Зависимые

Хлесткий щелчок — и на руках фигуры в белом одеянии появляются латексные перчатки. Гладкие и холодные, они готовы оставить свой липкий след на теле подопытного. — Нет, пожалуйста, не надо! Металлический лязг — и пепельный свет галогенной лампы выхватывает из сгустка тьмы очертания лотка с разложенными инструментами. Острые и безжалостные, они готовы терзать тонкую кожу, готовы рассекать, распарывать и впиваться в плоть, подобно когтям диковинного зверя. — Не надо, хватит, прекратите! Отрывистый стук каблуков — и фигура приближается, глядя бесстрастными рыбьими глазами над медицинской маской. Равнодушный и глухой к мольбам и просьбам, он готов приступить к эксперименту, готов с отрешенным исследовательским тщанием препарировать и изучать сердце, захлебывающееся в распростертой промеж зажимов грудной клетке. Готов делать больно. — Пожалуйста, не нужно, я хочу домой, хватит! Хонджун кричит, но срывающиеся с губ звуки тонут в вязкой и плотной тишине операционной; Хонджун пытается повернуть голову, но фиксаторы давят на виски, удерживая на месте. Это он — подопытный, это он — бьющийся в слепой панике зверек, угодивший в смертоносный капкан латексных пальцев. Это он лежит на столе, распятый и нагой, и вокруг нет ничего, кроме пронзительного сияния хирургических ламп, режущего глаза и высвечивающего каждую черточку искаженного в безмолвном крике лица. Это над ним вспыхивает и дрожит острие занесенного скальпеля. Хонджун зажмуривается и вскидывает руки в последней беспомощной попытке защититься. Угасают, мигнув, лампы; растворяется в темноте фигура в белом. Он снова падает — падает в бездонную глубину, падает сквозь толщу поглотившего его голос океана, и протянутые вверх ладони хватают лишь пустоту. Между его пальцами, отчаянно цепляющимися за воду, пульсируют тонкие капилляры перепонок. Взгляд заволакивает красным. Хонджун, не выдержав, делает вдох, и темная вода заполняет легкие. — Хонджун? Хонджун, открой глаза. Открыть глаза? Какая глупость — он ведь уже сделал это, почему голос просит его об этом? Он наконец-то видит — видит город, вырастающий под ним, видит манящий блеск мостовых за лентами водорослей. Хонджун опускает голову и видит, как мерцают и переливаются чешуйки на его освобожденных щиколотках. — Хонджун, проснись! Город вдруг удаляется, сужается до крошечной точки и сменяется ослепительной белизной. Хонджун моргает — и его глаза наконец привыкают к свету керосиновой лампы в руке склонившегося над ним Сонхва. — М-м-м… — щурясь и просыпаясь окончательно, Хонджун сел. Отстранившийся юноша протянул ему кружку с водой, и Хонджун залпом осушил ее. — В чем дело? Уже утро? — Хонджун кричал во сне, — сообщил Сонхва, разглядывая его с заметным беспокойством. — Хонджуну снилось что-то плохое? — Не знаю, — озадаченно отозвался тот, силясь вспомнить хоть что-то. Образы в голове, еще минуту назад яркие и осязаемые, стремительно блекли, оставляя за собой лишь ощущение неясного страха. — Просто устал вчера, наверное. Извини, что разбудил. Сонхва сочувственно улыбнулся и поднялся на ноги. Привалившись спиной к стене, Хонджун молча смотрел, как он подбирает сброшенное с кровати покрывало и поправляет подушку — должно быть, всполошившийся криком соседа юноша скинул их в суматохе. Внутри шевельнулась смешанная с сожалением признательность. Они спали раздельно уже три дня, и Хонджун, поначалу благосклонно воспринявший очередную причуду юноши, начинал скучать по их совместным ночам, дарившим ему неведомое ранее чувство безопасности и защищенности. Он не признался бы в этом себе даже под страхом смертной казни — и все же ему нравилось слышать тихое сопение Сонхва у своего плеча, нравилось видеть по утрам его лицо рядом, сонное и оттого по-домашнему очаровательное. С другой стороны, мог ли Хонджун настаивать? Еще недавно щеголявший по дому в чем мать родила Сонхва обнаружил вдруг ревностное стремление к приватности, и пусть это несколько и задевало Хонджуна, привыкшего к непосредственной откровенности своего соседа, но вторгаться в чужие личные границы он права не имел. С каждым днем Сонхва все больше осваивался в человеческом мире, принимая его законы и правила, и Хонджуну, что был проводником юноши в этот мир, следовало бы только радоваться новым успехам своего подопечного — в конце концов, не он ли жаловался Уёну на чудачества Сонхва, способного прежде с легкостью войти в душевую, где обнаженный и возмущенный донельзя Хонджун пытался прикрыться полотенцем? Да, несомненно, он был только рад тому, что подобным эпизодам отныне не суждено было повториться; что же до ночных кошмаров… Для них у Хонджуна было свое проверенное средство. — Хонджун сегодня не собирается в море? — спросил Сонхва, глядя, как рыболов откручивает крышечку фляжки с наливкой. Тот покачал головой и сделал крупный глоток. — Другие планы, — ответил он сдавленным от спирта голосом. — Собираюсь добыть для тебя кое-что, что позволит тебе свободно выходить наружу. Интересно, Юнхо правда думает, что я не замечаю его бравых молодцев в кустах у дома? — У меня будет свой браслет? — оживился юноша, и Хонджун кивнул. — Я смогу с ним плавать в большой воде? — Надеюсь, — вздохнул Хонджун, мысленно переносясь в дни, когда Сонхва походил на тень себя — бледный, изможденный и измученный. Воспоминания о произошедшем в ванной комнате Уёна пробудили на миг и угасшее было послевкусие страха, оставленное кошмаром, — и что же все-таки ему снилось? Нет, не вспомнить. Вместе с приближением встречи с торговцем, о которой похлопотал для него Уён, росло и внутреннее напряжение Хонджуна, сознававшего преступность своей затеи, — и воплощалось в его снах, туманных и болезненных, что приходили теперь почти каждую ночь. Это обстоятельство слегка тревожило Хонджуна, не имевшего ночных кошмаров со дня выхода из стен интерната, где он, казалось, навсегда оставил детские страхи и боль; он понимал, что пробуждение жутких образов, кроющихся в подсознании, совпадало со временем появления в его жизни Сонхва, но старался не думать о возможной связи этих событий — в последние недели с ним вообще произошло много странного, и не было ничего удивительного в том, что переживания дня возвращались в ночи в столь причудливом виде. Хонджун уговаривал себя потерпеть, говорил себе, что, получив, наконец, браслет, непременно избавится от всех тревог и волнений — и усиленно не замечал внутреннего голоса, вопившего о неосторожности своего хозяина. Да, он до сих пор не знал наверняка, кем был Сонхва — за исключением того, что он, по всей видимости, был кем угодно, но не человеком; да, изготовление и ношение поддельного браслета строго преследовалось законом — и что с того? Хонджуну приходилось ввязываться в рискованные предприятия прежде; не струсит он и теперь — не тогда, когда речь шла о свободе юноши со звездным блеском глаз. Впервые в жизни Хонджун намеревался совершить преступление не ради личной выгоды — и парочка неприятных снов совершенно точно не были причиной для отступления. Пытаться вновь заснуть было уже бессмысленно, и остаток ночи Хонджун провел за рассеянным листанием журнала, что частенько «выбрасывали» контрабандисты на рынках и барахолках, выраставшим на острове, несмотря на полицейские облавы, подобно грибам после дождя. Тонкие, глянцевые, оставляющие на пальцах цветастую типографскую пыль, они были прощальным приветом из прежней, добедственной еще жизни, и Хонджун не отказывал себе в удовольствии окунуться в мир, ему не знакомый. С красочных иллюстраций смотрели на него люди, ярко одетые и необычно причесанные; бежали по страницам строчки, повествующие о модных тенденциях и последних новостях, о сюжетах телевизионных передач и курьезных происшествиях… Вглядываясь в белозубые улыбки фотомоделей, Хонджун думал, какой была бы его жизнь, родись он несколько столетий назад — быть может, он стал бы «дизайнером», чьим призванием было создание красоты своими руками? Или, может, музыкантом: ему наверняка бы пришлась по вкусу музыка тех лет, столь непохожая на нестройное гитарное бряцанье нынешних бродячих артистов… Хонджун смотрел на собственные руки и вздыхал: не знавшие отдыха пальцы были изъедены солью и шрамами от рыболовных снастей и рыбы, что проходила через них каждый день последние полтора года. Сонхва сидел рядом, склонив черноволосую голову к плечу Хонджуна и беззвучно шевеля губами, пока его внимательный взгляд скользил по печатным журнальным строкам. Несколько дней назад Хонджун забавы ради попробовал обучить его чтению, не слишком веря в успешность данного предприятия; Сонхва удалось удивить его и в этот раз — он быстро схватывал науку грамоты, и, проскочив послоговое чтение, с легкостью прочитывал теперь даже самые длинные слова, жадно поглощая всю литературу, хранившуюся в доме Хонджуна, и регулярно справляясь у него о значении того или иного выражения. Глядя, с каким благоговейным упоением Сонхва перелистывает страницы, с головой погружаясь в чтение, Хонджун испытывал гордость учителя, пожинающего плоды своих стараний, и незаметно для себя принимался мысленно составлять списки того, что стоило бы принести юноше с очередного выхода в город. Может, поискать что-то из классической литературы? Да, было бы неплохо; люди того времени знали толк в настоящем… И, пожалуй, что-то для детей — раньше к их воспитанию подходили с куда большим вниманием, не оставляя их, беспризорных и бесприютных, словно никчемную обузу… Хонджун снова вздохнул и отложил журнал. Пора было собираться. — Хонджун опять подвергает себя опасности, — грустно проговорил Сонхва, пока его сосед облачался в широкополый черный плащ, надежно скрывающий лицо. — И опять — из-за меня. — Ты больше Уёна слушай, он тебе и не такой чепухи наговорит, — буркнул Хонджун, успевший вдосталь попререкаться с приятелем на этой почве. — Нормально все. Зато сможешь жить, как нормальный человек, перестанешь прятаться по углам, как бортовая крыса… — Мне и здесь хорошо, — ответил Сонхва, застенчиво накручивая локон на палец. — Здесь Хонджун. Скрыв смущение за неловким покашливанием, Хонджун закончил зашнуровывать ботинки и отпер дверь. — Будь умницей и никому не открывай, — сказал он на прощание прильнувшему к дверному косяку Сонхва. — Постараюсь вернуться пораньше. — Я буду ждать, — пообещал Сонхва, послав ему сияющую улыбку. Спускаясь по причалу, Хонджун подумал, что со стороны они, пожалуй, походили на пошло-идиллическую журнальную картинку влюбленной семейной парочки — и отчего-то от этой мысли на сердце стало теплее.

***

До нижнего уровня острова Хонджун добрался без приключений — ему хорошо были известны трущобы, тонувшие во мхах и зарослях, что скрывали обшарпанную неприглядность барачных рядов и замусоренных проулков. Медленно проворачивая весла в скрипучих уключинах, он плыл по узким каналам, разбегавшимся меж кособоких построек хитросплетениями тупиков и закоулков, и чувствовал, как спину сверлят десятки взглядов из клубившихся в окнах теней — пристальных, настороженных, изучающих. Выжидающих. Вокруг стояла тишина, густая и топкая, и срывавшиеся с мостовых навесов и гнутых труб капли отдавались в висках гулким звоном. Вскоре нос лодки увяз в прибрежной насыпи, и Хонджун, оставив весла, ступил на землю. Под ногами чавкал влажный ил; поблескивала, радужно переливаясь, омытая волной зеленая бутылочная крошка. Логово торговцев, внешне непримечательное, располагалось в одном из множества домишек, кучно сбившихся просевшими стенами под сенью бетонных плит — Хонджун, не бывавший здесь прежде, легко отыскал лесенку, запрятанную за свисавшими сверху лианами и оплетающими плиты лозами. Проведя детство и юность в схожих декорациях, он легко ориентировался в улочках, незнакомых тем, кто, подобно Юнхо, рос в чистеньких комнатах и выхолощенных костюмчиках с погонами, и чувствовал себя здесь много свободнее, нежели там, наверху, где кипели жизни сильных мира сего. Здесь, среди бродяг и скитальцев, Хонджун мог позволить себе быть собой — и потому не таился, шагая твердо и дерзко. Пройдя по огибающим лачугу мосткам, он приблизился к двери и ударил по металлу условленным стуком. Низко застонали петли, и над протянувшейся в дверном проеме цепочкой показались чужие проницательные глаза. — От Уёна? — Хонджун кивнул. — Заходи скорее, не свети лицом. Сбросив капюшон, Хонджун шагнул вперед, и дверь за ним захлопнулась. Внутри царил пыльный полумрак: стены небольшого помещения были сплошь уставлены пухлыми шкафами и доверху забитыми этажерками с барахлом, что могло бы сойти за бесполезный мусор — но только не для Хонджуна. Приоткрыв рот, он с восхищением рассматривал вещи, добравшиеся до этого богом забытого места из прежних времен, и перед глазами пролетали смутные, но крайне завлекательные образы из журналов, что читал он вечерами вместе с Сонхва. Здесь были книги — толстые фолианты и тонкие листовки, выцветшие, но все еще читаемые; были украшения — изысканные, замысловатые, отбрасывающие на стены блики от потускневших камней. Была здесь и мебель, и Хонджун, как завороженный, остановился перед столовым гарнитуром — изогнутые ножки стульев резной древесины напомнили ему о древнегреческих мифах, слышанных когда-то краем уха и оставшихся в памяти прекрасным эфемерным наваждением. Все эти вещи — потертые, поломанные, истраченные грязью и паразитами, — были для него настоящим сокровищем, способным повернуть время вспять и вернуть его туда, где людям еще было неведомо Бедствие. Хонджуну пришлось совершить над собой недюжинное усилие, чтобы отвлечься, наконец, от разглядывания манивших его богатств, и повернуться к торговцу, застывшему у стола. — Вам известно, чего я хочу, так? — спросил он, и мужчина склонил голову. — Сколько? — Зависит от номера, — ответил торговец, пододвигая к Хонджуну чистый лист бумаги. — Товар редкий, на подбор нужного может уйти время. Время должно быть оплачено. — Почему — время? — удивился Хонджун, не слишком интересовавшийся до этого момента особенностями айди-браслетов. — Разве нельзя приобрести случайный? — Это ж тебе не картошка на рынке, — усмехнулся мужчина. — Каждый номер подбирается индивидуально — и по каждому есть своя информация. Пиши дату и место рождения, будем искать подходящий. Если хочешь «чистый» номер, без послужного списка и лишнего мусора — сразу накидывай сверху тысячу-другую. Вздохнув, Хонджун взял карандаш и принялся выцарапывать на бумаге цифры. — Откуда вы их берете? — спросил он, передавая записку торговцу. — Ведь нельзя просто изготовить реплику, верно? — Верно, — согласился мужчина. — Каждый браслет с номером — единственный в своем роде и может принадлежать только одному человеку. — Тогда откуда?.. — с нажимом повторил Хонджун, не желая впутывать Сонхва в то, от чего он не сможет отмыться. Торговец снова криво улыбнулся. — Не боись, никакой мокрухи. У нас хватает источников и без того, чтобы ухлопывать кого-то целенаправленно. — Например? — Слыхал про пропажи людей в архипелаге? — ответил вопросом на вопрос мужчина, и Хонджун кивнул. — Ну так не все они бесследны. Некоторых находят — без браслетов, номеров и других признаков личности. — Вы снимаете браслеты с трупов? — Хонджуна передернуло. — И где вы находите тела в таких количествах? — Где да откуда — это уже не твоя забота, — торговец скрутил в трубочку подписанную рукой Хонджуна бумагу и заложил за пояс. — Не на улицах, вестимо. Ныряльщики со дна не только всякие безделушки поднимают. — А почему их нельзя опознать по другим признакам? — гнул свое Хонджун. — Что, если я куплю браслет, а через месяц полиция найдет того, кому он принадлежал? Мне нужны гарантии, знаете ли. — За гарантиями и обязательствами тебе в другое место, — огрызнулся мужчина. — Не найдет. А если и найдет — в жизнь не опознает, потому что опознавать там нечего. Ты тела эти видал? — Не приходилось как-то, — пробормотал Хонджун. — А я видал. Бедняг потрепало так, что не то что полиция — мать родная не узнает. Черт знает, что происходило с ними, пока были живы, да только ни личность, ни причину смерти у них определить наверняка невозможно. Изуродованы они, ясно? Вместо ног — месиво переломанное, будто кто змею с человеком скрестить пытался; шеи все скручены, ребра искорежены, а под ними — жабры всамделишные, сам я, правда, не видел, но ребята рассказывали, а они пустого болтать не станут. Мы в это и не лезем, ни к чему оно — браслеты снимем, и дело с концом. Трупам-то они уже не к спеху. — Жабры, значит, — проговорил Хонджун, чувствуя, как немеет лицо. — А между пальцами перепонки, да? И чешуя есть? — Ну вот, а говоришь, не видел. — Торговец подошел к двери и отпер замок. — Ты про это дело помалкивай и голову себе не забивай. С тебя заказ, с меня браслет — вот тебе и все гарантии. Наскоро набрав с полок увесистую стопку книг и журналов, Хонджун вручил торговцу несколько купюр, присовокупив к ним первичный взнос за браслет, обещанный ему через неделю, и побрел к выходу. Ему казалось, что все мысли в голове превратились в тину, подобную той, что хлюпала под прогнившими досками пола — зыбкую, тягучую и тяжелую. Спустившись к лодке, он взялся за весла и пустился в обратный путь, совсем не ощущая теперь того легкого жгучего возбуждения, что переполняло его еще полчаса назад. В клубившемся под плитами сумраке Хонджун так и не заметил высокого мужчины с сержантскими погонами на форменном кителе жандармерии.

***

Следующие несколько дней Хонджун провел в ожидании, тем более томительном и долгом, что сопровождалось беспрестанными размышлениями о словах торговца. Он не знал, что ему следовало думать об услышанном — знал лишь, что слишком уж многое в этой мутной истории вело к юноше, спавшему на соседней кровати, и Хонджуну это категорически не нравилось. Памятуя принятое им же решение, он уговаривал себя не лезть, не спрашивать, не узнавать — не рисковать тем хлипким покоем, что установился в доме, приобретшем с легкой руки Сонхва совершенно иной вид. Узнав, что всего через неделю он станет вольной птицей, юноша пришел в глубочайший восторг, и теперь к ежедневным ужинам прибавились выстиранная до свежего хруста одежда и начищенный до блеска пол, обнаруживший вдруг свой родной темно-красный цвет, скрытый прежде под слоем застарелой грязи. Проштудировав принесенные Хонджуном журналы, Сонхва открыл для себя схемы плетения из ротанга; Хонджун провел битый день, слоняясь по рынку в поисках необходимого оборудования, но в результате все приложенные им усилия окупились сторицей: теперь стол украшала узорно плетеная скатерть, а на полу лежал, смягчая шаг, круглый коврик с пестрым орнаментом из лент, которые Хонджун с боем урвал у компании склочных старушек. Жизнь в контейнере устоялась, пошла на лад, и только подспудная тревога, вызванная байками торговца, не давала Хонджуну успокоиться окончательно. Глядя, как Сонхва старательно закручивает растрепанные концы лоз в замысловатую рогулину, он думал — не придется ли ему однажды найти изувеченное тело юноши на дне океана? Не окажется ли там сам Хонджун? К концу недели Хонджун решил прервать череду утомительных раздумий визитом к Уёну — его болтливый и острый на язык приятель умел одним только метким словом разрешить все сомнения, умел отвлечь и заразить своим несгибаемым жизненным оптимизмом, порой раздражающим, но сейчас — донельзя необходимым Хонджуну. Уложив в сплетенную Сонхва корзину купленные накануне терносливы и зеленые грозди плантанов в качестве благодарственного презента, он вышел на улицу. Остров вновь окутывал туман, и утреннее солнце искрилось в россыпях росинок на стальных поручнях причала. Бросив в корзину вмиг отсыревшую куртку, Хонджун двинулся к мосту, ведущему вверх, все больше ускоряя шаг. Что-то тревожное было в этой дымке, белесой и потусторонней. Еще не дойдя до дверей, он понял, что что-то было не так. Ворота проволочного забора, огораживавшего дворик, были распахнуты настежь; над порогом мигал, тихо потрескивая, непогашенный с ночи светильник. Заглянув в дом, Хонджун обнаружил лишь пустынную тишину, столь непривычную в месте, наполненном обыкновенно разноголосьем смеха и суматошной болтовни. Пройдя через комнаты, он вышел на обрыв. Уён сидел спиной к дому, угрюмо нахохлившись под сенью солнечных панелей, цеплявшихся за скат крыши нескладными подпорками. — Эй, — осторожно позвал Хонджун, подходя ближе. — Что случилось? — Они пришли. — Уён не утруждал себя поворачиванием головы, и его голос, глухой и надтреснутый, рассеивался порывами жесткого ветра, гулявшего на утесе. — Вчера ночью. У них была облава, загребли почти всех. Они пришли, сказали, что мы навели на них крысу. Я сказал, что отвечу сам. Они не согласились. Корзина с мягким стуком упала на землю, и терносливы рассыпались по мху, подпрыгивая упругими лиловыми мячиками. — И кого они?.. — Минхо, — Уён сгреб гальку и зашвырнул в плескавшееся под утесом море. — И Ёнджуна. — Еще один бросок. — И Чонина… даже Чонина. Медленно, не сводя глаз с подрагивающих плеч Уёна, Хонджун опустился на колени рядом. Разлетаясь соленым жемчугом, бился об утес затянутый марью океанский прибой.