышке о их норове знал, но готовым к этой встрече все равно не был. Хосок с ним, нисколько не утруждаясь, расправился, заставив каждую кость в его теле болеть и швы аккуратные, другом наложенные, разойтись на боку. Отлежаться бы оборотню, но он упрямо вперед движется, осознавая, но отвергая, что помочь Юнги бессилен. Хочет было на ступеньку лапу поставить, но остановленным оказывается появившемся перед ним омегой. Что тот омега, аромат кисло-сладкой вишни и существо звериное, странно на него отреагировавшее, ему усомниться не позволяет. Волку, в отличие от его носителя, запах вампира, сейчас на него дерзко взирающего, понравился. — Ну здравствуй, красавчик. Скверно выглядишь, что ожидаемо, с моим дорогим братцем шутки плохи. Перевоплотишься, быть может? Предпочитаю вести нормальный диалог, а не ловить на себе то, что ты мне пытаешься демонстрировать, — говорит Первородный. — Нет? — сквозящий весельем вопрос задает, услышав чужой рык. — Ты же, надеюсь, не идиот, чтобы не знать, что для меня не проблема тебе все, что угодно, внушить? Заставлю тебя за собственным хвостом бегать и дело с концом. Или ты просто стеснительный?       Чонгук вновь рыкает, принимает защитную стойку. Не в его правилах подчиняться. Тэхен же с его реакции посмеивается, ближе бесстрашно подходит и вплотную к его скалящейся морде наклоняется, на своем лице дыхание горячее чувствуя. Волк зубами угрожающе клацает, едва улыбку ими с губ не стирая омеги, если бы тот на вампирской скорости не оказался мгновенно у него за спиной. — Медленно, малыш. Тебе со мной не тягаться, — за хвост дергают зверя игриво.       Чонгук отскакивает, зло на Тэхена смотря, очередную попытку предпринимает его поймать, что невозможно — не в его ослабленном состоянии точно. Тэхен алой искрой мелькает вокруг, то тут, то там появляясь. Дразнится откровенно, удовольствие испытывая от затеянной им игры, пока неожиданно альфу за голову не хватает, посмотреть себе в глаза заставляя: — Повеселились и хватит. Теперь ты подчиняешься мне. Замри.       Альфа не знаком с этим ощущением и лучше бы никогда не был. Обе его сущности отчаянно внутри бьются, отказываются слушаться, что на корню приказом Первородного задавливается. Он его одним взглядом ломает, на поводок садит, вынуждая беспрекословно преклонить перед ним колени. Не буквально, однако Чонгук именно это сейчас и испытывает. Вой так и рвется из его иссушенной пасти и там же смолкает, парализованное тело больше себе не принадлежит. Оно в полной власти вампира. — Хм, я удивлен, что внушение не сразу на тебя подействовало. Ты этого не заметил, конечно, но после моего приказа ты еще целых четыре минуты пытался добраться до моего горла. Давай-ка в человека, познакомимся ради приличия.       Чонгук и понять ничего не успевает, как уже лик звериный терять начинает, кости деформируется, а шерсть исчезает. Секунд несколько и он обнаженный на своих двух человеческих стоит, морщась от сочащейся кровью раны. Тэхен, на нее глядя, облизывается предвкушающе, мысленно с нее капли алые слизывает, но отчего-то от этого сдерживается. Ароматом шоколада горького напитывается, который еще при вздохе первом едва не заставил его потерять голову, чего допускать нельзя. Хосок подобного в его исполнении перфоманса не оценит явно, и благо, если просто в особняке запрет, что наименьшим из всех зол в сравнении с его изощренностью для омеги станет. Взглядом голодным ему только остается по мощному торсу альфы блуждать, затем к лицу им подняться, ледяной ладонью пройтись по нему, на родинку забавную под губами надавить пальцем, к мышц внизу косому разрезу спуститься и остановиться на пахе. — Впечатляет, — резюмирует увиденное Тэхен. — Надеюсь, и в постели не подведешь. — Я не буду с тобой спать, — сквозь зубы парень цедит, поняв очевидный намек. — Поправочка: не спать, а трахаться. Будешь и еще как. Тебе понравится, обещаю, еще никто разочарован не был. — Не думал, что один из Первородных шлюхой подрабатывает на досуге, — ядовитое выплевывают Чонгук, что нисколько Тэхена не трогает. Он лишь улыбается меланхолично и, вплотную приблизившись к оборотню, в его лицо томное выдыхает: — О, нет, красавчик. Шлюха не я, а ты. Моя личная. Так что прибереги свой горячий норов до лучших времен, поверь, я найду ему достойное применение, но а пока идем.       И тщетно Чонгук озвученному сопротивляется, все равно ноги послушно за вампиром переставляет, ощущая, как незримый ошейник горло сдавливает больно. Как есть, обнаженным, на палубу выходит, где его далее по трапу на корабль с на гальюне резной фигурой морского чудовища уводят. Но не оно здесь таковое, а Тэхен и его брат, наверняка сейчас кровь Юнги испивающий. Где же ты, малыш? Что с тобой происходит? «Пожалуйста, только держись», — мысленно повторяет как мантру, надеясь, что послание немое до друга дойдет, его поддержит. Боится даже представить что тот в этот момент чувствует и представлять не хочет, зная, что тут же самообладание последнее потеряет. Может и к лучшему, что находится под внушением, не натворит глупостей, к обстановке приноровится, продумает план. — Проходи и ложись, — распоряжается Тэхен, двери каюты перед оборотнем открыв. — Что, так не терпится? — язвит альфа. — Не льсти себе, красавчик. Как бы ты ни был собой хорош, но у нас есть дела поважнее. Хосок сказал позаботиться о твоей ране, — ухмыляется омега, глядя на укладывающегося на кровать парня. — Какая щедрость. — Это не щедрость, дорогуша, а дальновидность. Ты, наверное, уже догадался, что ты здесь в качестве рычага давления на одного очень непослушного волчонка. Сопротивляется он — огребаешь ты, но а я от этого удовольствие получаю, — поясняет равнодушно вампир, рядом усаживаясь.       Чонгуку догадываться не пришлось, ему это сразу же наглядно было продемонстрировано Хосоком. Первородному не составило труда два и два сопоставить, чтобы понять, как Юнги за друга трясется. Юнги, можно сказать, сам того не осознавая, все карты ему в руки вложил, чем себя обрек на хоть и мнимую, но все же покорность. — Чего притих? — интересуется Тэхен, прокладывая холодными, лишенными жизни пальцами дорожку к уродливой ране на теле Чонгука.       Чонгук, выдохнув шумно, их перехватывает, от себя отстраняет, плед натягивает на пах, чтобы не ловить на нем взглядов голодных. У этого омеги, кажется, напрочь чувство такта отсутствует. Беззастенчиво он всего его карминовыми глазами облизывает, в которых вожделение самое настоящее плещется и черти без музыки пляшут. — Так, значит, я не ошибся, и ты у меня стеснительный мальчик. Сколько тебе? — позабавившись его попыткой прикрыться, спрашивает Тэхен. — Двадцать четыре, — вынужденно Чонгук отвечает. — Совсем молодой, но тем интереснее тебя ломать будет. — А без внушения слабо? — О, — тянет омега, в улыбке каверзной расплываясь. — Вызов бросаешь? Я такое люблю, но, пожалуй, не сегодня. Сегодня ты слишком устал, и с моей стороны будет нечестно твоей слабостью пользоваться. — Честность и Первородные — что-то несовместимое. Делай уже что должен, я же знаю, что хочешь, — смачивает оборотень в собственной крови средний и указательный пальцы — Ты прав, хочу, но, по всей видимости, желание у нас одно на двоих, — перехватив его руку, к своему рту испачканные фаланги подносит омега. Почти полностью их в него вбирает, посасывает блаженно, едва не урча, умелым языком на шершавой коже орудует, не имея сила от нее оторваться. — Вкусный, какой же вкусный, — мычит, глаза в удовольствии закатывая.       Много метаморфов через него прошло, но то, что он ощущает сейчас, ни с кем из них не сравнимо. В адреналине ли, внутри плещущемся, причина, или же в с ума сводящем аромате горького шоколада — Тэхен не знает. Ни о чем, кроме подле лежащего Чонгука, не думает, мечтая к жилке, на его шее пульсирующей, припасть. Жажда эта невыносима, выдержку любую сметающая, которой у Первородного и так нет. Тэхен никогда особым контролем не отличался, а отключив эмоции, и подавно, за что, если бы мог, себя возненавидел. Он и ненавидит. Где-то глубоко внутри мальчик, заживо похороненный, отчаянно продолжает биться, наружу просится, умоляет к нему прислушаться, ни его, ни кого бы то ни было не калечить, но встречается с глухой стеной отрешенности. Крепкая она, нерушимая, служащая надгробием любой человечности, ею для Тэхена и ставшая.       Чонгук, если бы присмотрелся внимательнее, это увидел, но, захваченный отвращением к вампиру, не видит. Морщится и зубы сжимает, силясь его не придушить, что нисколько бы не помогло. Первородным и сердца вырывали, и жгли на косте, а они все равно из небытия возвращались, мстили после, о чем только шепотом, опасливо оглядываясь по сторонам, рассказывают. — Ты должен остановить меня, альфа, — выпустив из плена руку Чонгука, шепчет Тэхен, хватая его за шею, смотреть на себя заставляя. На смуглое горло взглядом безумным спускается, манящего пульса удары считает на нем.       Просьба-приказ в ступор метаморфа вгоняют, но он отчего-то молчит. Терпеливо дальнейшего ожидает, разглядывая бесспорно красивого омегу, красоту которого даже кровью запачканная одежда не портит, ей аналогичного цвета волосы его бледность подчеркивает. И... хрупкость. Тэхен — словно белоснежная роза, каплями гранатовыми окропленная, под шипами скрывающая нежность. «Нежность?», — на мысли странной ловит Чонгук себя, развеивая видение. За плечи омегу одергивает и сильно на них давит вынуждая его ниже сместиться. — Ни к чему рвать мне шею. Пей из нее, — на ранение намекает.       Тэхен удивленно на него смотрит, однако от предложенного не отказывается. Покорно к ребрам, сердце заполошное удерживающим, склоняется. Края рваные трепетно языком обводит, клыки, чтобы боль дополнительную Чонгуку не доставить, пряча. Облизывает, как и мечтал, рану, свою слюну вместо кровавых росчерков на ней оставляя. Чонгук глаза прикрывает, удовольствие подспудное испытывая, в прядки алые погружается ладонью, наслаждаясь ароматом сочной вишни. Неправильно и абсурдно происходящее, но ни первый, ни второй ничего с этим поделать не могут. Волк внутри, успокоенный необычной лаской, умиротворенно урчит, картинки в голову красочные подкидывает, обозначая свое к омеге расположение. Не понимает дурной, что отныне не себе, а ему принадлежит, что на поводок крепко посажен, обречен подчиняться. Чонгук же то, резко одернув Тэхена, понимает ясно. — Хватит, — говорит и во избежание накрывается пледом. — Тебе же понравилось, — мурчит пьяно вампир, на коленях к нему подползая. — Врать бесполезно, красавчик. Хотя что-то я и впрямь увлекся, — собственное запястье прокусывает и к возмутившемуся было рту Чонгука его насильно прикладывает. — Вот так, пей. — Гадость, — отплевывается альфа, чувствуя, как срастается поврежденная кожа. Впервые подобное испытывает на себе. — Опять врешь, —наигранно обиженно дует губы Тэхен, ложась рядом. — Я такой чести еще никому не оказывал. — Чести? Не льсти себе, дикарка, — усмехается оборотень, парируя его же словами.       Тэхен в улыбке очередной расплывается: — Дикарка? Мне нравится, а теперь спи.

***

      Юнги резко глаза аметистовые распахивает, где находится, не понимает. Вроде бы на кровать прилег только, а теперь не плывет, а в наглухо затонированной машине едет куда-то. Оглядеться пытается в панике, но уложенным тут же обратно на колени, кого — догадаться несложно, оказывается. Хосок на него сверху вниз смотрит, прядки белоснежные пропуская меж длинных пальцев, проявившиеся волчьи уши оглаживает, улыбаясь меланхолично. Омега, несколько часов назад заснувший, таким трогательным был, беззащитным, и альфа будить его не осмелился, лично на руках его на землю грешную с корабля спускал, в гелендваген после отнес. Присутствием рядом наслаждался волчонка, о чем-то своем думая, даже телефон на беззвучный режим поставил, чтобы сон чужой не потревожить, чего обычно никогда не делал. Для Владыки Адара подобное — непозволительная роскошь, для одержимого истинным — забота искренняя, пускай и этот самый истинный ее не оценит. Будет, как сейчас, взгляды ненавидящие на Хосока бросать, тщетно пытаясь принять положение вертикальное. Пустое. Хосок много его сильнее и без внушения им легко управляет. — Не дергайся, волчонок. Ехать осталось недолго, — просьба настоятельная, но угрозы лишенная, с мягкости примесью скорее.       Юнги не сдается: — Отпусти. — Никогда не говори никогда, вслух произносить любят, но мне только это слово на ум приходит, так что не обессудь и не противься. — Ты прекрасно знаешь, что я не могу. Ты мне противен — это неизменно, и тут мне тоже только одно слово на ум приходит — всегда, — омега шипит, внутренне поскуливая от давящей на него ауры Первородного, сопротивляться которой — самоубийство, а он все равно, хоть и мысленно, но ведет борьбу. С ним. С собой. На деле же притихает, сущность звериную подавляет, убирая уши с оплетшим собственное бедро хвостом. Сетует на своего волка за то, что тот так его подставляет, воли человеческой супротив себя во всей красе проявляет. — Мне нравится твоя несгибаемость, я ей даже несколько благодарен за то, что все эти годы тебя в пути вела, будь по-иному и нам бы не встретиться, — продолжает Чон его волосы шелковистые перебирать. — Расскажи о себе, кстати. Как тебе удалось сбежать от незавидной участи всех метаморфов? — на смерть намекает. — Не удалось, как видишь. Лучше бы меня тогда убили, чем сейчас находиться с тобой, — в ответ фыркают, улыбку на лице вампира вызывая. — Ты же так не думаешь. Ты любишь жизнь, Юнги. — Но она, как оказалось, не любит меня. — У меня мнение другое, но переубеждать я тебя не собираюсь. Со временем сам все поймешь. Не стану лишать тебя этого удовольствия, — ответ вкрадчивый, задуматься заставляющий о скрытой в произнесенном подоплеке. — Давай так, ты мне рассказываешь все, а я тебе позволю по приезде увидеться с Чонгуком, — на компромисс Хосок идет, зная, что иначе от омеги ничего не добьется. — Не врешь? — глазами загорается метаморф сразу же.       Хосок в них небо звездное видит и в который раз их обладателем очаровывается. Невозможно красивый Юнги в эмоциях искренних, ненависти противоположных, но и она в его исполнении завораживающая, мир пустынный Первородного переворачивающая, дарующая ему жизнь. — Я человек слова. — Вампир, ты хотел сказать? — невесело усмехается Юнги. — Я был рожден человеком, волчонок. И что бы ты там себе ни думал, вампиром никто из моих братьев, в том числе и я, не желал становиться. Не мы — нас такими сделали.       Омега хмурится, переваривая неожиданное откровение. В лицо вглядывается Хосока, тень в нем неправды ища, и не находит. В стае рассказывали другое, но черты, сожаление, боль, возможно, всего на секунду, но отразившие, подчистую то опровергают, чему он верить не хочет, но почему-то верит. — Мне говорили, что вас создали для уничтожения оборотней. — Не для уничтожения, а для защиты от них. — А в итоге, людям пришлось защищаться от тех и от тех. — Они сами себя наказали, — с ледяным равнодушием отвечает вампир. — Законами природы пренебрегли, с тем, на что сами же себя обрекли, не справились. Но не будем об этом, я все еще ожидаю твоего рассказа.       Юнги сомневается недолго, памятуя об обещании Хосока встречи с Чонгуком, и начинает историю: — Метаморфов, как ты знаешь, выявляют не сразу, и до пятнадцати лет я жил в стае спокойно. Моя семья, в отличие от многих, не захотела перебираться в Адар, но меня и так все устраивало. Мы — дети леса, не города. Так бы все и продолжалось, но после первого эструса мои голубые глаза поменялись. Я и толком-то еще осознать ничего не успел, как мне уже вынесли приговор. Отец до полагающемуся ритуалу полнолуния запер меня в доме, а потом сам же в назначенный час и потащил к алтарю. Папа плакал, тянул ко мне руки, но ни слова не сказал против, говорил, что так правильно, что я должен смириться, быть сильным, чтобы духи предков меня на той стороне не отвергли. Отец же не сказал ничего, только смотрел на меня, как на прокаженного, виноватого перед ним в чем-то, а я не виноват! — эмоционально вскрикивает, силясь сдержать слезы, — Я их любил, понимаешь? А они... они... — все-таки задушено всхлипывает, ища поддержки у того, у кого никогда бы не осмелился, у того, из-за кого таких, как он, безжалостно истребляют. У чудовища, над всем сущим стоящего, его пометившего и пленившего. Почему? Юнги и сам себя в этот момент не понимает, но, захваченный болью, ничего с собой поделать не может. Стая, родители ничем не лучше Хосока, может быть, даже хуже, и от мысли подобной он новыми слезами щеки впалые смачивает. — Не надо, не плачь. Они твоих слез не стоят, они отныне для тебя никто, — ласково дорожки соленые стирает альфа с лица омеги, тем спокойствие странное ему дарит, но не себе. Внутри ярость неконтролируемая плещется, обещание дает молчаливое, что жизни обидевших его волчонка превратит в Ад, не остановится, пока всех до единого в этом участвовавших не найдет, изощренно пытать будет их после. — Со мной тебе бояться нечего, никто не посмеет и пальцем к тебе прикоснуться. — Кроме тебя, — полушепотом Юнги выдыхает. — Кроме меня, — кивает Хосок.       Юнги, воспользовавшись случаем, с его бедер голову поднимает и садится, но отползти к окну ему не позволяют — к себе обратно притягивают и обнимают одной рукой крепко, одним взглядом сопротивление бесполезно показывая. — Продолжай рассказывать, освободи себя от прошлого. Тебе это как воздух необходимо.       И Юнги продолжает, мысленно с последним утверждением соглашаясь: — Мой дядя — Чанель, единственный кто воспротивился, но до последнего то скрывал даже от меня. Он всегда ко мне добр был, относился как к родному сыну, которому тоже не посчастливилось родиться метаморфом и в последствии быть убитым. Наверное, именно поэтому Чанель и пошел против стаи. Настоял, что мне нужно обряд очищения пройти, прежде чем меня бы отвели на жертвенный алтарь, сам его, имея некоторое влияние в стае, провести вызвался. Увел меня к озеру, а там, вручив мне рюкзак с вещами, аконитовую подвеску и линзы, сказал бежать. Я, разбитый осознанием предательства семьи и все еще находясь не в себе, не стал о причинах спрашивать. Не обнял его, ничего, о чем до сих пор сожалею, а сразу же послушался. Я, несмотря ни на что, хотел жить, не собирался со своей участью смиряться. Когда меня вели на заклание, я брыкался, кусался, в волка пробовал обращаться, за что мне влили в горло аконитовую настойку, и что как раз-таки и стало поводом лазейки для дяди. Неспокойную душу требовалось очистить, а хрен им! Я сбежал. Да, нелегко мне пришлось в Адаре. Куда пятнадцатилетнему мальчишке податься без связей? Перебивался чем и где придется, на крышах спал, в переулках, домах заброшенных, промышлял мелкими кражами, пока не нашел подработку поломойщика в клубах, со временем поднялся до официанта, а в девятнадцать встретил Чонгука. Его на торгах должны были продать, а я... я как увидел его, до полусмерти избитого, так ни о чем больше думать не смог. Ключи от его клетки выкрал, освободил и к себе на съемную квартиру отвел. Так мы и подружились. Поначалу скрывались, опасаясь, что нас искать будут, но спустя два месяца я устроился на новую работу, а он стал в подпольных боях участвовать. Дальнейшее ты знаешь. — Я не ошибся в тебе. Ты сильный, волчонок. Не каждый сможет с тем, что довелось тебе пережить, справиться. Но как я уже сказал, бежать и скрываться отныне тебе не придется. Тебя лучшая, чем до, жизнь ждет, — упавшую на лицо омеги прядку за ухо ему Хосок заправляет, аромат любимый, но не забытый снежных фрезий вдыхает, взамен своим морской свежести его словно в плед кутает. — Клетка — это не жизнь, — бурчит Юнги, глаза от Хосока пряча. — Клетки нет, Юнги. Ты ее сам придумал себе. Не сразу, но когда-нибудь ты это обязательно осознаешь, прочувствуешь, и тогда так тобой желаемую свободу получишь, но а я тебе помогу.       Омега тушуется, всем своим существом озвученному противится, верить альфе отказывается. Слова в красивую обертку любой завернуть может, но привкус на языке, их распробовав, от этого не поменяется. Он пробовать не хочет, ненависть щитом выставляет между собой и вампиром, в ней же спасение ищет, но никогда не найдет.       Альфа о том догадывается, но не говорит ничего. У него вечность целая есть, и он подождет. Сломает омегу, потом сызнова соберет. Тысячу лет не жил — существовал, с Юнги все наоборот будет. Рядом его с собой посадит на трон, не короной, а венком его голову украсит, супругом своим наречет, единственным собственного сердца правителем. Юнги его забиться заставил, ему им и править.       Автомобиль у ворот особняка старинного притормаживает, дожидается их открытия и заезжает на огромную территорию владений первородной семьи. Хосок из машины, впервые не собой управляемой, выходит, жестом галантным руку подает парню, но тот ее игнорирует, самостоятельно выбирается на свет солнечный, от него отвыкший за эти два дня, щурится. Погода будто смеется над ним, вместо туч мрачных, состоянию его соответствующих, на небе ни облачка, сад роскошный, подле раскинувшийся, одаривает теплом. Деревьев апельсиновых преобладающее в нем множество, розы с пионами пышно цветут, беседка резная лозами виноградными оплетена, под стопами ухоженный мягкий газон. По центру двора фонтан с дельфинами и морской сиреной, из кувшина поливающей купель под собой мраморную, установлен, справа ручей искусственный кусты цветочные огибает, заканчиваясь большим прудом с лилиями водными, над ним выгнут мост. Дорожки каменные тут и там проглядываются, желание подспудное вызывая у Юнги по ним прогуляться, проверить наличие в пруду рыбок. Точно ребенок он, сейчас в сказку попавший, но не принцем, а пленником, о чем будет помнить всегда. Роскошь его не прельщает нисколько, на крови она его предков, знает, построена. Впереди особняк трехэтажный из дерева темного возвышается с выбитым на нем гербом Первородных, без слов о величии своем рассказывает, где на пороге их уже ожидает дворецкий. — Добро пожаловать домой, волчонок, — улыбается Хосок, все это время за Юнги наблюдавший, ловивший эмоцию каждую на его кукольном лице. — У меня нет дома, — отрезает холодно омега. — И хватит меня так называть. Я Юнги.       Альфа хмыкает. Мальчишка дерзкий себе не изменяет, боится, но вида старается не показывать, иголками ощетинивается наружу, поджимает упрямо губы. — Идем, ты, верно, проголодался, потом тебе нашу спальню покажут, — в спину парня подталкивают. — Нашу спальню? — шумно сглатывает Юнги. — Ты же не настолько наивный, чтобы думать, что я стану довольствоваться одним твоим нахождением в доме? Я полно предпочитаю тобой и твоим обществом наслаждаться. — Лучше подвал. — Подвал ожидает твоего друга, если не будешь слушаться, — в ответ серьезное, без намека на шутку. — Ты обещал мне с ним встречу. Где он? — требует выполнения обещания Юнги, проходя в услужливо дворецким открытые перед ним двери особняка. — И я свое обещание сдержу. По моим расчетам, он уже подъезжает, машина Тэхена вместе с нами выехала из порта. — Твой брат... он... ничего ему не сделал? — глухо спрашивает Мин. — Даже напротив, Тэ его полностью вылечил. — Простите, что встреваю, но, Хосок, не мог бы ты в следующий раз на мои звонки отвечать? — из кресла доносится голосом ровным. Его владелец, ногу закинув на ногу, меланхолично коньяком поигрывает в стакане. Ни единой эмоции на его аристократическом лице не отражается, хладнокровие лишь бесцветное. В костюм строгий он, как и старший Чон, облачен, но, в отличие от него, рукава на засучил, рубашку на больше половины пуговиц не расстегнул, галстука разве что ему для завершенности образа не хватает. Юнги в нем узнает Намджуна. Не встречался с ним лично, но по телевизору видел. — Прости, брат, не до тебя было. Знакомься, кстати, мой волчонок, он же Мин Юнги, — вампир усмехается. — И твой истинный, — заключает мужчина. — Приятно с тобой познакомиться, Юнги. Я брат этого павлина, Чон Намджун.       Юнги, несмотря на ситуацию, в кулак прыскает от Хосоку прозвища данного. Хосок уголок губ искривляет, недовольный озвученным. Брат никогда на нелестные прозвища не скупится, как есть и думает, все говорит, чем осаждает и мысль свою до голов старшего с младшим доносит. — Хм. Павлин? Позволь спросить, кто тогда ты, когда по одному только мановению пальчика Чимина чуть ли не на коленях к нему приползаешь? Кстати, где он? Что-то давно его не видел, — вновь в спину подталкивает замершего на пороге омегу Хосок, далее вместе с ним на диван усаживается. — Уехал в Амрис с друзьями развеяться. — Что-то уж больно он туда зачастил. — Это его родной город, нет ничего удивительного, что он туда ездит, — произносит Намджун, подливая себе алкоголь. Всю ночь с поставками оружия вместо Хосока разбирался, перебившись пакетом донорской крови, не имея возможности выпить свежей из вены. Сейчас коньяком ее разбавляет, отстрачивая привычный голод.       Омега в их беседу не вслушивается, с интересом помещение, не менее, чем снаружи, изысканное, рассматривает, так от насущного отвлекается, мечтая поскорее Чонгука увидеть, лично убедиться, что с ним все в порядке, хотя какой уж тут порядок? Друг под внушением находится теперь, даже не Хосоку, а Тэхену подчиняется, с которым, он уверен, вести какой-либо диалог бесполезно. До сих пор передергивается невольно от воспоминаний о нем, где тот ему улыбается безумно, откровенно насмехаясь над его положением. — Не меня ждете? — как по заказу в гостиной Тэхен появляется. Чонгук позади него, облаченный в чужую одежду, плетется, а заметив Юнги, сразу же к нему срывается.       Вампир язычком цокает недовольно на поведение оборотня: — Простите, он у меня совсем непослушный. Весь мозг мне проел своим то ли другом, то ли братцем, я так и не понял. — Гука, ты как? Твоя рана... она... — мгновенно в объятия альфы ныряет Юнги. — Все в порядке, крошка, не беспокойся обо мне, — внимательно Чонгук парня разглядывает на предмет повреждений, ароматом родным, с примесью ненавистного морского, напитывается, боясь, что его вновь у него заберут. — Как трогательно, слезу не пустить как бы, — резюмирует увиденное Тэхен. Подходит к Чонгуку и насильно его к себе разворачивает. — Сидеть, песик, я твой хозяин, не он.       Чонгук на пол опадает покорно и с ненавистью смотрит на Первородного под взглядом шокированным Юнги. Видел тот уже подобное в исполнении вампиров на других людях и оборотнях, но видеть то все не на ком-нибудь, а на лучшем друге мучительно больно. Юнги, будь у него такая возможность, свой бы ему дар добровольно отдал, сам бы беззащитным остался, но его спас. — Дрессировщик из тебя так себе, Вишенка, — посмеивается Хосок. — Но ты не отчаивайся, времени, чтобы этого зверька приручить, у тебя полно. — Вы монстры, — сжав руки в кулаки, сквозь зубы цедит Мин. — Я же не сопротивляюсь, чего тебе еще надо? Не мучайте его! — Юн, успокойся, — снизу его за штанину метаморф дергает, одними глазами прося не вмешиваться. Не простит себе, если из-за него он пострадает. Кто знает, как старший из Первородных отреагирует, о его жестокости и непредсказуемости знает каждый. — Послушай своего друга, волчонок, или ты хочешь, чтобы я перед тобой предстал тем, кем ты так опрометчиво меня назвал? — со сталью в голосе озвучивается Хосоком. Картина обнимающихся друзей ему, мягко сказать, не понравилась, рык в груди едва сдерживаемый вызвала. — Ты и так для меня он, и я тебя не боюсь! — упрямо вздергивает подбородок Юнги. — Вишенка, продемонстрируй-ка нам, как мы умеем убеждать в обратном, — улыбается Хосок брату.       Тэхен не медлит, наклоняется к Чонгуку и, глядя ему в лицо, произносит: — Обратись наполовину и режь когтями свои вены, пока я тебя не остановлю. — Нет! Не надо, — вопит омега, заблаговременно перехваченный истинным под грудью, чтобы не рыпался.       У Чонгука, вместе с тем, уши с хвостом проявляются, но главное — когти, которыми он начинает себя безжалостно полосовать. — Нет! Пожалуйста! Я все понял, понял... — навзрыд Юнги плачет, беспомощно брыкаясь в руках Хосока. — Тебе страшно, мой маленький волк? — за подбородок его голову к себе тот разворачивает. — Вижу, но не слышу. Тебе страшно? — Д-да, да, мне страшно... — слезами давясь, булькает Мин. — Тэ, — младшему кивает Хосок.       Тэхен процедуру повторяет, больно хватая Чонгука за подбородок, смотреть на себя его вынуждает: — Хватит, красавчик.       Оборотень у его ног обмякает послушно, облик звериный частично теряя, кровью ковер дорогой пачкает. От Юнги глаза прячет, зная, что его вид виноватый его окончательно разобьет. Боли, подпитываемый ненавистью, не чувствует, ярость внутри себя с трудом подавляет, понимая, что показывать ее сейчас идея не лучшая. — Можно было бы обойтись и без этого, — нахмурившись, упрекает Намджун братьев. — Вечно ты все веселье обламываешь, — отмахивается от него Тэхен. — Он просто из-за испорченного ковра расстроился, — улыбается Хосок, поглаживая по голове не прекращающего плакать омегу, уставшего от бесплодных попыток освободиться. — Тише, кроха, думаю, урок ты усвоил. — Ненавижу тебя, — из последних сил в грудь ему кулаком ударяет Юнги. — Ненавижу. — Я знаю, — продолжает улыбаться Хосок, целуя его в покрытый испариной лоб. — Джуни, ты только посмотри на него, наш дорогой брат совсем поплыл, и из-за кого? Из-за какого-то недоразумения, по-ошибке оказавшимся его истинным, — фыркает омега, машинально кровь свою пить Чонгука заставляя. — Это, как ты говоришь, недоразумение возродило мое сердце, и я настоятельно прошу к нему относиться соответствующе, а иначе ничем хорошим это для тебя не закончится, Вишенка, — осекает его спокойно Хосок, на контрасте противоположно другим отражаясь в глазах. В них угроза нешуточная и злость на младшего, не ведающего рамок. — Я вообще с ним разговаривать не буду, если ты так хочешь. Мне до него дела нет. У меня игрушка, тобой кстати подаренная, поинтереснее есть, — равнодушно бросает Тэхен, все свое внимание сконцентрировав на оборотне. — Идем, черныш, накормлю тебя хоть что ли, — за собой его уводит на кухню, прикрикивая по пути на нерасторопных слуг. — Почему еще ничего не готово? Мне что, самому у плиты стоять? — слышится из-за стены возмущенное. — Заканчивай играться, Хо, и жду тебя в кабинете, — просит старшего Намджун, вставая с кресла. — А ты, Юнги, за все это прости, — кивает омеге и наверх по винтовой лестнице поднимается.       Юнги, находясь в истерике, того не замечает, взглядом стеклянным в стену из-за плеча Хосока смотрит, на его поглаживания не реагирует. Словно кукла безвольная, руки по бокам опустившая, и в прямом, и в переносном смысле. — Ёсан, — подзывает проходящего мимо горничного Хосок. — Да, господин? — кланяется парень миловидной внешности, не старше Юнги выглядящий. — Накорми моего омегу как следует и сопроводи его в мою спальню. Если он захочет, покажи ему особняк. Следи за ним, не оставляй одного. В случае непредвиденных обстоятельств сразу зови меня. Не справишься — пеняй на себя, — приказ ледяной, от невыполнения которого вампира что-то меньшее, чем смерть, не ждет. — Как скажете, — кланяется повторно слуга. — Идемте, молодой господин, — уже к находящемуся в прострации Юнги обращается, за собой его уводя.       Юнги ни о чем, когда за ним послушно плетется, не думает, куда угодно готов пойти, лишь бы подальше от Первородного. В нем все та же затапливающая его с головой, затмевающая все остальное ненависть превалирует, душу светлую во тьму погружает. Не отмыться ему от нее, себя прежнего не вернуть. Не с ним и не в этих стенах, ставших его тюрьмой, непонятно за что наказанием.

Ненавижу.