Inevitability

      Гнев со становления Хосока вампиром его спутник извечный. Иногда утихает, но никогда окончательно его, тысячу лет внутри с ним живущего, не покидает. Он в нем уже на клеточном уровне, его неотделимая часть, что питает и в то же время отравляет. У каждого это чувство губительное по-своему проявляется, рано или поздно наружу, так или иначе, прорывается, всех близ находящихся задевает. Виновных, невиновных, случайно на пути оказавшихся. В Хосоке оно, по масштабам с цунами сравнимое, губительно в первую очередь для него, о чем он знает, не копит его в себе, сразу же ему дает выход. Стоящий рядом с ним, замершим обманчиво спокойным взглядом на отрубленных головах вампиров, Намджун, как в том гнев бурлит, грозясь затопить центральную площадь Адара, чувствует, едва ли меньший сейчас испытывает, глядя на прошедший через глазницу своего личного помощника штырь, вбитый прямо в дно большого фонтана, на котором то, что от Чхве Сана осталось, насажено. Вокруг хрустальная тишина лежит, в оцеплении периметра нет надобности — случайные прохожие, опасаясь попасть под удар, с появлением вампиров спешно ретировались, а редкие смельчаки, обделенные благодатью самосохранения, были еще до приезда Первородных разогнаны. Тишина эта мнимая, на братьев перед бурей опустившаяся, но не на растревоженный город, где уже зародился Алкидом созданный хаос. Он, подхваченный жителями, передающими из уст в уста новость о случившемся, с каждой минутой растет и множится. Чоны его еще не видят, но хорошо чувствуют, им в разряженном перед дождем воздухе пахнет отчетливо, в легких пеплом объявленной войны оседает, с запахом крови, окрасившей в алый бьющую из фонтана воду, смешивается. Возвышающаяся на фоне белокаменная ратуша из-за учиненного зверства зловещей выглядит, оскверненной. Над нею тучи грозовые нависают, что–то более ужасающее предвещают, сотрясая землю грома раскатами, вышедшими из-под колесницы бога войны. Его пора вновь наступила, шаткому, оттого мнимому миру настал конец. — «Пешки в коробку упали, на очереди слоны», — вслух читает оставленное кровью на мраморных плитах послание Намджун, невесело хмыкая. — Я так понимаю, слоны – это я и Тэхен. Самонадеянно выбирать целью тех, кого невозможно убить, сказал бы я, однако, памятуя о том, где я оказался, недооценив врага в прошлом, эта угроза, отнюдь, не пуста. Вдобавок… — Вы с Тэ короли, не слоны. Я никогда не ставил себя выше вас, — обрывает его Хосок, прямо смотря на него. — Не смей верить в обратное, также как и в то, что я позволю с любым из вас подобному случиться. — Я знаю, — столкнувшись с ним глазами, твердо отвечает мужчина. — Но все же я договорю. Неважно, кто мы на шахматной доске, если мы на ней останемся в одиночестве. Кем бы ни был этот Алкид, он знал, что делает, когда решался на такую дерзость. Так показал, что ему не помеха добраться до самых сильнейших, к тому же приближенных к нам вампиров, а значит, и до нас тоже. Сложившееся в Адаре общество неминуемо расколется, уверен, раскалывается уже после столь явной демонстрации, призванной посеять сомнения в нашей неуязвимости. Не удивлюсь, если у Алкида в планах есть нечто похуже, чем следование примеру оборотней, с последующим сбросом моего или твоего гроба в море. — Хуже может быть только смерть одного из нас, чего не случится. Но не с ним, выписавшим себе бессрочную путевку на тот свет, — говорит старший Чон, возвращая взгляд на заключенный в чаше фонтана корабль с на гальюне фигурой морского чудовища, извергающего из зубастой пасти багряную воду. — К завтрашнему дню соберу совет. Посмотрим на настроение глав кланов, — согласившись со словами брата, переходит к насущному Намджун. — И, надеюсь, ты обойдешься без своей излюбленной дипломатии, — скорее требует, чем советует Хосок, настроенный отсечь все возможные угрозы сразу, не ждать в спину удара. — Хоть один от них намек на неверность нам, колебание между сторонами должно закончиться смертью, затем проверкой всего клана и переизбранием его главы. Среди входящих в совет определенно есть крот, вероятно, несколько. Доверять кому-либо сейчас – верх глупости. Что ведьмаки, что оборотни только и ждут подходящего момента, чтобы пойти против нас. — Я понимаю твои опасения, но… — Без но, Джун. Не в этот раз, — полоснув младшего острым как лезвие взглядом, отрезает старший, направляясь к своему макларену. — И куда ты? Не думаешь, что нам надо еще многое обсудить? — нахмуривается Намджун его уходу. — Заниматься тем, что обычно идет после твоего «но», — не оборачиваясь, усмехается Хосок. — Считаешь благоразумно устраивать бойню, когда у нас прямо под носом происходит такое и когда ты, как лидер, должен подготовить наших людей к войне? Тем ты только закрепишь за Алкидом триумф, — бросает ему в спину альфа, пытаясь предотвратить то, что может привести их к большим проблемам. — Я, ты, они всегда к ней готовы. Мы живем в городе, где мир номинален, никогда не бывает долгим, тебе ли не знать? — остановившись на полпути, мрачно улыбается ему Первородный. — Я лидер – это верно, как верно и то, что ты на одной ступени со мной. Твой голос равен моему. А насчет благоразумности… — кривит губы в ироничной ухмылке, — за нее у нас ты отвечаешь. И кстати, Алкид не причастен к моим планам. Много чести, — напоследок роняет и, пройдя мимо расступившихся вампиров, садится в автомобиль.       Намджун, признав свою бессильность удержать Хосока от опрометчивости, от взревевшего двигателем макларена отворачивается и, достав из-под полы пиджака сигареты, закуривает, пустым взглядом смотря на голову Сана, бывшего ему правой рукой, хорошим, прошедшим с ним бок о бок сотни лет другом, простым вне работы парнем, собирающимся сделать предложение своему омеге, Уёну, к которому Первородный лично поедет, чтобы о смерти его альфы сообщить, но сначала тела убитых найдет, распорядится об их погребении. Он, как и Хосок, преданность ценит превыше всего, не щадит ее презревших. Погибшие вампиры не из их числа и проводов достойных заслуживают. Не громких, конечно, а тихих, в кругу тех, кому дороги и близки были. Сейчас не время для скорби, она Намджуну не присуща, но тогда отчего так около болезненно свербит у него изнутри, отчего его гнев с едким дымом в расчерченные кривыми молниями небеса не уходит? И не уйдет, покуда на приложивших руку к представшему перед ним людей изощренными пытками, страшнейшей из смертей не прольется. Но проливается пока только дождь, первыми ледяными каплями стекая по окаменевшему лицу Намджуна, стирая с плитки исходящее от Алкида послание, но не его угрозу, нависшую над первородной семьей.

***

      Хосок, сказав, что готов к войне, не преувеличивал. Ему, в ней рожденному, выросшему, умершему и возрожденному, беспечный мир не знаком. Мир, который он, привычный к черноте своего бытия, но с ним в глубине души не смирившийся, теперь желает с Юнги. Для него, Тэхена, Намджуна. Но сможет ли тот, кто лишь несет смерть, имеет бессчетное количество врагов, сеет ужас, добивается цели чужой кровью, им его подарить? На костях города, страны строятся, и Адар тому лучшее доказательство. Для каменных монстров, в которые некогда бескрайние леса, поля, равнины превратились — почва обыденная, однако не для эфемерного. Счастья, радости, беззаботности, простого человеческого спокойствия. Хосок никогда себя не обманывает, признает, что не сможет, по правде говоря, не сможет никто. Потому что жизнь — это не про утопию, она не бывает безоблачной, что не значит, невозможность то самое эфемерное почувствовать. Человечеству иначе не прогрессировать — в пустоте раствориться, а планете стать погасшей звездой. Сейчас Хосок, движимый обещанием Юнги отомстить его стае, подталкиваемый в спину гневом, что многократно усилен сегодня случившимся, далек от мыслей об устройстве мироздания. Продираясь через раскидистые ветви плотно растущих елей, разрезая собой объявший сырую почву густой туман, ни о чем и ни о ком, кроме своего сморенного тяжелой ночью волчонка, не думает. Юнги монстром его называет, наверняка, узнай о том, что он собирается сделать, воспротивится, но не узнает, не сможет остановить. Хосок — чудовище его личное, не против им для него быть, ведь с другими чудовищами лишь еще более худшее справиться в силах, лишь оно способно его защитить. А стая Юнги, особенно его родители, определенно они, раз родного сына собственными руками отправили на заклание, не попытались спасти. Чон в этом, выйдя на поляну, прилегающую к поселению оборотней белого полумесяца, наглядно в минуту текущую убеждается, глядя на занесшего ритуальный кинжал над сердцем совсем еще молодого юноши жреца, руку которого через мгновение в жалком сантиметре от быстро вздымающейся груди перехватывает. — Так-так, что это у нас здесь происходит? Никак нарушение одного из главных законов Адара? — с мнимым весельем в голосе произносит Хосок, обводя приобретшим непроглядную тьму взглядом собравшихся вокруг волков, пугливо замерших с его появлением. — Ты и твои кровососы нам не указ, — выходит вперед седовласый альфа, с презрением смотря на поползшие из уголков глаз Первородного черные вены. Он, будучи вожаком, решил принять удар на себя, ему, прожившему две сотни лет, кроме стаи, терять нечего. Передаваемая из поколения в поколение ненависть к поставившим на колени оборотней Чонам в нем сильнее, чем страх. — Ты прав, ведь умершим уже не до чего дела нет, а вы умрете. Все, — улыбается Хосок, обнажая внушительные клыки, жаждущие горло осмелившегося открыть рот глупца разорвать. — И начну я, пожалуй, с него, — легко ломает удерживаемое в своих руках запястье жреца, следом его шею, под нечеловеческой хваткой омерзительно хрустнувшую.       Слышится глухой удар бездыханного тела, свалившегося грузным мешком под ноги Чону, после его отопнувшего в сторону. Кто-то в ужасе вскрикивает, кто-то назад пятится, однако не бегут, осознавая, что тем первыми на своем лбу мишень выбьют. — Ожидаемо. Ты не уходишь без пролитой крови, — с трудом оторвав взгляд от навсегда замолчавшего соплеменника, старается звучать ровно вожак. — Утоли свою жажду моей, стая не несет ответственности за мои решения. — Да неужели? — переступив через труп, едко усмехается Хосок, останавливаясь в центре поляны. — Все они… — указывает ладонью на жителей поселения, взявших в полукруг каменный алтарь с лежащим на нем связанным метаморфом, едва ли что-то соображающим из–за влитой в него аконитовой настойки, — стоят и молча наблюдают за тем, как члена их стаи разделывают, как какого-то барана. Обычного, еще не знающего жизни и совершенно безвинного мальчишку, в отличие от каждого из вас. Так скажите мне, чем вы лучше меня, называемого вами безжалостным монстром, если допускаете подобное, ни слова против не говоря? Вы не волки, вы – овцы, слепо следующие за своим пастухом. Убийцей, что убивает не вас, но ваших детей. Сколько их, спокойно сейчас спящих в кроватях? А скольким из них уготована судьба этого парня? — кивает на вяло пытающегося выбраться из пут юношу. — Для метаморфов смерть – избавление, — вмешивается один из находящихся в толпе омег. — Лучше она, чем стать подстилкой и едой для вампира. — Поражаюсь, насколько узок ваш кругозор, — невесело усмехается Чон. — Смерть никогда не может быть лучшим исходом. Но давайте спросим мнение приговоренного к ней, — продолжая улыбаться, подходит к постепенно приходящему в себя альфе и, разорвав пропитанные волчьей отравой веревки на его руках и ногах, помогает принять ему вертикальное положение. — Как тебя зовут? — миролюбиво спрашивает, возвращая в больше не искаженные проступившими венами черты спокойствие, которого внутри ни на чуть. — Ким Хонджун, — хрипло отвечает юноша, машинально растирая обожженные аконитом запястья. Глядя в напротив алые бездны, отчего-то не испытывает страха, хотя ему и рассказывали, что нет ужаснее существа на земле, чем их владелец. Для него, до последнего сопротивляющегося уготованной, казалось бы, родными людьми участи, ужасны они, а не спасший его Первородный, чья речь нашла в его сердце отклик. — Хонджун, не будешь ли ты так любезен разрешить возникшую между мной и твоей стаей дилемму? Они говорят, что дама с косой для тебя и других метаморфов предпочтительнее, чем жизнь бок о бок с вампиром, а ты как считаешь? — Я в любом случае выберу жизнь, пускай бы мне и пришлось быть для таких, как ты, источником крови. Теперь я это, оказавшись на пороге смерти, понимаю отчетливо. Плюс оное не обязательно бы случилось, мы живем отдаленно, в город я не суюсь, — твердо звучит Ким, на контрасте зябко поводя обнаженными плечами. Присущий волкам повышенный теплообмен, ускоренная регенерация тканей под действием поразившего его внутренности яда притупились. Хонджуна сейчас, кажется, ничто не способно согреть, точно не в момент осознания предательства тех, кому доверял, и остаточного ощущения на лице дыхания хладной. — Источником крови быть тоже не обязательно. Конечно, если ты сам этого не захочешь. Естественно не бесплатно и не вне специальных заведений, созданных моим братом, где строго следят за тем, чтобы метаморфов не доводили до обезвоживания, — удовлетворившись его ответом, заверяет Чон, накидывая на него свой пиджак. — Деньги мне не нужны, — удивившись заботливому жесту Хосока, хмыкает Хонджун, подумывая осесть в глубине леса, подальше и от стаи, и от Адара, что ему вряд ли будет позволено. Красиво говорить могут многие, но лишь единицы данных обещаний придерживаются. — Верно, в первую очередь тебе нужна безопасность. — Для меня ее нигде нет. Законы, как ты видишь на примере стоящих позади тебя, горазды нарушать все. И оборотни, и вампиры, и обычные люди. Сомневаюсь, что я, даже работая в одном из упомянутых тобой заведений, смогу без опаски выйти на улицу, — горько усмехнувшись, произносит юноша, охотно поддерживая беседу, словно не с Правителем Адара разговаривает, словно они наедине, словно совсем не враги. — Ты прав, глупо тобой сказанное отрицать. Тогда как насчет поработать лично на меня? Нет места безопаснее территории моего особняка. Ко всему прочему, там живет один ярый поборник правил, тот еще благородный зануда. Отрывает головы за их несоблюдение, порой даже мне, — посмеивается Хосок, вспоминая, как Намджун любит его и Тэхена отчитывать за не соответствующее его морали поведение. — Ты говоришь о своем среднем брате, — догадавшись, резюмирует оборотень, не переставая поражаться около приятельскому тону протекающего разговора, его второму участнику, что что-то похожее на доверие между ними рождает, навстречу решению, ранее бы признанному безумным, подталкивает. — Я… — вслух уже было его хочет озвучить, но оказывается прерванным вожаком, все понявшим по его адресованной Хосоку улыбке. — Не смей предавать наши устои, свою стаю, — рыкает тот, опрометчиво приблизившись к Первородному. — Забавно это слышать из уст того, кто предал меня, — кривит губы в саркастичной усмешке Хонджун и, ничем большим, кроме испепеляющего взгляда, не удостоив мужчину, бывшего для него, сироты, все равно что отцом, фразу, обращенную к вампиру, заканчивает: — Я согласен, господин Чон. Я буду работать на вас. — Мы уже, кажется, были на «ты», так что просто Хосок. А теперь наблюдай внимательно, мало что может по сладости с местью сравниться, — вновь улыбается альфа и, развернувшись к вожаку, молниеносным движением в его грудь рукой проникает, однако убивать, держа в плену ладони его почерневшее за годы убийств невинных детей сердце, не спешит. — А ты? За что мстишь ты? Уверен, твой приход сюда, в самое отдаленное от города поселение, был не случаен, — спрашивает Ким, чувствуя от происходящего, отнюдь, не омерзение, а удовлетворение. Его светлая душа ныне запятнана ненавистью, милосердием к тем, кто, сжегши его горло аконитом, потащил его на жертвенный алтарь, не страдает.       Хосоку все больше этот молодой волк нравиться начинает. Он, ведя с ним диалог, читая в его лиловых глазах жажду жизни, с судьбой несмирение, готовность за свое будущее бороться, в нем не ошибся, сразу заключил, что они друг друга поймут. — Твоя прозорливость делает тебе честь, — говорит Чон, периферийным зрением замечая, как основная масса оборотней принимает звериную ипостась, но вступить в бой, опасаясь за жизнь вожака, пока не решается. — Я здесь, чтобы отомстить за моего омегу. Мин Юнги. Уверен, ты с ним знаком, учитывая вашу небольшую разницу в возрасте. — Юнги? — ошарашенно уточняет Хонджун, припоминая редкого в их стае белоснежного волчонка, по деревьям любителя лазать. — Он пропал семь лет назад, мне рассказывали, что его убили вампиры. Юнги вечно из поселения куда-то сбегал, поэтому я даже не подумал в этом усомниться. Значит, его… — Да, его, как и тебя, собирались принести в жертву, но он сбежал, — подтверждает чужую догадку Хосок, ощутимее сердце вожака в ладони сжимая. — Странно, что ты не соотнес его и других подростков пропажу друг с другом. Мне показалось, ты не глуп, или погодите-ка… — озарившись внезапным осознанием, оскаливается, смотря на слабо трепыхающегося в его руках мужчину, — Неужели ты, Ли Усок, так ненавидящий вампиров, пошел с одним из них на сделку? Попросил внушать детям удобную для тебя историю исчезновения их друзей и знакомых? Отвечай, — грубо его встряхивает, обещая в любую секунду лишить того, без чего не выживает никто. — Я тебе ничего не скажу, я все равно не жилец, — из последних сил хрипит альфа, не могущий регенерировать из-за пробившей грудь руки Чона. — Не ты, так другие скажут. Выбор у меня сегодня просто огромный, — уверяет Хосок и, склонившись к его уху, насмешливо добавляет, с тем одновременно сердце его вырывая: — А специально для одаренного тебя повторю – не жильцы они все.       Смерть вожака для обратившихся в волков оборотней спусковым крючком служит, к чему откинувший еще горячую плоть вампир был готов, но что пока что в его планы не вписывается. Сначала он должен узнать имя предателя и провести родителей Юнги через то, на что они его, последовав приказу Усока, обрекли. Почти. Если бы не Мин Чанель, в отличие от них, искренне племянника любящий, не побоявшийся пойти наперекор вожаку, чтобы его сберечь. — А–а–а, — за секунду переместившись на вампирской скорости к ранее отличившемуся скудоумием омеге, издевательски грозит Хосок пальцем густо покрытой кровью правой руки вросшим в полуметре от него альфам, левой удерживая за горло своего пленника. — Я все еще жду ответа, или, быть может, мне применить внушение? О, и действительно, как я не подумал об этом раньше? — откровенно насмехается, после в отражающие первобытный ужас глаза омеги свои не ведающие жалости устремляет: — Назови мне сотрудничающего с вашей стаей вампира. — Рён Бонхва, — глухо выдает бессильный противостоять гипнозу Первородного омега, царапая ногтями душащую его ладонь. — Постоянно трущийся среди городских оборотней поставщик автозапчастей, неплохих, кстати. Можно было догадаться, — хмыкает Чон. — Что ж, перейдем к более волнующей меня теме. Если здесь есть волки с фамилией Мин, укажи мне на них, называя их имена, — приказывает и разворачивает оборотня спиной к себе, продолжая держать его за горло. — Ёндже, — направляет дрожащий палец на рычащего в первом ряду бурого альфу оборотень, затем аналогично поступая по отношению к сиротливо стоящему в стороне от основного скопления народа омегу со светлыми волосами, — Ёна.       Хосок даже отдаленного сходства между последним и Юнги не находит. Разве что оба одинаково хрупки, невысоки ростом. Возможно, потому что истинный для него ни с кем не сравним, всех остальных намного выше находится, а возможно, потому что тот сам по себе уникальный, неповторимый. — Где Мин Чанель? — без внушения вопрос вампир задает, зная, что трясущийся в его хватке мужчина и так все расскажет. — Его изгнали за п-помощь племяннику в п–побеге. Сейчас он… он живет отшельником где-то на б-берегу реки, — заикаясь, поясняет послушно омега. — Вот мы и подошли к причине моего визита, — неприязненно смотрит Хосок в налившиеся кровью глаза отца Юнги. — Мин Ёндже, Мин Ёна, сами ляжете на алтарь или мне вам помочь? — Значит, это правда, наш сын твой истинный? Как он? — тихо спрашивает Ёна, на онемевших ногах делая несколько шагов в направлении Первородного. — Лучше, чем мог бы, окажись он там, куда вы собирались его отправить, — цедит Чон сквозь зубы, поражаясь наглости этой отвратительной ему шавки, и пальцем не пошевелившей, чтобы вступиться за своего ребенка. — Тебе самому с себя не мерзко, интересоваться о нем, тобой преданном? — Нам пришлось, мы не хотели, ведь он… — Жалкие оправдания, без лишних слов изобличающие твое лицемерие, — выплевывает неприязненно Хосок, от одного лишь взгляда на виновато опустившего голубые глаза омегу впадая в едва ли контролируемую ярость. — К алтарю живо. Время тебе и твоему супругу познать то, что испытал Юнги. — Монстр привязался к нашему сыну. Забавно, — вернув себе человеческое обличье, неприятно усмехается Ёндже, не стыдясь предстать перед стаей и вампиром полностью обнаженным. — Мы выполним твое требование, но сначала ты пообещаешь, не тронув стаю, после уйти. — Явно не тебе ставить условия. А забавно тут только то, что ты даже не пытаешься защитить мужа. Впрочем, я не удивлен. Хваленая верность волков к своей паре и щенкам определенно преувеличена. Во всяком случае, среди здесь собравшихся, — холодно произносит Первородный и, сломав шею отыгравшего свою роль омеги, подходит вплотную к мужчине. — Я не трону стаю, но поспеши, особым терпением я, как вам, наверное, известно, не обладаю, могу передумать. И да, Юнги вам уже давно не сын. Вы потеряли право называться его родителями с момента, когда, раскрыв вожаку его сущность, выписали ему смертный приговор. — Мы с моим омегой друг другу верны так же, как своей стае, поэтому ради нее оба готовы пойти на смерть добровольно. К тому же, ты все равно не уйдешь без нашей на руках крови. Но верен ли ты своему слову, Чон Хосок? — опустив касающееся Юнги, сталкивается оборотень ничего не выражающими глазами с пугающе бездонными вампира, не отступая перед его давящей аурой, различая в исходящем от него запахе до боли знакомый аромат снежных фрезий, который теперь ему омерзителен. Юнги, оскверненный Первородным, ожививший его мертвое сердце, действительно ему больше не сын. — Можешь не сомневаться, — отрезает Хосок, заражаясь непреодолимым желанием отправить ублюдка в носимую тем пустоту, что сквозит во всем его облике. Душа этого утерявшего понятие об истинных ценностях волка и впрямь пуста, его сожранное пущенными внутрь червями под именем «лучшее благо» сердце сгнило, что делает для Хосока его худшим представителем человечества. Хосок, всегда ставящий превыше всего семью, таких, как Ёндже, ненавидит.       Ёндже, получив то, что хотел, в продолжении разговора смысла не видит, берет за руку глотающего слезы Ёна и идет туда, куда было велено. Хонджун, все это время наблюдающий со стороны, неловко с холодного камня соскальзывает, освобождая место, едва не ставшее его могилой, для ее заслуживших, и отходит к Хосоку, которого за жестокость не осуждает, заряжается ею сам. Ёндже, прошив его спину злым взглядом, помогает мужу взобраться на алтарь, что останавливается Первородным. — Какой джентльмен, уступает своему омеге возможность умереть первым, — цокает он, ни капли подобному не удивляясь. — Извини, но я твое решение переиграю. Первым должен умереть ты. От руки супруга, — подняв с земли блестящий в свете полной луны кинжал жреца, вкладывает его в бьющуюся в треморе ладонь побледневшего Ёна. — Ублюдок, — рыкает альфа, на контрасте покорно залезая на постамент. — Говорит мне детоубийца, — скучающе парирует Хосок. — Я н-не смогу, — осознав, что задумал вампир, сдавленно выдыхает омега, беспомощно бегая глазами с непоколебимо замершего на алтаре мужа на сжатый до боли в своей руке кинжал и обратно. — Но вогнать нож в спину Юнги своим предательством ты же как-то смог. Здесь разницы нет, уверяю тебя, — хмыкает Чон. — Я не хотел, — всхлипнув, повторяет ранее собой сказанное омега. — Не хотел… — И его не хочешь или все–таки… — резко развернув оборотня к себе, в его всего на секунду, но показавшие развеселившую его истину глаза смотрит, — хочешь, Ёна. Дико, безудержно, самозабвенно, я прав? — расплывается в безумной улыбке, удерживая омегу за подбородок. — Конечно, я прав, что ты из-за страха быть осужденным стаей вслух не признаешь. Я сделаю тебе подарок, помогу справиться с ним. Выплесни все, что ты чувствуешь к своему альфе, думай только о том, что он с тобой сотворил, превратив в того, кого ты каждый день в зеркале по утрам видишь. Бесхребетное, сломанное, подстраивающееся под чужое мнение существо.       Ёна, отпущенный Хосоком, занося высоко над телом супруга кинжал, не уверен, что вспыхнувшая внутри ярким заревом к нему ненависть, через секунду находящая выход в его пробитых собой ребрах, вызвана внушением вампира. Она уже долгие годы росла в нем, тщательно сдерживаемая из–за, Чон прав, страха осуждения, его удушала, подталкивая себя освободить, в ней альфу-тирана, отравленного сакраментальными устоями оборотней, введенными даже не ими, а ведьмаками, утопить. Ёна, полюбив мужественного, красивого, казавшегося надежным Ёндже, всего лишь мечтал быть для него парой достойной, к которой прислушиваются, все ради нее и ее защиты делают, чего, постоянно им затыкаемый и перекраиваемый под себя, так и не познал, стал его покорной тенью без права голоса. За что расплатился потерей своего ребенка, но долг не был покрыт — перетек в непомерную боль, вину, уже к себе самому ненависть. Он, утешаясь мыслью, что сын жив, знает, что заслужил, он, безостановочно вгоняя лезвие в превратившуюся в кровавое месиво плоть альфы, за подаренное освобождение Хосоку благодарен. — Довольно, — поймав его за запястье, останавливает тошнотворное зрелище Хосок. Тошнотворное не для него — для вынужденных зрителей, шокированных жестокостью обычно кроткого Ёна. — Свобода прекрасна, правда? — снисходительной улыбкой с ног до головы перепачканного в крови омегу одаривает, подцепляя пальцем багряную каплю на его щеке. — Но знаешь что еще более прекрасно? Семья, в которой друг за друга сражаются, уважают и ценят. И у тебя она могла быть, если бы не твоя трусость. Юнги совершенно на тебя не похож. Он дорогих людей ценой жизни готов защищать, за своего названного брата глотку любому, даже мне, перегрызет, никогда не будет молчать, если ему что-то не по нраву придется. Он — цветок, расцветший в грязи. — Ты так… так говоришь о нем… Ты влюблен, — поднимает Ёна на Первородного обескураженный взгляд и, что-то прочтя в его, казалось бы, бездушных глазах, исправляется тут же: — Нет, ты не влюблен, ты уже любишь. И ты прав, во всем прав. Понимаю, мне не позволено тебя о чем-либо просить, и я не прошу, я умоляю его сберечь. А пока делай что должно, — передает ему в руку скользкий от крови кинжал, смиренно к алтарю отступая, чтобы заменить на нем Ёндже.       Хосок, глядя на безуспешно пытающегося столкнуть с постамента альфу омегу, долгую минуту молчит, с собой борется, отчего-то больше не хочет его убивать, но и безнаказанным оставить не может. Этот мужчина сломлен, он болен, его навряд ли спасти, но, возможно, можно спасти его внутреннего волка, который, Чон наконец видит, близок по духу с Юнги. — Твое наказание будет заключаться в другом. Не менее страшном, но по итогу могущим стать для тебя освобождением, однако понять как – ты должен сам, — звучит позади Мина спокойное, заставляющее его обернуться и мгновенно подпасть под внушение Хосока: — Обращайся в волка, забудь о человеческом облике, отныне ты не знаешь, как его принять, как бы ни хотел. — Спасибо, — успевает шепнуть растрескавшимися губами Ёна, прежде чем темной магии сдаться и, превращаясь в кремового окраса волка, навсегда лишиться возможности становиться человеком. — Уходи, твой дом лес, не поселение, — говорит Чон, и омега, взвыв на выглянувшую из–за туч луну, срывается в чащу. — Ну а теперь к вам, — проводив Ёна глазами, оскаливается, переключая внимание на оборотней. — Я обещал не трогать стаю, но обо всей речи, конечно же, не шло. Я сохраню ее лучшую часть – детей, если вы не поняли, но определенно не вас. Хонджун, советую тебе отойти подальше и позвонить моему брату, чтобы он подъехал. Телефон в пиджаке, — уже отбиваясь от накинувшихся на него волков, добавляет для метаморфа. — И чтобы я после разобрался с последствиями. Впрочем, ничего нового, — раздается укоризненное, дополняющее сказанное Хосоком рядом с ищущим в кармане айфон Кимом. — Не утруждайся, юноша, я заблаговременно знаю, когда мой дражайший братец собирается учинить что-то на вроде этого, — кладет ладонь на плечо парня Намджун, кивая на Хосока, смертоносным вихрем перемещающегося между оборотней. — Хонджун, я уже упоминал, что он зануда? — задорно посмеивается азартом битвы охваченный Хосок, ломая звериные челюсти одну за другой. — Что-то такое точно было, — на автомате отвечает еще не отошедший от предыдущего зрелища метаморф, безотрывно следя за кровавым танцем вампира. Он, впервые наблюдающий одного из Первородных в действии, теперь понимает, что легенды, передаваемые о нем из поколения в поколение, не преувеличены. Хосок действительно порождение Дьявола, если не сам Владыка мира подземного, несущий своим врагам смерть. Иногда долгую, мучительную или, как сейчас, скоропостижную, неотвратимую, служащую возмездием за неповиновение. — Так и будешь смотреть или, может, все-таки поучаствуешь? — интересуется Хосок у привалившегося спиной к дереву Намджуна. — Я же знаю, что ты в ярости, а она плохо влияет на твою мозговую деятельность. Завтра ты мне нужен с ясной головой. — По-моему, ты и без меня прекрасно справляешься, — не впечатлившись, произносит вампир, с тем напротив снимая пиджак, и, закатав рукава рубашки, движась к эпицентру событий. — Так бы сразу, — хмыкает Хосок, когда тот, оказавшись рядом, впечатывает в землю клацнувшего зубами около его шеи волка. — Не просветишь, чем тебе не угодил белый полумесяц? Насколько я знаю, они никогда не вмешиваются в дела города, предпочитают держать нейтралитет, — проигнорировав его фразу, спрашивает Намджун, вырывая у намеревавшегося прыгнуть ему на спину оборотня позвоночник. — Это стая Юнги, — в ответ краткое, не требующее дополнительных пояснений. — Нейтралитет же я не приемлю, для нас он сейчас равнозначен переходу его придерживающихся кланов на сторону Алкида. Они либо за, либо против нас, иного здесь не дано. К тому же, эти мрази... — откидывает от себя волка, после неподъемно влетевшего в дуб, — продолжают истреблять метаморфов. Тот мальчишка лежал на алтаре, когда я пришел. — А теперь кто? — приняв его доводы, красноречиво смотрит мужчина на труп буквально выпотрошенного Ёндже. Работа грубоватая, он бы сказал, неумелая, однозначно не Хосоку принадлежит. — Отец волчонка. — А убил его…? — опасаясь, что брат задействовал в этом едва переступившего порог совершеннолетия метаморфа, уточняет Намджун. — Его супруг, — отвечает Хосок, раздраженный нескончаемым от него потоком вопросов, что несколько отвлекает, не дает насладиться битвой. — Заканчивай с допросом, все потом. У нас есть дела поважнее. — Есть, но они явно не включали в себя то, что ты здесь устроил, — недовольно прищелкивает языком младший. — Ты хоть представляешь, насколько ты нас этим перфомансом подставил? А на скольких детях нам придется применить внушение, убеждая их, что они… что, Хосок? Сироты? Потеряли память? И это уж не говоря о том, что мне предстоит подыскать для них новую стаю. — Джун, ради бога… — Порой я сам не против оторвать тебе голову, — не дав брату договорить, устало вздыхает Намджун, по иронии сейчас ее же отделяя от волчьего туловища. — Не сомневаюсь. Но признай, ты скучал по этому, — весело тянет Хосок, предотвращая бросок нацелившегося на горло Намджуна омеги. — Да пошел ты. — Очень по-взрослому. — Разговариваю на твоем языке. — Ну что, тогда как в старые добрые? — шкодливо улыбается Хосок, ни ситуации, ни своему возрасту поведением не соответствуя, и Намджун, спиной к спине с ним вставая, не может ему не поддаться. — Как в старые добрые, — говорит он, дернув уголком губ.