Зависимые

— Это что, все мне? — Уён окинул высившиеся на столе пачки купюр неверящим взглядом и покачал головой. — Ты шутишь? Здесь тысяч пятьдесят, не меньше. — Шестьдесят одна, если быть точнее, — ухмыльнулся Хонджун. — Я бы не отказал себе в удовольствии наполнить эти пачки записками с шестьдесят и одной причиной, почему я считаю тебя придурком, но раз уж у тебя такая ситуация… — С чувством юмора у тебя все еще туговато, но это неважно, — отпихнув в сторону пакеты с деньгами, Уён обогнул стол и крепко обнял Хонджуна. — Мужик, ты просто меня спас! Я уж думал, мне почку заложить придется или чего еще. Хонджун рассмеялся и обнял Уёна в ответ. Еще раз заверив приятеля в своей глубочайшей признательности, Уён унесся в комнату, прихватив принесенные Хонджуном деньги; наблюдавший за этой сценой Чанбин молча похлопал Хонджуна по плечу, едва не превратив того в лепешку, и направился за своим главарем. Глядя им вслед, Хонджун испытал легкую грусть по тем, кого он больше не увидит в этом доме — не ту острую горечь, что обуревала его неделей раньше, но светлую печаль, что напоминала о себе тонко ноющей болью под сердцем всякий раз, когда его взгляд падал на навеки оставленные хозяевами вещи. Хонджун не был близок с теми, кто погиб той ночью, ограничиваясь общением здесь с одним только Минги, способным найти общий язык с любым в своем окружении, но знал, как сильно Уён ценил свою банду — и оттого не мог не сочувствовать горю, читавшемуся в каждом закоулке, каждом клочке уеновского жилища. От развалин того, что прежде было чуланом, доносились приглушенные голоса трудившихся за починкой парней, но не было в них ни веселости, ни рабочего задора. В комнатах, безлюдных и темных, стояла скорбная тишина; лишь потрескивало пламя в лампах да шелестели изредка покрывала в углу, где лежал за ширмой Минги под неусыпным присмотром Сону. Минги вернулся домой на следующее же утро, измотанный штормом и бессонной ночью. Уён не слишком распространялся о подробностях разговора, что произошел у них тем утром за закрытыми дверями, сказав только, что вопрос с наркотиками исчерпан — однако выпускать более Минги из дома отказался наотрез, приставив к нему для верности часового и пригрозив всеми возможными карами на случай, если младший товарищ хотя бы дохнет в сторону выхода. Проходя мимо ширмы, Хонджун с трудом справился с желанием заглянуть — хватит, он и так уже достаточно напортачил; если Уёну потребуется его помощь, он обратится сам. — Как он вообще?.. — неопределенно спросил Хонджун приятеля, кивнув в угол. Уён пожал плечами. — Нормально. Для человека с жестким отходняком, во всяком случае, — закончив укладывать денежные пачки в сундук, Уён поднялся на ноги и отряхнул ладони. — Ничего, перебесится. В следующий раз будет думать, прежде чем принимать всякую дрянь. — Ты, кажется, говорил, что не станешь запирать его под замок до конца жизни, — негромко заметил Хонджун. — Я и не стану, — Уён скорчил гримасу. — Но пока что ему лучше оставаться здесь, иначе шестидесяти одной тысячи нам точно не хватит. Одевшись, они вышли наружу. Солнце, не показывавшееся из туч на протяжении нескольких дней беспрерывного дождя, вернулось с удвоенной лаской и радушием; простирая по горизонту багряные лучи, оно плескалось в ползущем по морю вечернем тумане, и по поверхности воды бежали, мелькая и перемигиваясь, золотистые сполохи заката. Осень стремительно сгорала, теплилась угольками последних пригожих дней, и воздух на утесе был прозрачен и чист, затихнув в предчувствии близких морозов. Бросив плащ на пожухлую траву, Уён опустился на землю и жестом пригласил Хонджуна сесть рядом. Несколько минут они сидели молча, наслаждаясь свежестью ветра, шевелившего волосы и увивавшие вентиляционные трубы лианы. Пригревшийся под отблесками заходящего солнца Хонджун рассеянно блуждал взглядом по океанской глади, и в голове у него проплывали неясные, но очень приятные мысли — например, о недавнем поцелуе, сладкое послевкусие которого все еще оставалось на его губах. Изначально Хонджун не планировал заострять внимание на случившемся — в конце концов, Сонхва и в самом деле быстро учился, и его знания о различных аспектах человеческих отношений были лишь вопросом времени, — но позже, прокручивая в памяти подробности своей «благодарности», обнаружил вдруг, что вспыхнувшее в нем тогда влечение не только не угасло, но разгорелось с новой силой, всецело завладев всеми помыслами и побуждениями Хонджуна. Сонхва, в свою очередь, не высказывал никакого намерения повторить поцелуй: получив желаемое, он с обычной своей обезоруживающей улыбкой поблагодарил Хонджуна за столь ценный «подарок», и с поистине возмутительным спокойствием вернулся к домашним делам. Проведя несколько дней в лихорадке желания, безответного и неудовлетворенного, Хонджун был вынужден признать, что ему придется заострить внимание на случившемся — и это полностью выбило его из колеи. Он говорил себе, что это естественно, что Сонхва молод, статен и хорош собой, а сам Хонджун давно уже не делил ни с кем постель; говорил, что длительное сожительство с кем-то, обладающим такой внешностью, вполне закономерно вылилось в увлечение, пылкое, но преходящее — однако все доводы разума таяли при одном только виде Сонхва, выходившего из душа с решительно лишним и раздражающе коротким полотенцем на стройных бедрах. В глубине души Хонджун сознавал, что корни его тяги к Сонхва лежат куда глубже, чем ему хотелось думать, но и дальнейшего развития событий себе не представлял. Предложить ему повторить поцелуй, но уже безо всяких оговорок о «благодарности» и «выплате долга»? А что, если Сонхва откажет? Кто сказал, что этот опыт доставил ему такое уж большое удовольствие? Преподнести ему в подарок что-то ценное, как настоятельно рекомендовали во всех тех желтушных газетках, что юноша читал запоем? Хонджун кривился при одной лишь мысли о подобной пошлости; да и неизвестно еще, сколь схожи были человеческие представления о ценных подарках с русалочьими. Вышеозначенная русалочья сущность Сонхва, к слову, Хонджуна более нисколько не страшила, став одним из множества штрихов к образу юноши — образу прекрасному, чарующему… и совершенно недосягаемому. Хонджун перевел глаза на Уёна и вздохнул, разом возвращаясь с небес на землю. Все его любовные переживания, мелочные и надуманные, не шли ни в какое сравнение с проблемами приятеля, которые тот стоически нес на своих плечах, ни разу с той ночи не заикнувшись о чьей-либо помощи. Обыкновенно досаждавший всем своей нескончаемой болтовней Уён ушел в себя, замкнулся в мрачном молчании, и Хонджуну оставалось лишь гадать, что крылось за его насупленными бровями и стиснутыми кулаками. Хонджун надеялся, что легкий нрав Уёна позволит ему быстро оправиться от всех невзгод, однако тот, похоже, предпочитал не замечать их вовсе, сделав вид, что ничего особенного не произошло, — и с каждым днем темнел все больше, напоминая теперь не приветливое солнышко, как в шутку прозвали его друзья, а угрюмую тучу, готовую разразиться дождем. Хорошо знавший приятеля Хонджун не мог не видеть, к чему это вело, и с затаенным страхом ожидал момента, когда сдерживавшую эмоции Уёна плотину прорвет, выпустив, наконец, наружу всю укрытую в его сердце боль. Подобрав с земли пригоршню гальки и песка, Хонджун бросил ее в сторону Уёна, и тот лениво повернул голову. — О чем думаешь? — О сыворотке Ёнван, — ответил Уён, снова возвращаясь к меланхоличному созерцанию океана. — И о том, откуда она вообще берется. Если есть барыги, то должны быть и поставщики, верно? — Верно, — кивнул Хонджун. Прежде он никогда не поддерживал Уёна в его размышлениях о сыворотке, зная по опыту, что подобные разговоры неизменно сведутся к юноше, ждавшему Хонджуна в контейнере у причала, но теперь не решался прервать приятеля, впервые за долгое время захотевшего поделиться наболевшим. — Почему никто до сих пор не пытался копнуть глубже и найти их? Та же жандармерия, к примеру. Подослали бы подставного человека, установили бы слежку — ну или какие у них там методы. — У жандармерии другие заботы, — криво усмехнулся Хонджун, вспомнив о двух тенях, неотступно следовавших за ним до самого дома Уёна. — К чему ты это? — Что, если за всем этим стоит кто-то более значительный, чем жандармерия и все местные власти? — Уён сорвал травинку и задумчиво покрутил ее между пальцами. — Кто-то, в чьих силах покрывать всю эту кодлу с наркоторговцами, поставщиками и производителями? — Ну допустим, — пожал плечами Хонджун. — С властями после Бедствия вообще не задалось — все грызутся между собой, все стараются выжить любыми средствами; у нас хоть, ладно, какое-то подобие полиции имеется. И что, ты собираешься в это ввязываться? Если этот «кто-то» так влиятелен и могущественен, то ты просто станешь очередным именем в списках пропавших. — Прежде, чем я соберусь в это ввязаться, я собираюсь понять — почему? — пояснил Уён. — В чем смысл всего этого? Деньги? Сейчас хватает и других способов для наживы, чем травить и без того загибающийся народ. Люди мрут, как мухи, по всему архипелагу гуляют ампулы с этой хренью, не удивлюсь, если и на большой земле происходит то же самое, — а между тем никто и не чешется, чтобы обрубить все это на корню, отлавливая вместо этого мелких наркошей и изображая бурную деятельность. Этим ребятам, кем бы они ни были, пришлось изрядно попотеть, чтобы заткнуть людям рты — но ради чего? — Так, ладно, я понимаю, к чему это ведет, — Хонджун закатил глаза и откинулся на спину. — Что, опять Сонхва? — А почему нет? — возбужденно отозвался Уён, заглядывая ему в лицо. — Все одно к одному, скажешь, не так? — Не так, — буркнул Хонджун, кривя душой. — Вообще ничего общего не вижу. — Ну а я вижу, — припечатал Уён. — И ты тоже. Сам же сидел недавно, рассуждал обо всяких тайных лабораториях и экспериментах над людьми — а теперь втюрился и дал заднюю. — Я не вт… Ну хорошо, пусть так, — Хонджун гордо выпрямился, стараясь не обращать внимания на предательски прилившую к щекам кровь, — пусть это все и в самом деле один большой заговор ученых, ставящих эксперименты по — как ты говорил? Скрещиванию человека с морепродуктами? Ставящих эксперименты, распространяющих с этой целью наркотик и затыкающих рты полиции. И что с того, Уён? Что заставляет тебя лезть в этот страшный и ужасный всеобщий заговор? — А что заставляет тебя не лезть? — ответил Уён вопросом на вопрос. — Если твой Сонхва — сбежавший подопытный, что заставляет тебя думать, что в один прекрасный день эти крутые ученые шишки не захотят его вернуть? Хонджун промолчал, снова укладываясь на землю и угрюмо сверля взглядом озаренное закатом небо. Уён угодил в цель — со дня рассказа Сонхва о «людях в белых халатах, делавших больно» Хонджун не знал покоя, беспрестанно думая о тех, кто, быть может, захочет отнять у него его выстраданное, в штормовых волнах отыскиваемое, едва не утраченное большеглазое сокровище. Выхода, обещавшего им обоим счастливый конец, Хонджун тем не менее также не знал, и потому продолжал упрямо верить в то, что проблема рассосется сама собой. Да, им придется скрываться, дергаясь от каждого стука в дверь, от каждой незнакомой тени у дома; да, возможно, им придется пуститься в бега, приняв участь бродяг, не ведающих крова и очага — но ведь Сонхва сам говорил, что ему хорошо там, где будет Хонджун… Конечно, были еще россказни торговца, засевшие в памяти саднящей занозой и заставлявшие Хонджуна просыпаться в холодном поту и мыслях о том, что небольшие «странности» его соседа могут однажды вылиться в нечто ужасающее, — но мало ли, что мог наболтать скучающий спекулянт, желая впечатлить клиента?.. Хонджун выпустил воздух сквозь зубы и сжал ладони; ткань плаща затрещала под его пальцами. Упрекая Уёна в замалчивании проблем, он не замечал, что и сам занимается ровно тем же. — Если бы мы использовали его как наживку… — Даже не думай, — резко сказал Хонджун. — Ни за что. Я не стану рисковать Сонхва ради того, чтобы ты мог подтвердить — или опровергнуть — свои подозрения. Он для тебя со дна кучу золота поднял, забыл? — Я же не предлагаю его кому-то отдавать! — воскликнул Уён. — Просто дадим им понять, что нам известно об их темных делишках, и попробуем напасть на след. — Ни за что, — повторил Хонджун и поднялся на ноги. — Я тебе очень сочувствую и все такое, но помочь могу только материально, о большем и не проси. К тому же я почти уверен, что никаких «их» не существует — как и опасности для нас с Сонхва. Развернувшись, он направился к дому. В спину ему долетело размытое ветром, но вполне различимое раздраженное цоканье.

***

Когда спустившийся с моста Хонджун ступил на причал, солнце почти зашло за горизонт, окрашивая исполосованное облаками небо в нежный пурпур. На востоке, пугливо прячась за фабричными трубами, проглядывали первые звезды; бледнел в вышине еще прозрачный, подернутый облачной поволокой лунный диск. Поднявшись на порог, Хонджун остановился на мгновение, переводя дух. Никем не потревоженная живая изгородь, буйно разросшаяся по причалу, слабо трепетала темными листиками, срывавшимися с ветвей и уносившимися к морю — похоже, Юнхо решил оставить на ночь Хонджуна без присмотра. — Я дома! — Сонхва отпер дверь сразу же, едва заслышал лязганье ключа в замочной скважине, тут же одарив Хонджуна радостной улыбкой в ответ на приветствие. Устало улыбнувшись, Хонджун скинул куртку и глубоко вдохнул плывущий по комнате аромат. — Сегодня у нас мясное рагу из артокарпусов и батата с карри, — забрав у Хонджуна куртку, Сонхва повесил ее на вешалку, тщательно разгладив складки, и торопливо упорхнул к столу, где высились, озаренные светом ламп, наполненные блюда. — А на десерт — пирог с папайей. Я нашел в одном журнале раздел с рецептами; не уверен, что получилось так, как надо — многие продукты я не знаю, пришлось готовить из того, что есть, — но я надеюсь, что… — Получилось вкусно в любом случае, как и всегда, — усмехнулся Хонджун. Значительно пополнивший свой словарный запас Сонхва болтал теперь без умолку, лишь легким акцентом выдавая чуждость ему общего языка, но Хонджун был этому только рад: голос юноши, низкий и бархатистый, действовал на него успокаивающе, будто обволакивая пышным мягким одеялом. — Как день прошел? Никто чужой не приходил? — Да нет, кажется, — отозвался Сонхва, пожимая плечами. — Днем было жарко, я открыл ставни — снаружи никого не заметил, кроме парочки прохожих. — Ну хорошо, — вздохнул Хонджун, несколько расслабившись. — Но будь осторожен, ладно? Беспечно кивнув, юноша принялся расставлять тарелки, мурлыча под нос что-то мелодичное. Хонджун постоял на пороге еще несколько мгновений, любуясь его плавными отточенными движениями, а затем направился к душевой. Оперевшись об железный рукомойник, он пристально рассматривал свое отражение в рассеченном трещиной зеркале. По лицу зеркального Хонджуна блуждала тень сомнения. Быть может, им и впрямь нечего бояться? Свободолюбивый и мятежный по природе своей, он не мог вынести мысли о том, что отныне им придется коротать дни в ловушке четырех стен, постылых и приевшихся до тошноты; да и что это будет за жизнь? В бесконечной тревоге, в бесконечных терзаниях и страхах о том, что, быть может, именно сейчас, в эту самую минуту над ними простираются сети, готовые опутать и утянуть туда, в темноту, разорванную свечением хирургических ламп — туда, где сделают больно. Хонджуна передернуло. Сколько дней, сколько месяцев ему придется провести, дрожа и прячась, будто крыса под половицей? Неужели он, никогда прежде ничего не страшившийся, позволит беспочвенным и необоснованным опасениям взять верх над его свободой? Разбитый горем и переживаниями за товарища Уён наплел ему чепухи — а он и рад был поверить, подхватив нелепые фантазии приятеля о таинственных лабораториях и плетущих заговоры ученых. Самый простой ответ всегда самый верный — Хонджун продолжал повторять себе это, запрокинув голову под падавшие из лейки струи воды. Не было заговора, не было секретных экспериментов; с гораздо большей долей вероятности Сонхва просто долгое время держали в неком медицинском учреждении, где исследовали природу его удивительных способностей. Разве мог он, беспомощный и ничего не понимающий, сбежать от державших в узде целый архипелаг ученых? Нет, тут и думать было нечего; все эти глупости — не больше, чем плод воображения, растравленного ночными кошмарами и многочисленными байками о сыворотке, давно перешедшими в разряд городских легенд и детских страшилок. — Хонджуна долго не было, — строго сказал Сонхва, когда окруженный дымкой пара рыболов наконец вышел из душевой, промакивая влажные волосы полотенцем. — Все почти остыло. — Извини, что-то я замечтался, — бросив полотенце на кровать, откуда его немедленно подобрал Сонхва, Хонджун плюхнулся за стол. — Тебе необязательно меня ждать, в общем-то. Если ты голодный, ешь один, я не обижусь. — Холодная еда неполезна для пищеварения, — назидательно сообщил юноша, и Хонджун с трудом преодолел желание закатить глаза — похоже, Сонхва приступил к чтению медицинской энциклопедии. — Но сегодня я действительно ждал Хонджуна. Мне кое-что непонятно из того, что я прочитал — Хонджун может объяснить мне потом? — Тащи сюда свое непонятное, — великодушно согласился Хонджун, уже успевший набить рот рагу, и впрямь оказавшимся поразительно вкусным и ароматным. И как Сонхва умудрялся соорудить целый пир из парочки увядших овощей и подвялившихся мясных обрезков? — Вот, — не ведавший принятых среди людей правил приличия Сонхва бесцеремонно разложил перед Хонджуном объемистый томик «Большого атласа анатомии человека». — Вот здесь, на этой странице. Соскользнув с вилки, шлепнулся в тарелку кусочек артокарпуса, разбрызгивая по столу вязкие потеки соуса. Забывший захлопнуть рот Хонджун остолбенело смотрел на заголовок, гласивший о системах половых и репродуктивных органов; под короткой справочной сноской красовалась развернутая на две страницы иллюстрация — весьма подробная иллюстрация. — …и что именно тебе непонятно? — поинтересовался Хонджун, всеми силами стараясь сохранить лицо. Так, ладно, он был к этому готов — ведь был же? Еще не далее, как днем он говорил себе о том, что рано или поздно Сонхва придет к этому, и теперь его задачей, как добросовестного учителя, было в исключительно спокойной и бесстрастной форме помочь юноше разобраться во всех нюансах репродукции человека. А там, глядишь, дело и к практическим урокам перейдет, ехидно поддакнул скабрезный внутренний голосок. Хонджун мысленно отвесил себе оплеуху. — Мне непонятен сам процесс размножения, — ответил Сонхва, не замечавший, что лицо его соседа давно слилось по цвету с пламеневшим за окном небом. — Практическая его сторона. Я прочитал все, что здесь было, о сперматогенезе и овариально-менструальном цикле, прочитал про формирование и развитие зародыша, — но каким образом эякулят попадает в маточные трубы к яйцеклетке? Здесь написано о том, что неоплодотворенная яйцеклетка выходит наружу вместе с отторгнутым эндометрием, но про обратный процесс — ничего. О Господи. — Н-ну, — Хонджуну казалось, что его губы и язык превратились в пластмассу, жесткую и негнущуюся, — я не понял половины из того, что ты сказал, но… В общем… К-когда мужчина и женщина возбуждены, они ложатся в постель и… совершают возвратно-поступательные движения… И через какое-то время этот самый… эякулят… попадает в… в женщину. Слушай, давай я лучше тебе поищу журналы, где есть фотографии вот этого вот… всего? — Люди фотографируют и печатают этот процесс в журналах? — удивился Сонхва. — В медицинских? — В медицинских, ага, — нервно хмыкнул Хонджун. — В практически-прикладных. Сонхва задумчиво кивнул, неторопливо переворачивая расцвеченные иллюстрациями страницы. Заставив себя сделать вид, что ничего такого особенного не происходит, Хонджун вновь принялся за рагу, то и дело промахиваясь вилкой мимо рта. Он понимал, что его путаное лепетание было далеко от блестящей учительской лекции, но решительно не представлял, каким образом ему следует объяснять предмету своего воздыхания и вожделения подробности того, что сам он регулярно наблюдал с малых лет, взрослея среди лишенных стыдливости и понятий о сокровенности людей. Того, что он не отказался бы воплотить на практике вместе с Сонхва. — Только мужчина и женщина могут делать это? — Хонджун подавился воздухом, и Сонхва услужливо захлопал его по спине. — С чего вдруг такой вопрос? — сдавленно отозвался Хонджун, лихорадочно раздумывая о способах развернуть этот разговор в свою пользу. Сколько женщин вообще приходилось видеть Сонхва за все время своего существования? Что, если в нем не было влечения к своему полу, и Хонджун напрасно поджаривал себя на мучительном огне любовных страданий? Сонхва слегка покраснел. — Я… я видел однажды, как двое мужчин занимались чем-то подобным, — низко опустив голову, Сонхва вдруг чрезвычайно заинтересовался дырочкой на своем рукаве, и в голове Хонджуна промелькнуло неуловимое подозрение. — Тогда я не понял, что это… но почему-то мне показалось, что я не должен был этого видеть. — Так бывает, — кивнул Хонджун, не обращая внимания на отчаянно трепыхавшееся в груди сердце. — Иногда люди с… одинаковыми репродуктивными органами очень нравятся друг другу, и тогда, если захотят, они могут заняться… этим. У них не получится сделать ребенка, но они все равно смогут получить удовольствие от процесса. — Что значит — нравятся друг другу? — Ну, это когда… — новый вопрос поставил Хонджуна в тупик больший, чем все, услышанное им за этот вечер. Его взгляд упал на Сонхва. — Это когда кто-то кажется тебе очень красивым. Когда ты готов на все ради возможности увидеть этого человека, прикоснуться к нему, услышать его голос; когда ты хочешь защитить его от любых опасностей, от любой боли и страха. Когда хочешь, чтобы он всегда улыбался, пусть даже и не тебе. — Ясно, — проговорил Сонхва, по-прежнему не поднимая глаз. — Значит… значит, если я мужчина, и мне кажется, что я… что мне нравится другой мужчина — это нормально? — Да, — твердо сказал Хонджун, несмотря на то, что внутри у него бился вопль безумной надежды. — Это ничего страшного, совсем наоборот. Это замечательное чувство. Вздохнувший с различимым облегчением Сонхва кивнул и робко улыбнулся. Хонджун отодвинул опустевшую тарелку — охваченный паникой, он не заметил, как в один присест проглотил все, что приготовил Сонхва, — и откинулся на спинку стула, чувствуя себя так, как чувствует себя усердно отработавший две смены на заводе человек. Подняв руку ко лбу, чтобы зачесать назад волосы, как делал он всегда при ощущении дискомфорта, Хонджун обнаружил, что по лицу градом стекает пот. Щеки горели, и ему пришлось сбежать в душевую под предлогом срочной необходимости помыть руки — только бы Сонхва не догадался, какую бурю эмоций он вызвал своими вопросами. Увы — отходить ко сну было еще слишком рано, и не чувствовавший в себе сил для дальнейшего разговора Хонджун выцепил с полки первую попавшуюся книгу, повалившись с ней на кровать. Взгляд небрежно скользил по строчкам, не касавшимся его сознания — несколько раз прочитав так и не перевернутую страницу, Хонджун окончательно утратил понимание содержимого книги, название которой он давно позабыл. Мысли его текли в совсем ином направлении. Был ли интерес Сонхва праздным, или же он подразумевал кого-то конкретного? Не связано ли его неожиданное любопытство с недавним поцелуем? В одном лишь Хонджун уверился вполне: Сонхва явно не имел ничего против возможной связи с мужчиной. — Хонджун. — Вздрогнув, он вынырнул из своих размышлений и повернул голову, едва не сталкиваясь лбами с бесшумно подобравшимся к кровати Сонхва. — У меня еще вопрос, только один, честное слово. — Ну? — Что значит — красивый? Ты сказал: «когда кто-то кажется тебе очень красивым». Как человек это понимает? — Не знаю, — вздохнул Хонджун, исчерпавший запасы своего красноречия. — Ну это когда тебе нравится смотреть на что-то или кого-то, когда ты испытываешь при этом приятные эмоции и все такое. Ты понимаешь значение слова «красота»? — Это эстетическая категория, обозначающая совокупность качеств объекта, которые… — принялся заученно декламировать юноша. Хонджун покачал головой, обрывая его на полуслове, и спустил ноги с кровати. — Оставь эту заумную муть для всяких занудных книгочеев, здесь нужно видеть. Пойдем. — Куда? — Наружу, тут смотреть не на что. Покажу тебе, что такое красота на самом деле.