Inevitability

      Чимин от на себе касаний Намджуна плавится, заражается его голодом, первым сдергивая с него рубашку, его бедра седлает. Не позволяет ему с собой долго нежничать, боится к нему больше нужного привязаться, хотя знает прекрасно — давно уже, но что он отрицает упорно и от чего внутри становится больно невыносимо. Уверен был, когда шпионом для Алкида стать согласился, что ничто его поколебать не сможет, с пути правильного не собьет, но, познав любовь сжимающего сейчас его талию альфы, просчитался жестоко, в этой любви утонул без возможности выбраться. Омегу никто никогда так, как Намджун, всепоглощающе не любил, в по-прежнему небьющееся сердце не возвращал жизнь, не заботился. Тэмин скорее берет, чем отдает, все соки из тела, часто распятого под собой, выжимает, забыть о мести к Хосоку не позволяет, умело им в своих обжигающих, расплавляющих кожу руках вертит, на него взглядом ледяным давит, напоминая для чего это все задумано было. С безумием в глазах темных, почувствовав на Чимине аромат Первородного, в нутро едва повлажневшее вколачивается до звонких шлепков и болезненных стонов. Чимин по-первости думал, что в Алкиде так проявляется ревность, и она льстила, ведь Алкид ему нравился, не мог не. Лидер ахиллов многое для него сделал: от участи спас незавидной, как и обещал, всему обучил, направил, нарек своим фаворитом. И он правда ему благодарен, к нему испытывает что-то похожее на любовь, но до того, что родились с Намджуном, не дотягивающее. Оно этому противоречит, вынуждает сомневаться в намеченной цели, ненавидеть себя, но все равно не отступиться, возложенную на себя роль играть продолжать. А играть ли? То, как Чимин требовательно насаживаясь на член Чона, его губы ищет, как ему всем существом отдается, не сыграть, не подделать, и от осознания этого сгорать, не находить себе оправдания, но Чимин, упиваясь им отведенным, искать и не собирается. Сознательно свой мир до спальни древесных тонов сужает, уходить за ее пределы не хочет, от альфы с ароматом сосновым не хочет. Здесь, в его объятиях, он просто влюбленный омега, здесь, ладонями шаря по его мускулистой спине, он в ней нерушимую опору находит и здесь же, умирая и вновь возрождаясь, он оставляет свое сердце. — Что с тобой, солнце? Где на твоем лице моя любимая улыбка? — спрашивает Намджун, перебирая пальцами мягкие прядки лежащего на его груди вампира. — Просто переживаю за тебя. Особенно когда не знаю всех деталей, — отвечает Чимин, задумчиво водя ладонью по животу мужчины. Несколько часовое послабление закончилось, пора возвращаться к лежащей грузом неподъемным на его плечах миссии. — Не поделишься? — Я бы не хотел тебя в это втягивать, но ты же все равно не успокоишься, не получив ответов, — устало вздыхает Чон, скорее по привычке, чем из необходимости. — Верно, — шелестит омега, игриво щипая его за сосок. — Не дразнись, малыш, а то вместо них кое-что другое получишь, — перехватывают чужую маленькую ладошку, на ее тыльной стороне невесомый поцелуй оставляя. — Я не против, но только после того, как ты мне все расскажешь, — взгляд исподлобья лукавый, теснее прижимаясь к обнаженному телу. — На тебя никакой выдержки не напасешься, — беззлобный смешок, быстро сменяющийся серьезностью. — Появилась третья сила, Чимин. От Сокджина нам о ней не особо много узнать удалось, но думаю, он еще разговорится, учитывая, что Хосок остался с ним один на один. — Ну да, чего еще ожидать от твоего брата, как не пыток? — неприязненно фыркает Пак. — Но ты-то куда, Джун? Как ты допустил во всем этом участие ребенка? — Как я уже говорил, ему ничего не грозит, как и то, что Хосок не всегда посвящает меня в свои планы. Однако должен признать, в сложившейся ситуации иного выбора не было. Сокджин, держа в кармане капсулу с ядом, был готов распрощаться с жизнью, лишь бы ничего нам не выдать. Такая фанатичность пугает, более того, подверженные ей люди ради своих целей и идеалов способны пойти на все, но, к нашему счастью, любовь отца к сыну здесь оказалась сильнее, что дает нам отличную возможность его в дальнейшем как двойного агента использовать.       Чимин на это с трудом улыбку ироничную сдерживает, на деле — прошитую горечью, которой насквозь пропитан и которой Намджун, всецело ему доверяя, не замечает, не ведает, что на груди змею ядовитую пригрел. Чимин, вчера под Тэмином на шелковых простынях распадаясь, лично подобное определение себе дал, чувствуя, как все сильнее удавка на его шее затягивается и видя Ада открывшиеся перед собой врата, куда за все им совершенное без нареканий пойдет. — Умно, — только и может в итоге он выдавить, через несколько секунд с мнимым интересом в голосе добавляя: — Так что там с нашими врагами? Что они из себя представляют? — Их лидер зовется Алкидом, а сама организация — ахиллы, конкретные цели пока не ясны. Но меня больше волнует, что они, по сути, воруют метаморфов, впоследствии делая из них подопытных кроликов, чтобы себе их силы заполучить, — лоб альфы расчерчивается глубокой морщинкой, отображая скопившуюся, но хорошо подавляемую злость.       У Чимина аналогичное душу, вопреки всему, не до конца потемневшую, терзает, тому, чему подвергаются в Гиндере оборотни, противится, но под давлением жажды мести к вампирам он смиряется, зная, что все это делается для свержения Хосока, но а после, Тэмин не раз его заверял, пленники будут освобождены и главное — больше не будут кем бы то ни было преследоваться. — И как для нас удачно, что именно Сокджин волков переправлял через море, а значит, сможет переправить кого-то из твоих людей и желательно метаморфа, — легко план Первородных раскусывает не одну махинацию провернувший омега. Глупым Чимин никогда не был, если только неосторожным, но не теперь, когда сравни лезвию смертоносному заточился, оковы наивности сбросил, научился сквозь строки читать, а читает он на свою беду многое. Любовь к нему в карминовых глазах Намджуна и не ее в агатовых Тэмина. В них скорее страсть, обладания жажда, желание сломать, подчинить, использовать, мысли о чем Чимин от себя гонит упорно, им верить отказывается. Чимин от альфы с ароматом морозных лилий зависим. Сердцем любит первого, а второго душой, и от этих противоречий задыхается, самоуничтожается, на миллион обуглившихся лепестков распадается, видя в них свою запекшуюся кровь. Ад ближе, чем он думает. Ад в нем самом. — Меня всегда поражала твоя проницательность, солнце. Похоже, Сан такими темпами скоро лишится работы, — поцеловав парня в висок, улыбается Чон, глубже цветущий на его коже гибискус вдыхая. — Меня вполне утраивает роль твоего омеги, на остальное не претендую, — довольно жмурится Пак от его приятными мурашками сбегающего по скуле касания. — Даже на роль моего супруга? — вкрадчивый, без доли шутки вопрос Намджун задает. — Что? — поднимает Чимин на него ошарашенный взгляд. — Как будто ты не знал, к чему все идет. — А ты не спешишь? — ломко уточняет омега, надеясь, что ему послышалось. — Предлагаешь мне еще тысячу лет подождать? — иронично изгибает бровь альфа. — Джун, я... — теряется Чимин, боль чрезмерную вместо радости ощущая, тяжесть в груди, на языке тлен. — Просто скажи, да или нет, —в вельветовые глаза, отчего-то слезящиеся, требовательно смотрит Намджун. Не такой он реакции ожидал от забравшего его сердце омеги. Ни разу в его чувствах не сомневался, каждой клеточкой своей кожи их ощущал, к нему испытывая не меньшее. — Конечно да, Джуни. Но мог бы как-то и поромантичнее мне предложение сделать, — неловко смеется омега, повисшую тишину разбивая. Разбивая себя.       У Намджуна улыбка облегченная появляется на губах. Давно он уже настолько, как сейчас, не боялся, с таким отчаянием на лице, сбросив все маски, ответа не ждал, зная, что отрицательный его бы сломал, почву из-под ног выбил, на существование старое-новое обрек. Только с Чимином истинный вкус жизни познал и ту самую, которую не надеялся встретить. Всего себя семье отдавал, о всяком позабыв счастье, но подспудно его желая, к нему стремился. — Обязательно сделаю, малыш, но для начала... — резко опрокинув Чимина на спину, над ним Намджун нависает, — тебя следует за долгие раздумия наказать. — Сомнительное наказание, господин Чон, — кокетливо улыбается омега, приглашающе разводя в стороны молочные бедра. Внутренне же умирать продолжает, силясь слезы сдержать, закрывает глаза, чтобы не видеть любимого лица, и, когда альфа в него входит, давится стоном надсадным.       Наслаждение боли без граней. Наперед о последствиях зная, участь, им избранная, но неотвратимая, как и любовь, которую никогда не ждут и которая заполнить призвана пустоту, Чимина — похоронить.

***

      Тэхен тенью неслышимой в свою спальню проскальзывает, сразу же взглядом останавливаясь на обнявшем его подушку Чонгуке, отчего в нем привычная пустота сменяется чем-то иным, пока ему непонятным, ледяную кровь будоражащим. Никак из его мыслей этот строптивый оборотень не уйдет, все внимание на себя перетягивает, желать заставляя даже не вкус, а его самого вновь попробовать. Омега думает, что все дело в том, что альфа метаморф, хотя и подобных ему побывало в его постели не мало. Однако они, вопреки всему, зависимость не вызывали, а Чонгук... Чонгук как будто другой, он его не боится, не прогибается, внушению сопротивляется, то, что лежит на языке, прямо озвучивает, полыхающей к нему в глазах ненавистью завораживает, но Тэхену бы хотелось увидеть в его аметистовых омутах нечто иное, отыскать в них недостающее тепло, которое как уже сотни лет не чувствует, а отключивши эмоции, и подавно. Тогда что это, когда он прикасается к смуглой щеке оборотня, если не оно? Увы, насладиться источающей аромат горького шоколада кожей ему не дает ее мгновенно проснувшийся обладатель, что, перехватив его руку, ее тонкое запястье до красных отметин сжимает и обыденно зло на него смотрит, на янтарь аметист изменяя. Опасно, равно как и прекрасно. — От тебя смердит кровью. Хорошо повеселился? — неприязненное он выплевывает. — Не особо. Я бы предпочел провести время с тобой, но что поделать, мой дорогой братец слишком за своего волчонка переживает, чтобы один на один меня с вами в особняке оставлять, — непринужденно пожимает плечами омега, не предпринимая попыток освободиться из его болезненной хватки. Этой болью, даже кажется, наслаждается, ее жаждет, представляя, как пальцы Чонгука не на запястье сомкнуться, а на его шее. Себе подчинят. — Неудивительно, знаешь, — фыркает волк, отпуская руку вампира. — Пришел за добавкой? — далее спрашивает, подметив алые капли на его одежде. — Вообще-то, это моя комната, красавчик, собственно, как и моя постель. А пришел я банально поспать, — усмехается Тэхен, беззастенчиво обнаженный торс парня разглядывая. — Но если ты так хочешь, мы можем заняться чем-то более интересным. — Хочу я или не хочу, тебя, уверен, волнует в последнюю очередь. К чему эти игры? — А к чему серьезность? За тысячу лет мне ее хватило сполна, поэтому сейчас я предпочитаю просто наслаждаться жизнью, беря из нее все. Она мне задолжала, — «за все мною пролитые слезы, мою боль» не договаривает и, скинув обувь, подползает к отстранившемуся оборотню ближе. — Разве жить с отключенным эмоциями это жизнь? — сочится сарказмом Чонгук, позволяя ему на своих бедрах устроиться.       Сцепивший на его шее руки омега на мгновенье теряется. Такого вопроса он от него не ждал, отчего под ребрами давно позабытое заскреблось, о том, кем был, и о том, чего вспоминать не следует, напоминая. А иначе назад откатиться, в бездну, из которой, как, себя обманывая, думает, выбрался, обратно упасть, после в ней утонуть. — Думаешь, я, будучи при них, жил? —приподнимает в горькой иронии уголок вишневых губ он. — Я страдал, Чонгук. Того, кем стал, не принимал, ненавидел, даже пробовал себя убить, но все тщетно. Я не просто бессмертен, я — проклят. А похоронив себя старого вместе с чувствами, я освободился, так с мучениями сердобольно Тэ-Тэ покончил. Ему в этом жестоком мире нет места, никогда не будет, — звучит слов Чимина подтверждение, в котором не усомниться, глядя в для кого-то, но не для Чонгука пустые глаза вампира.       Чонгук к нему жалость чувствует, сочувствие, возможно, что сразу же на корню удушает. Тэхен этого не заслуживает. Тэхен выбор сам сделал, все, что в нем оставалось хорошего собственными руками уничтожил, зная, что после еще большим монстром станет, немало крови прольет. Но отчего тогда Чонгук сейчас по его щеке бледной ладонью ведет, прекрасного демона с себя не скидывает, разрешая ему коснуться своих губ. Дар предчувствия плохого молчит, никак не сигнализирует, что Тэхен для него представляет какую-либо угрозу, а она есть. Чонгуку о том сочный ягодный аромат говорит, под кожу въедается, разум туманит, подчиняя волка внутри. — Ты чувствовал боль, а значит, жил, значит, боролся, — выдыхает в чужие уста альфа. — И я бы предпочел сейчас в глаза того Тэхена смотреть, не в твои. Это не для него в этом мире нет места, а для тебя. Потому что ты слабак, дикарка, такой ты мне омерзителен, — своими словами удар наотмашь по маске вампира наносит, но та, слишком окрепнув за годы, не трещинами покрылась, а расползлась в ядовитой улыбке. — Омерзителен? Хорошо, очень хорошо, — самодовольный смешок издает Первородный, словно ему сказанное оборотнем нравится, однако не ломающему изнутри об ребра ногти юноше с цветочной поляны. — Тогда покажи мне это, покажи насколько я тебе противен, — глаз магнетический контакт создает, вынуждая Чонгука под собой на простынях его распять.       На этот раз Чонгук внушению нисколько не сопротивляется. До хруста костей омегу сжимает в руках, рвет на нем блузку, брюки, кружевное белье, оставляя его полностью обнаженным. Покорным телом подспудно любуется, замечая почти исчезнувшие веснушки меж острых ключиц, на плоском животе, хрупких плечах, отчего в нем желание их сызнова поджечь зарождается, в сердце небьющееся вдохнуть жизнь, прежнего Тэхена вернуть. Чонгук на этих мыслях не задерживается долго, в разомкнутые в бархатном стоне губы оголодало вгрызается, ощущая вплетшиеся в его угольные волосы тонкие пальцы, впитавшие кровь бесчисленных жертв. Намертво пригвоздив вампира к постели, рычит, ранясь об его клыки, жадно вылизывает рот, будто его обладателя сожрать собирается. Вампир его торс в ответ ногами стройными оплетает, требовательно об него сочащимся смазкой членом трется, намеренно провоцирует, удушая своим проклятым запахом, самим собой. Стягивает с Чонгука последнюю преграду, получая за своеволие в шею его ядовитый укус, не спешит его действие обнулить, напротив жилку пульсирующую не прокусывает. Он знает, что не умрет, зато будет в невыносимой агонии биться, и самозабвенно на предстоящие муки плюет. Ему нужна эта боль. Чонгук прав, с ней он себя живым чувствует. — Давай же. Я хочу чувствовать твою ненависть, — с однозначным намеком бедрами навстречу альфе Тэхен толкается, но тот почему-то медлит. Над ним замирает, вглядываясь в его карминовые глаза, пальцем по собственному на нем укусу ведет, всем нутром противясь его нахождению на совершенной коже и тому, что он ему доставляет. — Пей, — разорвав зубами свое запястье, прикладывает его к губам омеги Чонгук. — Зачем? Разве ты не этого хотел, когда вонзал в меня клыки? — отталкивает от себя руку вампир. — Я вот этого. И какого дьявола ты опять моему внушению сопротивляешься? Или все твои слова о том, как я тебе омерзителен, были пусты? — надтреснуто улыбается. — А может, ты захотел вернуть мне эмоции? — целенаправленно на растерявшегося метаморфа давить продолжает, не догадываясь, насколько к истине близок. — Это невозможно, Чонгук. А если даже и да, то фатально. Для нас обоих. — Заткнись, — насильно вдавив сочащуюся кровью ладонь в его рот, рыкает Чонгук и одним слитным движением во влажную узость его нутра входит. Не отнимая руку от губ и сразу набрав бешенный темп, в постель вдалбливает, так пытаясь притупить извергающуюся от сказанного Тэхеном вулканами ярость. С тем вместе наслаждение испытывает запредельное и волчью сущность внутри не удерживает. Проявившимся черным хвостом лупит по бедрам покорившегося омеги, который, захлебываясь гранатовым наркотиком, на части под ним распадается от удовольствия. В лопатки Чонгука покрытыми красным лаком ногтями впивается, к себе его ближе притягивает и, воспользовавшись чужой отвлеченностью, с трудом от ладони мозолистой отрывается, меняя ее на вздувшуюся венами от напряжения шею. Закинув ноги за спину альфы, там их сцепляет, ловя чутким слухом очередной громкий рык. Укус затягивается, но яд, ему кажется, все равно остается. Не тот, что должен был, а много худший, обрекающий Тэхена на зависимость от черного волка, на него самого.       Чонгук думает схоже, но прерваться не может, только сильнее в себя омегу вжимает, одним на двоих проклятием пораженный, дорогу прокладывающим прямиком в Ад, куда не хотел и где мертвое сердце так и не забилось, а собственное, по ощущениям, от осознания этого остановилось. Они с Тэхеном не истинные, они друг для друга никто. Случайно на орбите встретившиеся и при столкновении взорвавшиеся спутники, что с чужеродными осколками в своих механизмах сейчас собираются. Равноценный обмен. — Что и требовалось доказать. Оно не забилось, не забилось... — заходится безумным смехом Тэхен, машинально поглаживая по спине вяжущего его Чонгука. — Жизнь любого меня отвергает. — Это ты ее отвергаешь, — опираясь на расставленные около разметавшихся по подушке алых волос руки, скользит Чонгук необъяснимо печальным взглядом аметистовых глаз по его окровавленным губам, погасшим карминовым омутам, родинке на носу. — Но не ты меня, судя по твоим грустным глазам, — шепчет омега, содрогаясь от сцепляющего их узла. — Не надо, Чонгук. Я того не стою, поверь.       Чонгук не верит, однако не говорит ничего. Прядку с его лба убирает и в объятия сгребает, дарит тепло, зная, что завтра себя за это возненавидит, но не сегодня. Сегодня они не враги. Сегодня они два запутавшихся человека, сдавшиеся обоюдному притяжению слабые люди. Бой проигран, но не война. С кем...?