Зависимые

Хонджун падал в плотную черноту без проблеска и выхода, падал в океанские глубины, утягивавшие его тело, легкое и гибкое, все дальше на дно — туда, где высился, он знал это, город с поросшими мхом шпилями и увитыми спрутом разбитыми фонарями. Он падал и не чувствовал страха, прежде сдавливавшего сердце склизкими щупальцами — страх остался там, наверху, вместе со светом хирургических ламп и мелькавших под ней теней с жуткими инструментами в руках. Хонджун падал и тянулся вниз, простирая покрытые чешуей ладони с перепонками между пальцами — еще чуть-чуть, еще немного… Еще несколько сантиметров — и он коснется затянутой водорослью дверной ручки, вернувшись, наконец, туда, где было его место. Туда, где его ждали. Волна закрутила Хонджуна, подбросила вверх, и он открыл глаза, задыхаясь и цепляясь за покрывало. Подводный город исчез, рассеявшись в ночной темноте, исчезли прорезавшие шею жабры, сменившись похмельным першением в горле. За окном, озаряя стены всполохами молний, бушевала буря; за столом, так и не сменив позы, дремал Уён, глухой к сотрясавшим дом раскатам грома. У противоположной стены сиротливо белела пустая расстеленная кровать. Хонджуна снова подбросило, толкнуло изнутри, и он скатился с кровати, тут же вскакивая на ноги. На сей раз его тряхнуло не волной — это была паника, исступленная и всепоглощающая. — Сонхва, — пробормотал он, цепляясь за стены и срывая обклеивавшие их газеты, — это имя было первым, что пришло на ум, первым, что сорвалось с пересохших и похолодевших губ. — Сонхва, Сонхва. Нет. Нет, нет, нет же, черт! Сонхва! Сбрасывая остатки сна, он, пошатываясь, обошел контейнер; обуреваемый отчаянной надеждой, заглянул в душевую, пропитавшуюся подвальной стылостью — ничего. Сонхва покинул его, нет — их дом, растворился в завесе дождя подобно грезе, оставшейся на задворках разума смутным предчувствием чего-то неясного, но очень желанного. Хонджун остановился и потряс головой, стирая из памяти последние очертания манившего его города. Не время предаваться мечтаниям — нужно было бежать, искать, взывать к юноше, бежавшему от неосторожных слов и несправедливых упреков. Его, Хонджуна, упреков. Не в силах вынести навалившегося на плечи чувства пронизывающего стыда, Хонджун бросился к Уёну и принялся трясти его за плечо. — Уён, вставай, просыпайся, ну же! Уён, пожалуйста, мне нужна твоя помощь! — Кто, чего, откуда? — сонно отозвался Уён, медленно поднимая голову и моргая опухшими глазами. — Минги, ну ты как всегда, я ведь просил — не будить… — Вставай же! — крикнул Хонджун уже от двери, суматошно срывая с вешалки все, что попадалось под руку, путаясь в одежде и раздраженно отбрасывая ее в сторону — плевать; как только он выйдет наружу, тут же промокнет до нитки в любом случае. Плевать, на все плевать — не до того сейчас; нужно бежать, искать — где? Куда мог отправиться Сонхва? — Вчмдело? — Уён икнул и уставился на Хонджуна, метавшегося на пороге. Тот пошарил в кармане и бросил приятелю ключ от дома; в другой ладони он сжимал ключи от лодочного сарая — в голову приходило лишь одно возможное место для поиска. — Сонхва ушел, я пойду за ним. Ты не в том состоянии, так что присмотри за домом, ладно? Надеюсь, он не отошел далеко. Надеюсь, мысленно повторил Хонджун, цепляясь за эту слабо брезжившую надежду, как утопающий — за соломинку. Как много времени прошло? Как далеко мог уйти Сонхва? Неважно, он пойдет за ним так или иначе. — Куда? Туда? — не очень определенно переспросил Уён и махнул рукой в сторону окна, под которым поблескивала, растекаясь по полу паутинкой, дождевая лужа. — Ты совсем это… надрался? Тебя смоет, как только выйдешь за порог. — Присмотри за домом! — еще раз крикнул через плечо Хонджун, толкая незапертую дверь и вываливаясь из контейнера на улицу. Падавшие с затянутого тучами неба струи дождя окатили его, как из ушата, пробрались под одежду, стекая по спине и хлюпая в ботинках, — но Хонджун уже бежал сквозь непроглядную марь, бежал, не замечая ничего. Наугад добравшись до лодочных сараев с содрогавшимися от порывов ветра дверями, он остановился и согнулся пополам, пытаясь отдышаться. Идея взять сейнер, что возникла в его воспаленном с похмелья мозгу, больше не казалась Хонджуну удачной — грузное и неповоротливое суденышко с барахлящим мотором не было предназначено для поисковых задач; с другой стороны, любая посудина меньшего размера будет незамедлительно смята и разорвана на клочки свирепствовавшим штормом, вздыбливавшим волны и трепавшим заунывно скрипевшие мостки. Обернувшись, Хонджун взглянул на океан: застилая расколотое огнем небо, взмывали вверх водные хребты, обрушиваясь на волнорезы широкой дымчатой пеленой. Горизонта видно не было. — Сонхва, — прошептал Хонджун и, срывая связки, заорал, силясь заглушить буйство стихии: — Сонхва! Где ты? Сонхва! Океан ответил ревом, глубоким и протяжным; причал под ногами задрожал, и Хонджуна повело в сторону. Едва не выронив из озябших пальцев ключ, он ухватился за цепь, удерживавшую сарайные ворота, и принялся вслепую тыкаться в замок, словно испуганный котенок. Наконец раздался лязгающий щелчок, и ворота распахнулись, с силой ударив о бревенчатые стены. Понтон изгибался и змеился по тревожной воде, грозя сбросить ступившего на него безумца вниз; глухо стучали, сталкиваясь друг с другом, увешивавшие борта сейнера кранцы. Не обращая внимания на качку, Хонджун запрыгнул на палубу и, то и дело оскальзываясь, подобрался к лесенке, ведущей к ходовой рубке. Должно быть, он и впрямь был безумцем — неужели это он наговорил Сонхва все те злые и безжалостные слова, что звучали теперь в ушах издевательским эхом? Если океан и поглотит его, размолов в жерновах неистовых волн, Хонджун будет только рад подобному исходу: ничего иного он, по собственному мнению, не заслуживал. Голова кружилась от надрывного гула лопастей, работавших на износ, но он продолжал всматриваться в исполосовавшие датчики помехи, не видя вокруг ни единого признака чьего-либо присутствия; ни движения, ни звука — только мертвый равнодушный океан, игравший с его судном, будто с бумажным корабликом. Если Сонхва погиб из-за него, он этого не выдержит. Не вынесет, не сможет жить с неотступным чувством вины за навеки угасший свет чужих ласковых глаз. Спустя полчаса вымокший и вымотанный Хонджун едва удерживался на ногах, безвольной марионеткой повиснув на штурвале. За стеной дождя, окружившей сейнер тесным коконом, не было видно ни зги; наваливались, разбиваясь о палубу колючими брызгами, исполинские увалы волн, оставляя у бортов холмики бурлящей пены. Оставив попытки удержать лишившийся управления корабль, Хонджун вышел из рубки, и по губам хлестнуло соленой оплеухой. Не тратя время на спуск по лестнице, он спрыгнул на нижнюю палубу и кубарем покатился к накренившейся корме. — Сонхва! — выкрикнул он, из последних сил цепляясь за стальной трос грузовой стрелы. Петля скользила по изгибу крюка, тоненько выла, сливаясь с отзвуками грома. — Сонхва, пожалуйста! Пламеневшее в просвете туч грозовое зарево угасло, сменившись плотной тенью. Подняв глаза, Хонджун с ужасом наблюдал, как над сейнером взмывает очерченная алым волна, как набирает дыхание для последнего сокрушительного удара океан, готовый смахнуть и сожрать угодившего к нему в пасть человека. Хонджун понимал, что не сумеет удержаться. Набрав побольше воздуха в грудь, он зажмурился и разжал пальцы. Волна обрушилась на сейнер, закрутила его в стремительном водовороте, швыряя из стороны в сторону и ставя на дыбы. Подлетевший от очередного толчка Хонджун рухнул на палубу, и ребра свело глухой болью, выбившей остатки воздуха из легких. Несколько секунд он бессмысленно загребал пальцами пустоту, пытаясь дотянуться до поручня, ускользавшего все дальше — а затем покорился стихии, окончательно утратив волю к сопротивлению. Что мог он, жалкий хрупкий человечишка, противопоставить неотвратимости гибели, к которой сам же себя и привел? Наверное, так действительно будет к лучшему. Вновь слабый и напуганный, вновь падающий в глубину — на сей раз наяву, а не во сне. Закрыв глаза, не чувствуя одеревеневших конечностей, Хонджун вновь падал, падал, падал — падал в бездну, разверзшуюся под одиноким кораблем посреди урагана. Он падал, и ему казалось, что теперь он наконец-то сможет притронуться к тому, что так долго ждало на дне.

***

— Хонджун, открой глаза. Все закончилось, мы дома. Дома — какое прекрасное и емкое слово, вмещающее в себя все то, чего он так долго был лишен. Неужели он и в самом деле мог называть домом ту жалкую лачугу, в которой обретался последние два года? Теперь все закончилось, теперь он действительно дома, там, где должен быть — где должен остаться навсегда, забыв обо всех земных заботах. — Хонджун был так неосторожен. Теперь все будет хорошо, я позабочусь о нем так же, как Хонджун заботился обо мне. Разумеется, все хорошо — может ли быть иначе, когда над ним звучит этот тихий зовущий голос? И руки — теплые, согревающие лицо руки, так нежно, так мягко касающиеся щек и лба, залитых холодной водой. Он почувствовал, как подушечки чужих пальцев проводят по вискам, стирая мокрые дорожки, и понял вдруг, что плачет — но почему он мог плакать сейчас, когда ему было так хорошо и уютно? — У Хонджуна вода из глаз, — голос стал ближе, ероша дыханием слипшиеся пряди волос на лбу. — Хонджун не должен плакать, не должен расстраиваться из-за меня. Я уйду, опять уйду — только пожалуйста, открой глаза. — Как это — уйду? — возмутился Хонджун, сбрасывая сладостную дрему и распахивая глаза, разбуженный всколыхнувшимся внутри протестом. Увидев над собой лицо Сонхва, бледное и взволнованное, он не удивился — ну конечно же, Сонхва должен быть здесь, должен быть в месте, которое Хонджун готов был назвать домом. Он не утруждал себя прежде размышлениями о жизни после смерти, полагая, что кому-то вроде него уготована прямая дорога в ад, но теперь, пожалуй, готов был поверить во всех богов сразу — лишь бы у него не отнимали этих теплых рук и нежного голоса, говорившего, по обыкновению, какие-то глупости. Что еще за новости? Куда он собрался уходить? — Хонджун проснулся, — облегченно выдохнув, Сонхва отстранился, и тепло исчезло. Хонджун заворочался, затрепыхался, пытаясь дотянуться до ласки чужих прикосновений, столь необходимой ему сейчас — и тут же закашлялся, выплевывая скопившуюся в легких морскую пену. Давясь и задыхаясь, он повернул голову и уткнулся носом в мешковину, служившую наволочкой для его старой подушки. Нахмурившись, Хонджун заворочался активнее и, наконец, нашел опору, оказавшуюся изголовьем кровати, сколоченной для него дряхлым столяром, жившим по соседству. Обломки реальности, плывшие в сонном тумане, собрались воедино, и отошедший от приступа кашля Хонджун увидел вокруг привычное зрелище — обклеенные газетами стены и неприбранный стол с беспорядочно расставленными бутылками. Он наконец-то вспомнил — и вконец перестал понимать происходящее. — Я что, жив? — уши отложило, и Хонджун мог теперь слышать свой собственный голос — слабый и осипший. Он снова закашлялся. — Сейчас будешь мертв, — в третьем голосе, мрачном и угрожающем, не было ни намека на мягкость. Слева замаячила чья-то фигура, и Хонджун, прищурившись, смог разглядеть пылавшего праведным гневом Уёна. Да, раем это место не было наверняка. — Учудил хрен пойми что, а нам теперь тут носись с ним, откачивай. — Не надо так, — отважно вступился Сонхва, вновь присаживаясь рядом с Хонджуном и поправляя сползшее с его плеч одеяло. — Хонджун еще слишком слаб. — И винить в этом некого, кроме него самого, — буркнул Уён и отошел в сторону, давая Хонджуну окончательно прийти в себя. От чувства тепла и удобства, посетившего Хонджуна при пробуждении, не осталось и следа: тело ломило, тянуло в натруженных мышцах, отзывавшимся вспышками боли при каждом движении; горло саднило от крика и проглоченной морской воды. Потратив пять минут только лишь на принятие сидячего положения, Хонджун малодушно пожалел на миг о том, что не остался в океанском плену, мертвый и блаженно бесчувственный — но позабыл обо всем, едва его взгляд вновь упал на Сонхва. Юноша сидел подле его постели, удрученно опустив плечи и внимательно следя за каждым движением Хонджуна; увидев, что тот пытается подняться, Сонхва услужливо подтолкнул подушки ему под спину — но к самому Хонджуну так и не притронулся. Сам он, хоть и был облачен в мокрую истерзанную одежду, выглядел вполне бодро и здоро҆во — и это загадочное обстоятельство вкупе с печальной тенью на лице юноши заставило Хонджуна задумчиво свести брови. — Как вы меня нашли? — поинтересовался он, принимая из рук Сонхва дымящуюся чашку с капустной похлебкой. — Откуда знали, куда я поплыл? — Ну, уплыл ты не так чтобы далеко, пара сотен метров от сараев, не больше, — ответил все еще недовольный Уён и осторожно покосился на Сонхва. — Но сам бы я тебя в жизнь не нашел. Это все Сонхва, он вытащил тебя из воды. — Я так боялся, что опоздал, — подтвердил юноша, опуская ресницы. — Хонджун был совсем холодным и неподвижным, когда я поднял его со дна. Ему повезло, что волна прибила его тело к тем большим металлическим штукам под островом. — Планктонные фермы, — коротко пояснил Уён, заметив отражение собственного вопроса в глазах Хонджуна. Поймав взгляд приятеля, он многозначительно выгнул бровь, и Хонджун покачал головой, незаметно приложив палец к губам. Его разрывало любопытство, но он не хотел расспрашивать, не хотел давить на Сонхва, непривычно тихого и опечаленного, — не до того, как разрешит другой, куда более важный вопрос. — Ладно, ребятки, раз у вас все хорошо, пойду-ка я к своим, пока они и меня не потеряли. Махнув рукой, Уён поднялся и направился к двери. Глядя ему в спину, рыболов снова внутренне сжался от стыда: у приятеля доставало забот и без хонджуновских выкрутасов и необходимости проводить штормовую ночь в поисках беглеца по всему морю. Хонджун подался вперед, не зная, что собирается сказать, чем хочет оправдать свое безрассудство — но прежде чем он успел произнести хоть слово, Уён скрылся в предрассветной дымке дождя. Хлопнула дверь, и Хонджун остался наедине с Сонхва. — Он ведь не ненавидит меня, правда? — жалобно спросил Хонджун, боясь услышать ответ и ненавидя себя за эгоистичность. Сонхва вздохнул и качнул головой. — Он очень испугался за Хонджуна, решил, что потерял еще одного друга, — тихо сказал юноша, и Хонджун скис. А ведь он и другом-то Уёна никогда не считал — так, приятелем для редких посиделок и еще более редких ночей, сумбурных и случайных. — Но он оправится. Ему нужна была эта встряска, нужно было почувствовать себя… живым. Боже, я совсем забыл! Сокрушенно хлопнув себя по лбу, Сонхва вскочил и бросился к столу. Несколько секунд он стоял спиной к кровати, невнятно где-то копошась; до вытянувшего шею Хонджуна долетало неопределенное бряцанье и приглушенное позвякивание металла. Наконец Сонхва обернулся. В руках он держал пригоршню помутневших спутанных цепочек и покрытых илом и песком камней, разноцветно переливавшихся в свете керосинки. — Что это?.. — ошеломленно спросил Хонджун. Сонхва опустился на корточки перед кроватью и положил свою ношу на пол в немедленно натекшую лужицу грязноватой воды. Золотясь потертыми боками, блестели на свету россыпи браслетов, инкрустированных каплями рубинов и рассыпчатой крошкой бриллианта. — В книгах, которые приносил мне Хонджун, говорилось, что люди ценят такие вещи, — смущенно сказал Сонхва, настороженно наблюдая за реакцией рыболова. — Я нашел это на дне, в руинах прежних зданий, тех, что были до Бедствия — так, кажется, вы это называете? Это поможет тому мальчику, Минги, заплатить тем плохим людям? Если нужно, я могу достать еще. Хонджун открыл рот — но так и не смог выразить словами то, что росло внутри, распирая грудь и щемя горло смешанной с изумлением и раскаянием кипучей признательностью. Не обращая внимания на боль в спине, он молча отодвинул горсти украшений и сгреб Сонхва в крепкое объятие, обвил руками его плечи, напряженные и натянутые; зарылся носом в его волосы, вдыхая их влажный солоноватый запах — запах, который он мог больше никогда не почувствовать. Сонхва судорожно выдохнул и слегка расслабился, приникая к Хонджуну всей своей тяжестью, что дышала робкой радостью и облегчением. — Я боялся, что Хонджун больше не захочет видеть меня, — проговорил он, обнимая Хонджуна в ответ. Его руки подрагивали. — Что он не станет любить меня, как раньше. Я хотел сделать что-то полезное для Хонджуна, хотел доказать, что могу быть не только обузой. — Да ведь любят не за что-то, — покачал головой Хонджун, отстраняясь, но не выпуская Сонхва из объятий, словно боясь, что тот вновь исчезнет, растворится, подобно прекрасному ночному видению. Нервно закусив губу, Хонджун взял в руки ладони юноши, ставшие привычной низкой температуры, и легонько сжал, заглядывая ему в лицо. — Ну а ты, Сонхва? Сможешь любить меня, как раньше, и простить за то, что я тебе наговорил? Я повел себя, как полный мудак, но ты не сможешь ненавидеть меня больше, чем я ненавижу себя сам, уж поверь. — Но я не ненавижу Хонджуна, — возразил юноша. — Мне было грустно от тех слов, потому что Хонджун говорил правду. С самого первого дня нашей встречи он давал мне так много, а я только брал, ничего не отдавая взамен. — Жестом оборвав готового к пререканиям Хонджуна, Сонхва тряхнул волосами и поднялся на ноги. — Больше этого не повторится. Теперь я буду заботиться о Хонджуне так же, как он заботился обо мне. — Кажется, ты говоришь о каком-то другом Хонджуне, с которым я не знаком, — пробормотал рыболов, снова беря в руки решительно сунутую ему под нос чашку с супом. Низко опустив голову, он сделал вид, что увлечен поглощением заботливо приготовленной Сонхва похлебки — но в действительности не чувствовал ни вкуса, ни запаха, полностью уйдя в свои мысли. Он был жив, Сонхва был рядом, Уён мог расплатиться с долгами и уехать туда, где он и его семья будут в безопасности, — все, казалось, пошло на лад, все вернулось на круги своя; и все же что-то бесповоротно изменилось — не только в окружающем, обыденном и сером, но и в самом Хонджуне. Вина за содеянное не отпускала его, как не отпускал и страх утратить то, что так долго и отчаянно искал он во мраке урагана, но теперь к ним примешивалось новое чувство, и чувство это пугало Хонджуна, мнившего себя давно зачерствевшим в одиночестве отшельником. Он отказывался соглашаться с Сонхва, однако в глубине души сознавал его правоту: с самого первого дня появления юноши в доме Хонджун воспринимал его лишь как очередное жизненное обстоятельство — обстоятельство досадное, но вместе с тем постылое и неизбежное. Хонджун не видел в нем равного, не видел того, кого мог воспринять всерьез; теперь же Сонхва словно преобразился в его глазах, сбросив личину беспомощного перепуганного зверька и представ тем, кто таил в себе силу много большую, чем способен был вообразить Хонджун. Тем, кто в одиночку вытащил его с морского дна, презрев опасность и штормовые ветры. Тем, кто спас его жизнь. Кто же все-таки ты, Сонхва?.. — Поел? — встрепенулся юноша, почувствовав взгляд Хонджуна. — Не нужно вставать, я сам все уберу. Или, может, Хонджун хочет добавки? Капуста закончилась, но осталось немного ямса, если пожарить его к рыбе и добавить зелени, то… — Не надо ничего, я сыт, — заверил Хонджун. — И не надо так беспокоиться обо мне, я чувствую себя немощным дитятей. — Все, что захочет Хонджун, — Сонхва улыбнулся и, почти силком усадив соседа в импровизированное кресло из подушек вопреки его протестам и возгласам, понес посуду к раковине. Хонджун задумчиво смотрел ему вслед, прокручивая в памяти все события этой ночи; наконец, когда Сонхва отряхнул руки и вернулся к кровати, он решился. — Можно спросить кое-что? — Юноша с готовностью кивнул, и Хонджун подобрался ближе. — Ты сказал, что вынес меня со дна, так же, как и все эти украшения — верно? — Сонхва кивнул еще раз, на сей раз с меньшим энтузиазмом. — Как именно ты это сделал? Не похоже, что у тебя было время прихватить кислородный баллон с гидрокостюмом. — Я… я просто хотел помочь Хонджуну, — проговорил Сонхва, уводя взгляд. Хонджун придвинулся вплотную и снова сжал ладони юноши, не давая отвернуться и уйти от разговора. — Эй, — мягко позвал он, склоняясь к Сонхва, — посмотри на меня. — Юноша выполнил просьбу, и Хонджун увидел в его глазах ясно различимую тревогу, появлявшуюся там всякий раз, когда он пытался узнать о своем таинственном соседе больше. Успокаивающе поглаживая запястья Сонхва, Хонджун заговорил, понизив голос: — Сонхва, я клянусь, что никогда не причиню тебе вред и не позволю сделать это кому-то еще — но я должен знать, понимаешь? Чтобы я мог по-настоящему заботиться и защищать тебя, я должен понимать, с чем — и кем — имею дело. Я обещаю, что никогда не предам твоего доверия. — Но я правда не могу рассказать всего, — ответил Сонхва, переплетая их пальцы. — На самом деле я понимаю и помню далеко не все — но ведь кое-что Хонджун и сам уже понял, правда? — Например? — уточнил тот, чувствуя, как быстрее забилось сердце. — Мне не нужен баллон и гидрокостюм, чтобы быть под водой, — Сонхва говорил тихо и медленно, словно опасаясь, что шокированный услышанным Хонджун может оттолкнуть его. — Я не боюсь ни шторма, ни волн, ни глубины. Мне не нужно бояться — в океане мне так же хорошо и свободно, как и рядом с Хонджуном. — Но родился ты не в океане? — Сонхва кивнул, и Хонджун сделал паузу, боясь спугнуть удачу. — Ты жил в неволе? — Да. — Сонхва сник и отодвинулся, обхватывая себя руками. — Там были люди. Плохие люди. — Люди в белых халатах, которые делали тебе больно? — Сонхва шмыгнул носом, и Хонджун притянул его к себе, пробегая пальцами по острым позвонкам его мелко дрожавшей спины. — Все хорошо, Сонхва. Я не дам плохим людям забрать тебя обратно. — Я помню, — улыбнулся юноша в плечо Хонджуна. — Хонджун — это не больно. Несколько минут они сидели неподвижно, слившись в объятии и деля на двоих молчаливое понимание. Сонно поглаживая косточку чужого плеча, Хонджун с затаенным удовлетворением отмечал, что прежде костлявый и до болезненности худой юноша значительно оправился, набрал литую упругость мышц и ширину в груди, — пожалуй, он был бы не против уснуть прямо здесь, оставив тонкие подушки и траченые молью покрывала без внимания… Но прежде Хонджун намеревался узнать еще кое-что. — Ну хорошо, — с сожалением выпроставшись из рук Сонхва, Хонджун посмотрел на него в упор, — но это в любом случае нечестно. Какие бы способности к нырянию у тебя ни были, тебе в любом случае пришлось попотеть, доставая меня и все эти вещи… И Минги с Уёном благодаря тебе смогут расплатиться по долгам… В общем, я должен дать что-то взамен. Чем мне отблагодарить тебя? — Но ведь любят не за что-то, — напомнил Сонхва, улыбаясь краешками губ, и Хонджун зарделся. — Неважно, я тоже хочу для тебя что-нибудь сделать. Считай это знаком нашего примирения. Что ты хочешь? Хочешь, я достану для тебя самые лучшие книги, которые тебе захочется прочитать? Или куплю всяких особых лент и прочих штук, которые понадобятся для плетения? Сонхва покачал головой и снова поднялся, удаляясь теперь к шкафу, нижние полки которого были доверху забиты книгами и журналами, охапками приносимыми Хонджуном. На этот раз он возился дольше, то и дело оглядываясь на терпеливо ждущего соседа и шурша глянцевыми страницами; кончики его ушей заливал заметный румянец. К кровати он возвращался не с пустыми руками: на обложке журнала, что нес Сонхва, горела витиеватая надпись, сообщавшая читателю о «десяти романтических фильмах, которые стоит посмотреть на свидании». — Я не совсем уверен, как это называется, — промямлил юноша, пряча лицо, — и не знаю, как это происходит, ну, то есть… Я понимаю, что это многое значит для людей, так что если Хонджун не захочет, ничего страшного, но… Выхватив из рук Сонхва журнал, Хонджун раскрыл его на заложенной странице. С разворота, заключенная в розовую рамку с завитушками, на него смотрела фотография, бывшая, по всей видимости, кадром из фильма; изображенная на фото парочка сливалась в страстном поцелуе. Хонджун поднял глаза от журнала и обнаружил, что раскрасневшийся Сонхва не находит себе места от волнения, раскачиваясь из стороны в сторону, как китайский болванчик. — И все? — с улыбкой спросил Хонджун, откладывая журнал. — Ты знаешь, зачем люди это делают? — Я понимаю, что… Ну… Это способ выражения симпатии и привязанности? — Хонджун, не удержавшись, прыснул, и Сонхва совсем стушевался. — Я знаю, что Хонджун не любит тактильный контакт, поэтому ничего страшного, я придумаю что-нибудь еще… — Все в порядке, — оборвал его Хонджун. — Я ведь пообещал. Иди сюда. Сонхва послушно уселся напротив, прямой и подобравшийся; обняв его за шею, Хонджун почувствовал, как натянулись на ней жилы, и заставил себя действовать медленней и осторожней, чем случалось ему раньше с теми, кто, бывало, подсаживался к нему в островных барах и забегаловках. Все происходившее было в новинку и для него, и склонившийся к лицу Сонхва Хонджун невольно затрепетал от остававшегося на губах дыхания юноши, прерывистого и влажного. — Закрой глаза и приоткрой рот, — Сонхва выполнил указание, и Хонджун снова хихикнул. — Да не так сильно, вот так. Расслабь губы. Целовать Сонхва оказалось неожиданно приятно и неожиданно… правильно? Хонджун и сам не заметил, как прижался к нему, мягкому и открытому, как углубил поцелуй, обхватывая и оттягивая губы юноши своими. Все, кого Хонджуну приходилось целовать прежде, были грубы и напористы, не слишком заботясь о комфорте случайного любовника и с безразличной жадностью беря свое; Сонхва был совсем иным — податливым и нежным, спокойным, как море в летний день, и вместе с тем — затягивающим и пленительным, как океанские глубины. Хонджун целовал его и не замечал ни стихшего дождя снаружи, ни солнечных лучей, забрезживших на прояснившемся небе, ни пылинок, кружившихся вокруг их приникших друг к другу тел — ничего, кроме сатиновой гладкости чужой щеки и губ, так чутко, так доверчиво ловивших каждое его движение. Пытаясь отдышаться, Хонджун отстранился на миг, глубоко вдохнул, проясняя разум — и Сонхва тут же потянулся следом, увлекая его в новый самозабвенный поцелуй и с каждой секундой смелея все больше. Хонджун очнулся, лежа на кровати с совершенно пустой головой и невероятной легкостью в груди; Сонхва лежал сверху, растерянно хлопая ресницами и явно не понимая, что только что произошло — впрочем, как и сам рыболов. Длинные пальцы Сонхва обхватывали запястья Хонджуна, ослабшие и заведенные вверх; заметив это, юноша густо покраснел и торопливо поднялся, рассыпаясь в извинениях и вопросах о самочувствии Хонджуна. — Ты и правда очень быстро учишься, — проговорил тот, блуждая взглядом по потолку. Сонхва испустил смущенный смешок.