Зависимые

— Хонджун, — жалобно позвал Сонхва, — все давно остыло… Съешь что-нибудь? — Я не голоден, — закутавшись в покрывало, Хонджун повернулся к стене. В спину ему донесся тихий вздох. Накрывшись с головой, Хонджун неподвижно лежал, вдыхая колючий шерстяной запах, и солнечные лучи из окна над кроватью пронизывали крупную клетку покрывала, высвечивая кружившиеся в затхлом воздухе пылинки. Здесь, в теплом коконе одеял, Хонджун мог притвориться, что ничего особенного не произошло; что не было в его жизни ни поникших плеч Уёна, ни безутешного Минги, раскрасневшегося и опухшего от слез; не было его самого — беспокойного, растерянного, перед всеми виноватого, тенью мыкавшегося на причале, откуда спустили на закате три заколоченных свинцовых ящика. Не было Сонхва, заглядывавшего в лицо распахнутыми в тревожном непонимании глазами. Сонхва, с которого все началось. Сонхва, из-за которого Хонджун привел на смерть людей, пытавшихся помочь. Сонхва, Сонхва… Зажмурившись, Хонджун закусил край покрывала, пытаясь задушить тоскливую ярость в горле, и скулы заныли от напряжения. Нет, нельзя так думать. В случившемся не было и не могло быть ничьей вины, кроме жандармов, устроивших облаву на логово торговцев, — и самого Хонджуна, что был так беспечно, так легкомысленно неосторожен. Понадеялся на удачу, счел предостережения Уёна мнительными предрассудками — и поплатился, ценой не своей жизни, но жизни тех, кто по случайности попал под горячую руку жаждавших мести контрабандистов. Всего лишь случайность — трагичная, жестокая, неумолимая в своей непредсказуемости. Случайность, которой могло не быть, оставь тогда Хонджун в санчасти безымянного юношу без браслета с айди-номером. — Хонджун, а может… — Нет, нет, нет! — скинув покрывало, Хонджун сел и раздраженно уставился на Сонхва налившимися кровью от бессонной ночи глазами. — Сколько раз нужно повторить? Ты способен понять вообще хоть что-нибудь? — Я прочитал весь словарь, который Хонджун принес для меня, — озадаченно ответил Сонхва, воспринявший, по всей видимости, слова рыболова всерьез. — Я понимаю довольно многое, хотя… — Это был риторический вопрос, безмозглая ты рыбешка, — устало сказал Хонджун, падая обратно на подушку. — Поищи в своем словаре значение слова «риторический», и заодно глянь слово «отвали». Отвернувшись от Сонхва, он уткнулся взглядом в отстававший от стены обрывок газеты. Несколько мгновений юноша сидел, печально глядя на недвижный холмик на кровати; наконец он поднялся и, еще раз вздохнув, начал собирать со стола так и не тронутые тарелки. Вскоре звон посуды стих, и в контейнере сгустилась тень — Сонхва опустил ставни, готовясь ко сну. Хонджун лежал в прежней позе, так и не издав больше ни звука. В голове было пусто. Он понимал, что ему не следовало срываться на Сонхва, едва ли в действительности сознававшего произошедшее, но сил на то, чтобы чувствовать себя виноватым еще и из-за этого, в себе не находил. Смешанная с жалостью симпатия к Сонхва, что проклевывалась внутри робким побегом, зачахла и сгинула вместе со всеми причинами, заставлявшими Хонджуна верить в правильность принятых им решений. Он словно очнулся от долгой грезы, взглянув, наконец, на себя ясным взором — и не понимал теперь, что вообще держало его здесь, в этой убогой комнатушке, с полузнакомым человеком, который, судя по всему, и человеком-то вовсе не был. Раскис, размяк, потерял хватку — и повелся на чужие оленьи глазенки с обездоленным выражением на дне. С чего ему вообще взбрело в голову тащить Сонхва сюда? Сжалился, взял себе домашнюю зверушку с улицы, и имя еще придумал, надо же… Только теперь Хонджун понимал, сколько самонадеянности и глупой заносчивости было в его желании выступить благодетелем для перепуганного паренька, угодившего в сети «Пираньи» — и все больше переполнялся кипящей злостью на самого себя. К рассвету Хонджун все же сумел задремать и открыл глаза лишь тогда, когда солнце окончательно взошло над островом, очертив силуэты крыш и башен резкой черной каймой. Выходить в море было слишком поздно, и остаток дня Хонджун провел, ничком лежа в постели и рассеянно ковыряя ногтем прореху в мешковине, обтягивающей подушку. Наверное, стоило бы заглянуть к Уёну, выразить соболезнования, справиться, не нужна ли помощь — но Хонджун не мог заставить себя вновь взглянуть в лицо приятеля. Он убеждал себя в том, что Уёну и Минги сейчас не до визитов, что будет лишним в горе, принадлежавшем только им одним, но в глубине души сознавал, что руководствуется ничем иным, как самой обыкновенной трусостью. Хонджун не знал, что страшило его больше — тяжелое молчание Уёна, взявшего на себя все хлопоты о погребении, или же отчаянное горе Минги, в один миг лишившегося новообретенной семьи, — и не представлял, как сможет стоять перед ними, как будет смотреть в глаза. Как попытается оправдаться в том, чему не могло быть оправдания. Уён был прав, прав во всем — не нужно было заваривать эту кашу, не нужно было оставлять Сонхва у себя, не нужно было ввязываться в авантюру с поддельными браслетами и укрывательством юноши, чьи беды не были заботой Хонджуна. Уён был прав, а он не послушал — и поделом теперь ему. — Я помыл фрукты, — голос Сонхва доносился до Хонджуна словно через ватную обивку. — Они подпорченные, долго не пролежат. Я сделал для них новую корзинку, взгляни, нравится? Мне показалось, что окантовка красной лентой будет выглядеть удачно, совсем как волосы Хонджуна. — От того, что эту подгнившую дрянь положили в новую посудину, вкуснее она не станет, — отрешенно проговорил Хонджун в подушку, и сидевший подле его кровати Сонхва сник. — Я обрезал испорченные части, — попытал он удачи еще раз спустя несколько минут. — Хонджун должен поесть. Хонджун хочет чего-то другого? Я могу… — Что? — Хонджун резко развернулся к нему, и юноша вздрогнул, едва не выронив корзинку. — Что ты можешь? Все, на что ты способен — это создавать проблемы и вешать их на шею окружающим. Ты — и есть проблема. Умолкший на полуслове Сонхва не отвечал, цепляясь за алый край фруктовой корзинки и глядя на рыболова с испугом и обидой. Хонджун глубоко вздохнул и прикрыл глаза, унимая бешеную пульсацию в висках. В самом деле, чего он хотел от этого дурачка, что всего пару недель назад выучился общему языку? Какое понимание и сопереживание искал в существе, лишенном присущих человеку чувств и эмоций? Все это время Хонджун был рад обманывать себя, с слепой доверчивостью рыбки клюнув на удочку чужой красоты, но теперь пришло время взглянуть правде в лицо. Сонхва не был человеком, не был тем застенчивым и наивным большим ребенком, каким его хотел считать Хонджун. И Сонхва был проблемой — его проблемой. Беззвучно застонав, Хонджун накрыл голову подушкой. Если бы только можно было вернуться в тот день в бухте, если б можно было повернуть время вспять!.. Остаток недели промелькнул незаметно. Хонджун все так же выходил по утрам в море, все так же возвращался на закате к исправно накрытому столу и разогретому ужину — но не было теперь в доме прежней теплоты, не стало наполненных уютной тишиной и шорохом страниц вечеров у пламени примуса. Обуреваемый стыдом и тяжкими раздумьями, Хонджун в молчании скидывал рабочий комбинезон, не слишком заботясь об опрятности, и, наспех сполоснувшись, все так же молча забирался в постель. Спал он теперь мало, до поздней ночи ворочаясь с бока на бок и вглядываясь в темноту, душную и тесную, — но это было к лучшему. Кошмарные сны, отступившие было под гнетом насущных забот, вернулись с удвоенной силой, и всякий раз, закрывая глаза, Хонджун видел блеск инструментов и черноту воды, готовой поглотить его с головой, слышал лязг металла и гудение холодных галогеновых ламп. Не желая будить Сонхва, что непременно окружил бы его раздражающей заботой и расспросами, он давил рвущиеся из груди крики подушкой и просыпался в поту и липкой испарине — а проснувшись, подолгу не решался закрыть глаза снова, проводя остаток ночи в мучительной изматывающей полудреме. Сонхва, несмотря ни на что, не оставлял попыток вернуть утраченное расположение соседа — и мучился не меньше, вновь начав увядать и спадать с лица. Увы — Хонджун упрямо не замечал ни страданий юноши, ни самого юношу, не удостаивая его более ни разговором, ни улыбкой, ни даже коротким взглядом. Рассеянно возя вилкой по тарелке, он пропускал мимо ушей все преувеличенно бодрые монологи Сонхва о событиях минувшего дня, и вскоре голос юноши стихал, оборвавшись на печальной ноте. Иногда, проснувшись на рассвете, Хонджун чувствовал его присутствие за спиной, бесплотное и невесомое; склонившись над рыболовом, Сонхва легко пробегал пальцами по его плечам и волосам, оглаживал линию челюсти, сведенной напряжением, касался лба, стирая хмурые морщинки — и Хонджун незаметно для себя успокаивался, расслаблялся под нежным прикосновением, наполненном безмолвной просьбой о прощении. Убаюканный атласной прохладой чужих ладоней, он наконец-то засыпал мирным и глубоким сном, столь редким в эти дни, и наутро забывал обо всем, снова укрываясь незримой стеной отчуждения. Жизнь тем временем шла своим чередом, и острая боль, что носил под сердцем Хонджун, понемногу притупилась, превратившись в слабое покалывание, почти не напоминавшее о себе при свете дня. Октябрь близился к концу, и бухты и заливы острова заполонили лодки желавших успеть в сезон рыболовов; распустились на набережных цветастые соцветия рыночных навесов, под которыми рассыпались, блестя налитыми боками, спелые артокарпусы и огненные связки панданов. Готовившийся к зимовке остров окутало облаком дыма с фабричных труб и бойких голосов с урожайных рынков, и работавший без продыху Хонджун едва ли находил теперь свободную минуту на душевные терзания. Порой, возвращаясь домой, он останавливался у моста, ведущего на верхний уровень города, но подняться так и не решался. Хонджун надеялся, что Уён сам найдет в себе силы встретиться с приятелем, когда время окончательно излечит старые раны — однако случилось это много раньше, чем он предполагал.

***

Когда тишину, ставшую постоянным гостем в маленьком контейнере у причала, разорвал стук в дверь, за стенами давно сгустились сумерки. Стояла ночь зрелой осени, холодная и хмурая, и кустистые ветви лиан, оплетавших жилые домишки, тихо перешептывались под окнами, потревоженные тянувшим с моря преддождевым дуновением. Фонари, висевшие над мостками, давно погасли; привлеченная тусклым свечением керосинки, тлевшей на неприбранном еще столе, билась о ставни назойливая мошкара. Отложив вилку, Сонхва выпрямился и слегка побледнел. — Погаси свет и закройся в душевой, — велел Хонджун, поднимаясь из-за стола — это были первые слова, сказанные им Сонхва с того последнего разговора недельной давности. Дождавшись, пока юноша выполнит указание, Хонджун перехватил поудобней нож и повернул ключ в замочной скважине. В лицо пахнуло травянистой свежестью. С ног до головы укутанный в походный плащ, на пороге стоял Уён; с его капюшона срывались, разлетаясь об пол, первые капли дождя. Ежась от ветра, Хонджун растерянно посторонился, и Уён, пригнувшись, нырнул в натопленную темноту дома. — Что-то случилось? — неуверенно подал голос Хонджун, запирая дверь. Развернувшись, он наблюдал за тем, как безошибочно нашедший полку со спиртным Уён выдергивает пробку и одним глотком осушает графин с наливкой. — Уже так поздно… — Извини, что потревожил на ночь глядя, — хрипло сказал Уён, отставляя бутылку и тяжело опускаясь на табурет. — Дело срочное есть. Мы одни? — Почти, — ответил Хонджун и кивнул на дверь душевой, откуда настороженно выглядывала высокая тень. Уён махнул рукой и поставил рядом с графином два стакана. — Пускай. У тебя есть что покрепче? Кивнув, Хонджун бросился к полке и зазвенел бутылками, пытаясь отыскать что-то подходящее к случаю. Случай, судя по лицу Уёна, был серьезным — впрочем, едва ли стоило ожидать чего-то иного после того, как он в одночасье лишился половины своей банды. Разливая по стаканам вязкий медовый бальзам, Хонджун гадал: как обернется их первый после стольких дней разговор? Что, если Уён прямо обвинит его в произошедшем? Руки подрагивали, и на плетеную скатерть упало несколько крупных горошин бальзама. — Что случилось? — снова спросил он, усаживаясь напротив Уёна. Тот помолчал, покачивая стаканом и разглядывая колыхавшуюся внутри густую жидкость. — Мне нужны деньги, — сказал он наконец, поднимая взгляд на Хонджуна. Под его глазами залегли сизые тени. — Много денег. Я знаю, что перед зимой у всех туго со средствами, но деньги нужны мне срочно, так что не мог бы ты?.. — Конечно, — кивнул Хонджун. Стянув с вешалки сумку, он покопался в боковом кармане и извлек на свет несколько тонких обтрепанных связок купюр. — Улов сейчас неплохой, так что за день мне удается выручить сотню-другую. Сколько тебе нужно? Уён замялся. — Восемнадцать тысяч, — пробормотал он после паузы, опуская голову. — Чан согласился помочь с половиной суммы, но это только до конца месяца. — У меня были еще сбережения на зиму, сейчас гляну, — пообещал Хонджун, стараясь не показать своего изумления. Оставив так и не початый стакан, он опустился на колени перед кроватью, на которой сидел, забившись в угол, Сонхва, и вытянул из-под изножья пухлый сверток; чуть дальше, надежно запрятанные в ворох старых рубашек, лежали деньги, отложенные на браслет для юноши — скрепив сердце, Хонджун достал и их. Какое теперь ему было дело до судьбы этого несчастного приживалы? Да и едва ли кто-то впредь согласится помочь Хонджуну с подобным вопросом. — Здесь одиннадцать, с этими двенадцать, — сказал он, отдуваясь и выкладывая на стол измятые пачки. — Если на этой неделе все сложится хорошо, получу еще тысячи три. Я бы дал больше, если бы было, но… — Все в порядке, — оборвал его виноватые оправдания Уён. — Это отлично, спасибо. Так и не выпустив из рук уже второго по счету стакана, он одним махом сгреб со стола разложенные пачки и сунул к себе за пазуху. Погода на улице окончательно испортилась, и по стенам поползли черные дрожащие от штормового ветра тени — но даже при неверном свете лампы, которую зажег Хонджун, было видно, как играют желваки на крепко стиснутых челюстях Уёна. Не сводя с него глаз, Хонджун откупорил еще одну бутылку и поставил рядом. Уён был разбит горем, смерть товарищей не могла не остаться рубцом на его сердце, и все же Хонджуну казалось, что приятеля обременяет что-то еще, кроме скорби по погибшим. — Могу я спросить? — звук его голоса тонул в грохоте дождя, разом обрушившегося на загудевшую крышу контейнера. — Зачем тебе такая сумма? — Минги, — отозвался Уён. — Минги кое-кому задолжал. Кое-кому, кто не дает отсрочек. — Так много? — уточнил Хонджун. За его спиной зашуршали одеяла; поднявшись с кровати, Сонхва бесшумно обходил контейнер, запирая ставни. В воздухе повисла сырость. — И кому это? Уён снова помолчал, опрокидывая в себя стакан. Его пальцы заметно побелели от напряжения. — Минги очень тяжело воспринял то, что… то, что случилось, — с трудом проговорил он, борясь с подступающим хмелем. — Винил себя, говорил, что должен был быть тогда там, должен был помочь, должен был не дать им… В общем, плохо было. Очень. — Язык Уёна начинал заплетаться, и Хонджуну пришлось склониться ниже, чтобы разобрать его путаные объяснения за стуком капель по жестяной крыше. — А я не… Мне не до того было, понимаешь? Ты ведь знаешь, он всегда с придурью был — пытался выслужиться, брал на себя слишком много, все принимал близко к сердцу — понимаешь? Мне было не до его виноватых излияний. А потом — это. Нашел у него в кармане. Уён снова сунул руку за пазуху и вытянул оттуда что-то длинное и блестящее. Оперевшись грудью на стол, Хонджун ошеломленно разглядывал то, что лежало на ладони приятеля — две тонкие продолговатые ампулы с вытянутыми горлышками. Внутри ампул плескалась, расплываясь на стекле красными разводами, темная жидкость. Стены сотрясло раскатом грома, и сорвавшаяся с петель ставня захлопала, забилась раненой птицей. — Это она, — ответил Уён на невысказанный вопрос Хонджуна, убирая ампулы обратно. — Сыворотка Ёнван. — Он влез в долги, чтобы купить наркотик? — тихо спросил Хонджун, отходя от потрясения. — Но зачем?.. — Он винил себя, — повторил Уён, и Хонджуну показалось на миг, что в голосе приятеля прозвучал едва различимый упрек — впрочем, это могло быть лишь игрой опьяненного воображения. — Вбил себе в голову, что этого бы не произошло, не будь он таким слабым… Не будь бесполезным, каким мы его всегда считали. Но это было не так! — воскликнул он, резко хлопнув по столу ладонью, и посуда жалобно задребезжала. — Я не знаю, почему он… С чего он взял, что… А, к черту, неважно. Теперь — неважно. — Минги решил, что если станет принимать сыворотку, то сможет стать сильнее и… нужнее для вас, — сказал Хонджун скорее утвердительно, нежели вопросительно — выпитый на голодный желудок алкоголь подействовал быстро, и мысли разрозненно метались в затянутой туманом голове, не желая собираться воедино. Позади снова раздался шорох, и Хонджун, вспомнив о присутствии Сонхва, ощутил, как нутро обожгло сильным чувством, которому он не мог найти определения. Что-то зацепило его в словах Уёна — что-то, неясным образом связанное с Сонхва, что-то, что нашло вдруг яростный отклик в душе Хонджуна. — Но ведь этим он ничего не вернет и не изменит! — Неважно, — эхом отозвался Уён. — Он влип, Хонджун. Увяз в дерьме по самые уши, и я вместе с ним. Я не принимал, конечно, — быстро добавил он, заметив страх на лице приятеля. — И остальных осмотрел до последней нитки. Никаких других следов наркоты в доме я не нашел, но… не могу же я посадить его под замок до конца жизни. Он клялся, что чист, обещал, что прекратит употреблять, но видел бы ты его в тот момент — он все что угодно готов был наплести, лишь бы получить возможность для покупки новой дозы. Не знаю, что это и откуда, но одна инъекция этой дряни — и дороги назад уже нет. — Нет, не может быть, — замотал головой Хонджун, отказываясь ставить Минги — добродушного, улыбчивого, отзывчивого Минги — в один ряд с теми, кто доживал свое жалкое, наполненное бессмысленной жаждой существование в трущобах острова. — Я не верю, что это непоправимо. В конце-то концов, Уён, ему всего семнадцать — кто в этом возрасте не делал ошибок? Ну, сколько он успел принять — две, три? — Уён сидел неподвижно, сверля осоловевшим взглядом остатки бальзама в стакане, и Хонджун почувствовал, как нарастает отчаяние. — Уён, ну в самом деле! Разве стал бы ты собирать деньги, если бы считал его безнадежным? — Я собираю деньги только потому, что уже потерял часть своей семьи, и не хочу, чтобы это повторилось, — оборвал его приятель. — Что же до Минги и его «ошибок» … — Вздохнув, он отодвинул стакан и притянул к себе бутылку. — Я не договорил. После того, как он попытался развесить лапшу на моих ушах, я сказал, чтобы он шел к черту со своими обещаниями, и запер его в чулане, где дверь еще армированная, помнишь? — Хонджун машинально кивнул. — Ну так нет больше той двери. И чулана. И части дома, в которой он находился. Как кусок от здания оттяпали, прикинь? — Уён пьяно хихикнул и уронил голову на руки, сшибив опустевшую бутылку. — И Минги тоже больше нет. — Как это — нет? — моргнул Хонджун. Уён слабо что-то промычал, и Хонджун потряс его за плечо — безрезультатно. — Он что, ушел? — Ушел, — пробормотал Уён, не открывая глаз. — И от бабушки ушел, и от дедушки ушел… И от тебя, лиса, тоже уйду… Ничком повалившись на стол, Уён спал беспробудным горячечным сном, и по комнате разносился, заглушая рев грозы снаружи, его сипловатый храп. Медленно, не понимая, что делает, Хонджун стащил со спинки стула сброшенный приятелем плащ и накинул ему на плечи; нагнувшись, подобрал с пола откатившуюся под стол бутылку, с сожалением отмечая натекшую с остатков бальзама лужицу — ему не помешало бы немного промочить горло. Тень у кровати покачнулась и сползла вниз. — Он просто… уснул? Почему? — растерянно спросил Сонхва, беря в руки стакан Уёна и морща нос. — Какой ужасный запах! Зачем люди пьют такое? — Затем же, зачем вкалывают себе всякую погань, — вяло огрызнулся Хонджун, вырывая стакан из ладоней юноши. Скопившиеся внутри усталость, горечь и непонимание узлом давили на ребра, колотились о грудную клетку, задевая сжавшееся сердце — и, наконец, нашли единственный возможный сейчас выход. — Вечно лезешь со своими вопросами, суешься под руку, мотаешь всем нервы; хоть раз бы сделал что-то полезное! — Я не… — Сонхва вздрогнул и отступил назад, словно пытаясь укрыться в принесенной штормом тени от напиравшего на него Хонджуна. Тот стиснул кулаки, и стакан хрустнул. — Что? Ну, что? Ты не знаешь, что сказать, верно? Ты ничего не знаешь, не понимаешь ни хрена! — Подпитанная спиртом злоба толкала его вперед, развязывала язык, и Хонджун бездумно выплескивал свой гнев на съежившегося в углу юношу, закусив удила. — Ты слышал, что говорил Уён? Что произошло с Минги по твоей милости? Семнадцатилетний пацан подсел на наркоту — из-за тебя! Трое, нет — четверо человек погибли — из-за тебя, черт возьми, и ты все еще не знаешь, что ответить? Все еще не понимаешь, сколько дерьма случилось после твоего появления здесь? По щекам струились злые слезы; ладонь жгло от осколков стакана, пропоровших кожу, — но Хонджун не замечал ничего, ослепленный сдавливавшей горло ненавистью. Перепуганный Сонхва продолжал пятиться назад, пока не уперся спиной в стену; подойдя к нему вплотную, Хонджун вскинул голову и нырнул взглядом в зрачки юноши, пытаясь отыскать там осознание, но находя лишь смешанную со страхом печаль. Плюнув на все, он отвернулся и грузно осел на кровать. Из окна с сорванной ставней хлестали струи дождя, и постель отсырела от пропитавшей воздух влаги. — Я… я понимаю, что случилось что-то плохое, — неровным голосом проговорил Сонхва несколько секунд спустя, не решаясь подойти, — и понимаю, что Хонджун почему-то меня больше не любит. — И в самом деле, почему? — истерически хохотнул Хонджун. — Да что ты вообще можешь знать о любви? Ты даже не человек — так, полуфабрикат с рынка морепродуктов. Сонхва задохнулся. Застыв у стены, он неотрывно смотрел на Хонджуна, и в его глазах плескалась острая боль, готовая пролиться слезами. Пошатываясь и спотыкаясь, юноша подошел к двери и отомкнул замок. Перед тем, как ступить наружу, он обернулся. Хонджун сидел, обхватив голову руками и крепко зажмурившись; в висках стучала вскипевшая от алкоголя и нервного срыва кровь. С минуту Сонхва глядел на него, беспомощно хватая ртом воздух; наконец, так и не произнеся ни слова, он шагнул вперед, и его тонкий высокий силуэт исчез в пелене дождя. Хлопнула дверь. Слившийся с громовым раскатом гул железа отозвался в гудевшей голове Хонджуна, взорвался в темноте век пронзительной вспышкой. Сдавленно ахнув, он упал на постель, и его накрыло глубоким хмельным забвением.