Зависимые

Заперев за собой дверь, Хонджун обессиленно сполз по стене, вытягивая гудевшие от ночной погони ноги и окунаясь в мирную тишину контейнера, нарушавшуюся лишь размеренным дыханием спавшего Сонхва и звоном редких капель в раковине. Забавно, отрешенно подметил Хонджун, сбрасывая ботинки, — еще недавно это убогое жилище не вызывало у своего невольного хозяина ничего, кроме раздраженного нытья в скулах и желания покинуть постылые стены как можно скорей, отправившись отсюда куда глаза глядят, свободным и ничем не связанным; теперь же он, напротив, всем сердцем стремился под сень низенького потолка и прохудившейся крыши — стремился к единственно твердому и незыблемому кусочку суши в бесновавшемся вокруг океане безумия, к покою и уверенности, к домашнему уюту и теплу. К тому, кто верно ждал его, клубочком свернувшись в коконе одеял и так и не выпустив из рук пахнувшую Хонджуном подушку. Наскоро ополоснувшись в душе, Хонджун вернулся в комнату и опустился на краешек кровати; медленно, не чувствуя блуждавшей на губах нежной улыбки, провел пальцами по лбу Сонхва, отводя разметавшиеся во сне пряди. Он подумал о Минги, которому хватило нескольких недель, чтобы полностью измениться и связать себя тесными путами со столь вожделенной им сывороткой — пожалуй, он был не одинок в своей зависимости, мучительной и вместе с тем — болезненно-алчущей… Минги, глупый несчастный Минги — что же ты с собой сотворил?.. Хонджун сдержал свое обещание — вернувшись в сопровождении приятеля к оставленной на берегу лодке и перевезя его на противоположный край острова, он позволил Минги вернуться домой в одиночестве, постояв, впрочем, немного у причала и понаблюдав за бредущей по восходящему мосту фигуркой, пока та окончательно не скрылась на вершине. Минги, в свою очередь, клятвенно заверил Хонджуна в том, что передаст ему сведения о предстоящей встрече не позднее вечера, и теперь тому оставалось лишь ждать, поминутно глядя на часы и гадая, не совершил ли он ошибку, доверившись обещаниям человека, променявшего честность на дозу. Никаких других идей по выполнению сержантского наказа привыкший действовать «в лоб» Хонджун, тем не менее, не имел, а потому продолжал упрямо держаться за ненадежную соломинку этих обещаний, надеясь, что глас разума — и глас разъяренного Уёна — возобладает над зависимостью Минги. О самой же встрече с барыгой Хонджун не раздумывал совсем — ему не раз приходилось вести толки с самыми разными людьми самой разной степени вменяемости, уж с хиленьким-то бродяжкой сумеет как-нибудь найти общий язык. Хороший удар в печень представлялся Хонджуну вполне приемлемым началом конструктивной беседы. Почувствовав сквозь сон прикосновение, Сонхва тихо вздохнул и повернулся, выпутываясь из одеяла и подставляясь под ласку. Простынь зашелестела, сползла вниз, и взгляду Хонджуна открылись изящный полукруг бедра и алебастровая белизна обнаженного живота юноши — ни родинок, ни пятен, ни шрамов; лишь точеная безупречность и безукоризненная плавность линий и черт, произведение античной скульптуры, по досадной случайности очутившееся не в надлежащих ему дворцовых палатах, а в жалкой и захламленной лачуге рыбака. Произошедшее в душевой до сих пор казалось Хонджуну чарующим мороком, наваждением, что не могло случиться с ним в действительности: как мог кто-то, подобный Сонхва, касаться и целовать его, как мог дышать и ходить рядом, в мире, где был непохожим на всех прочих чужаком? Склонившись к юноше, Хонджун провел рукой по его груди, гладкой и ровной, обвел ключицы, поднимаясь к длинной шее с тонкими лепестками жаберных дуг, легко потянул за заложенную под голову кисть, отмечая поцелуями соединенные перепонками пальцы и прихватывая губами кончики острых ноготков. Да, Сонхва и впрямь был непохож на всех, кого знал Хонджун раньше — и был прекрасен в своей непохожести, в своем русалочьем обличии, столь необычном, и вместе с тем — столь естественном и органичном для него. Задумчиво поглаживая ладонь Сонхва, Хонджун вспомнил о наростах на руках Минги, и его передернуло. Уён был прав — сходство было заметно невооруженным глазом; и все же… Неожиданная догадка обожгла Хонджуна, и он, выпрямившись, спешно стянул с себя футболку. Застыв, он недоверчиво разглядывал свое отражение в потускнелой лакировке шкафа — испещренная шрамами грудь, шея с бледными полосами рубцов, напоминавших о том, о чем Хонджун предпочитал не думать никогда… Подставив ладони под падавший из окна свет, он лихорадочно потер пальцы, покрутил руками, изучая кожу — за ссадинами и мозолями, бывшими неотъемлемой частью рыболовецкой рутины, он так и не заметил ничего, что могло бы подтвердить шевельнувшееся внутри подозрение. Мог ли он просто надумать себе чепухи, впечатлившись увиденным у Минги? Хонджун не любил вспоминать о детских годах, не любил обнаруживать свои слабость и уязвимость, запрятанные в прошлом, лишь изредка напоминавшем о себе неясными ночными кошмарами. Ему казалось, что он приблизился к пропасти, от которой так долго бежал и у которой стоял теперь, балансируя на краю, пропасти, где были спрятаны на дне события давно минувших дней, неразрывно связанные в сознании Хонджуна с болезненными врачебными осмотрами и металлическим лязгом медицинских инструментов. Где были вода и стекло. — Нет, не может быть, — пробормотал он, поднося руки к лицу и вглядываясь в сеточки линий на ладонях до рези в глазах. Сонхва снова вздохнул и пошевелился. — Хонджун, — негромко позвал юноша, приподнимая ресницы и одаряя рыболова сонной улыбкой. Тот вздрогнул и торопливо оделся, словно его застали за чем-то постыдном. — Хонджун куда-то ходил? — спросил Сонхва, удивленно рассматривая его замаранную футболку. — Вышел ненадолго прогуляться, — кивнул Хонджун, не желая посвящать Сонхва в свои заботы. Слабо улыбнувшись в ответ, он опустился на подушку рядом и глубоко вдохнул успокаивающий аромат волос юноши. — Хонджун ведь знает, что может доверять мне? — поинтересовался проницательный Сонхва, обнимая рыболова и упираясь подбородком в его макушку. — Я многого не понимаю еще о людях, но хочу, чтобы Хонджуна ничто никогда не тревожило и не волновало. Хочу, чтобы он всегда улыбался — пусть даже и не мне. Пойманный с поличным Хонджун смущенно хмыкнул, пряча лицо на груди Сонхва. Несколько минут он молчал, играясь с ладонью юноши и сплетая их пальцы, а затем улегся сверху и внимательно взглянул ему в лицо, в который раз отмечая совершенную гармоничность его черт. — Сонхва, скажи, — начал он, рассеянно выводя узоры на его обнаженных плечах, — а есть еще такие, как ты? — Какие? — уточнил юноша, слегка напрягшись. — Ты знаешь, о чем я, — покачал головой Хонджун, успокаивающе гладя его по шее. Сонхва не отвечал, и он мягко подтолкнул его: — Доверие должно быть взаимным, рыбка. Я говорил тебе однажды и повторю еще раз — со мной ты в безопасности. Ты можешь рассказать мне обо всем. — Я не предательства боюсь, — отозвался наконец Сонхва, со вздохом садясь в постели. Хонджун забрался к нему на колени, обвивая талию ногами, и юноша, уведя взгляд в сторону, продолжил: — Что, если Хонджун услышит что-то, что заставит его отвернуться от меня? Если то, что он узнает, расстроит и разочарует его? — Сонхва, — Хонджун обхватил ладонями его лицо, поворачивая к себе и заглядывая в глаза, — у всех есть прошлое, и не у всех оно было счастливым. Но ты не должен стыдиться, не должен беспокоиться о том, что подумают другие, включая меня. Ты такой, какой есть, ты стал таким благодаря — и вопреки — всему, что с тобой происходило, и ты прекрасен. — Он помедлил, прикрыв глаза и прильнув лбом ко лбу Сонхва. — Ты знаешь, что в прошлом… да и в настоящем тоже… я совершал поступки, которыми не горжусь. Но это прошлое — часть меня, и я не собираюсь отказываться от него лишь потому, что кто-то может не понять или осудить меня. Что бы я ни узнал о тебе, это не изменит того, каким я знаю и люблю тебя сейчас. Сонхва коротко выдохнул ему в губы и замер, прижимаясь к Хонджуну. Тот не торопил его, продолжая гладить юношу по спине и чувствуя, как отступает под его прикосновениями дрожь напряжения, как Сонхва, наконец, расслабляется, окончательно сдавая оборонительные позиции и подпуская к себе вплотную. Отчего-то это молчание, глубокое и доверительное, показалось вдруг ему куда интимней, чем то, что происходило между ними в душевой. — Хонджун сказал как-то, что такому, как я, незнакомо чувство любви, — проговорил Сонхва, по-прежнему не двигаясь. Хонджун вспыхнул, открыл было рот, чтобы в очередной раз заверить юношу в своей полнейшей бестолковости и идиотстве в момент произнесения тех злосчастных слов, но тот оборвал его легким жестом. — Правда в том, что… это действительно так. Я и подобные мне не были рождены для того, чтобы любить, не были предназначены для обычной человеческой жизни. — Сонхва открыл глаза, и Хонджун увидел плещущуюся в его зрачках боль. — Говоря начистоту, мы не были рождены вообще. Я — результат эксперимента, существо, зачатое в пробирке и выращенное в инкубаторе. Я был создан для того, чтобы стать лабораторной крысой. — Но я не понимаю, — пробормотал Хонджун. — Ты ведь гораздо больше, чем просто лабораторный зверек, Сонхва — ты говоришь, мыслишь, чувствуешь… Ты же почти… ты ведь совсем как человек, — неуклюже закончил он, опасаясь, что русал может истолковать его слова превратно, но тот лишь покачал головой с печальной полуулыбкой. — И говорить, и мыслить, и чувствовать меня научил Хонджун. — Он легко коснулся его груди. — Именно Хонджун показал мне, каково быть человеком; там же… Там я был не больше, чем подопытным. Без права на эмоции, без права на общение, чувства, самосознание, имя — ничего сверх того, что было необходимо для научных целей. Нас и держали-то в отдельных емкостях, чтобы исключить возможность сообщения друг с другом. — Но почему, если ты… — непонимающе начал Хонджун и вздрогнул от догадки. — Так было проще, — подтвердил Сонхва его невысказанные подозрения. — Проще относиться к нам, как к расходному материалу. Бессловесные создания без имен и личностей — кто привяжется к ним, кто сможет полюбить и пожалеть, кто станет скорбеть об их гибели? Таким я и был, таким и считал себя сам. — Сонхва помолчал, продолжая вырисовывать ногтем незримые линии на футболке рыболова. — А Хонджун… Хонджун был первым, кто посчитал и назвал меня равным себе. Равным человеку. — И… Что именно с вами делали? — спросил Хонджун, не в силах выразить то, что всколыхнулось в нем при словах юноши. Он не был уверен, что хочет знать ответ. — Разное, — пожал плечами Сонхва. — Кажется, их очень интересовала наша способность к регенерации — у людей такого нет, это я узнал уже позже… Они часто исследовали пределы наших возможностей и возможностей наших тел к восстановлению. Мы и в самом деле способны перенести много большее, чем люди, вот только… боль мы чувствуем точно так же. — Поэтому ты испугался, когда понял, что я заметил исчезновение твоих порезов? — понял Хонджун, стараясь не думать, каким именно образом проводились «исследования» регенерации русалок. Сонхва согласно склонил голову. — Дело было не только в том, что я боялся вернуться туда, — тихо сказал он, и Хонджун снова покраснел, вспомнив, что и впрямь чуть было не попытался сбыть нежданную обузу с рук. — Хонджун был первым, кого я встретил за стенами лаборатории, и я… Мне так хотелось быть обычным! Я так хотел, чтобы на меня не смотрели со страхом и брезгливостью, чтоб люди не избегали и не чурались меня, хотел узнать — каково быть своим среди них? Всю свою жизнь я был никем, и вот я встретил того, для кого мог наконец-то стать кем-то. — Голос юноши упал до шепота. — Но может быть, теперь… когда Хонджун знает… Может быть, он не захочет, чтобы такой, как я, был рядом с ним? — Еще чего, — возмутился Хонджун, и лицо Сонхва впервые за время их разговора просветлело. — Да, ты отличаешься от обычных людей — и что с того? Именно это и делает тебя тобой, и именно это меня и привлекло в тебе. Сонхва, ты — самый лучший из всех, кого я знал. Это я должен заслужить право быть рядом с тобой, а не наоборот. — Хонджун заслужил, — с лукавой улыбкой заверил его Сонхва. — В тот день, когда отправился искать меня в море, несмотря на шторм и ту гадость, которую он выпил со своим другом. — Я напился, наговорил тебе черт знает чего, выгнал из дома — и этим доказал свою надежность? — Хонджун остолбенело уставился на него, и Сонхва хихикнул. — Вы, люди, забавные, — он обнял Хонджуна и потерся носом о его щеку. — Упрямые, вспыльчивые, противоречивые… Удивительные. И Хонджун тоже удивительный. — Сонхва вздохнул и положил голову на плечо рыболова, словно присмиревший жеребенок. — Меня не удивили те слова, которые я услышал в тот вечер — ведь Хонджун говорил правду; чего же еще мог ждать такой, как я, кого пытался обмануть, притворяясь человеком? Нет, я удивился позже — когда нашел Хонджуна в море, почти мертвого, но даже без сознания зовущего меня, когда Хонджун просил прощения за то, что сделал мне больно… Когда Хонджун показал, что ставит мои чувства выше собственной жизни. Растерявшийся и окончательно вогнанный в краску Хонджун не нашел слов для ответа, сумев лишь прижать Сонхва к себе и зарыться лицом в его волосы. Он никогда не страдал от излишней скромности, полагая себя лучше и значительней окружающих, но впервые обнаружил, что именно те качества, которых он бежал и стыдился в себе больше всего, могут стать поводом для чьего-либо одобрения. Сонхва не были важны его боевые умения, не имели значения хитрость и изворотливость Хонджуна — ничего из того, что сам рыболов считал своими главными достоинствами; Сонхва видел его насквозь, со всеми недостатками и слабостями — и Сонхва считал его удивительным. — Так как ты смог сбежать оттуда, если вас держали в такой строгости? — спросил Хонджун немного погодя. Он не хотел возвращаться к этой теме, не хотел думать о людях, так долго истязавших юношу, что сидел теперь в его объятиях, но и забыть об услышанном уже не мог. Страх потерять Сонхва вновь завладел всеми мыслями Хонджуна, и он сжал руки крепче, будто опасаясь, что кто-то захочет отнять, вырвать его драгоценное сокровище прямо у него из рук. — Я не сбежал, — отозвался юноша и снова помрачнел, отстраняясь. — Меня отпустили. — Отпустили? — удивился Хонджун. — Кто? Сонхва замялся, опуская глаза и нервно поддергивая нитки в прорехе простыни. — Ему нельзя было это делать, — проговорил он чуть слышно. — Нельзя было испытывать симпатию и жалость к кому-то из… к таким, как мы. Он боялся, что накажут, просил не говорить, просил уплыть как можно дальше от того места. Я сдержал обещание, не говорил никому, кроме Хонджуна — но уплыть далеко у меня не вышло. — И я никому не скажу, — кивнул Хонджун. — Но кто именно это был? Кто-то из сотрудников лаборатории? — Один из людей в белом, — подтвердил Сонхва, все еще нервничая. — Но он был не такой, как остальные. Он пожалел нас — и отпустил. — Нас? — Хонджун поднял брови. — Не только тебя? Сонхва замер, остановившись на полуслове и явно жалея о случайной оговорке. Снедаемый любопытством Хонджун мысленно застонал от разочарования. — Сонхва, я клянусь тебе, что… — Нас было двое, — выдохнул юноша, решившись, по всей видимости, сжечь все оставшиеся корабли разом. — Вернее сказать… Таких, как я, в том месте было немало — но только поначалу. Те люди были… жестокими. Делали больно. Каждый день я видел воду и стекло — и видел, как моих сородичей за ними становится все меньше. — Аквариумный зал, — неожиданно для себя проговорил Хонджун, испытав на мгновение сильнейшее чувство дежавю. Заметив вопросительный взгляд Сонхва, он махнул рукой. — Прости. Продолжай. — Незадолго до того дня меня и еще одного подопытного перевели в другой отсек, — Сонхва говорил монотонно, слегка покачиваясь из стороны в сторону. — Я не знал, зачем это было сделано, но чувствовал, что с нами хотят сделать что-то плохое, что-то, после чего мы, возможно, уже не вернемся обратно. Я чувствовал это — и я был готов к этому, был рад, что все закончится, и что я наконец смогу сделать то, ради чего был создан. — От ровного тона, каким Сонхва говорил о своей возможной смерти, по спине Хонджуна побежали мурашки. — Тот, другой, был не таким, как я, был умнее и хитрее. Он знал человеческий язык, знал их планы — и слабости людей он знал тоже. Он смог уговорить человека в белом выпустить нас в большую воду. — Так просто? И этот человек согласился? — недоверчиво уточнил Хонджун. Сонхва не отвечал, понурившись, и рыболов решил, что над этим вопросом он поразмыслит позже. — Ну хорошо. Что было потом с тобой и этим твоим… другом? Где он сейчас? — Не знаю, — качнул головой Сонхва, окончательно сникнув. — Мы разлучились сразу после. — Он что, бросил тебя? — Хонджун ощутил укол неприязни к неизвестной русалке. — Нет, нет-нет, — Сонхва тряхнул волосами сильнее. — По правде говоря… Это я бросил его. — Так вот в чем дело, — протянул Хонджун, сообразив, наконец, отчего его собеседник не находил себе места от тоскливого беспокойства. Поймав руку Сонхва, он прижался губами к холодной коже, успокаивая и утешая, и юноша осторожно взглянул на него из-под печально опущенных ресниц. — Ты испугался, рыбка? Или была другая причина? — Он был не таким, как я, — повторил Сонхва почти жалобно. — Говорил, что нам не следует равняться на людей, что люди слабы и жестоки, что мы превосходим их во всем — и что мы должны отплатить им за то, что они делали с нами. Я не согласился с ним, ну и… — Сонхва прерывисто вздохнул. — Я не должен был перечить ему, не должен был оставлять одного после того, как… Ведь это именно он вытащил нас оттуда — а я его бросил. Что, если он погиб? — Это уже не твоя забота, — твердо сказал Хонджун. — То, что он помог тебе, не значит, что ты обязан быть ему благодарен по гроб жизни. И соглашаться с ним во всем ты тоже не был обязан — ты имеешь точно такое же право на свое мнение, как и любой другой человек. — Да, но ведь… — глаза юноши повлажнели, и Хонджун решительно потянул его к себе, прижимая к груди. — Ну что ты, рыбка? — шепнул он в темные всклокоченные со сна пряди, опуская взгляд ниже и только теперь вспоминая, что Сонхва так и остался обнажен. Голова гудела от новой информации, требующей самого досконального изучения, однако Хонджун посчитал, что сейчас это может и подождать. В конце концов, разве мог он отказать Сонхва в поддержке и сочувствии? Легкой щекоткой он сбежал пальцами по плечу юноши, прочертил долгую линию по позвоночнику, опуская ладонь на его бедро, и простынь соскользнула на пол окончательно. Возбуждение, острое и горячее, накатило почти сразу, заполнило сжавшиеся вдруг легкие, ударило в голову так, как ударяет порой хорошее шампанское. Изнемогавший от чужой близости Хонджун по старой привычке уговаривал себя не спешить, просил себя быть осторожней, боясь спугнуть или обидеть Сонхва — и не замечал, как тот, позабыв о слезах, плавится в его руках, пылко отзываясь на каждое прикосновение. Миг — и Хонджун обнаружил себя опрокинутым над кровать и втиснутым в матрац нависшим над ним Сонхва. Не сводя глаз с рыболова, русал склонился ниже и, прикусив складку футболки, потянул ее вверх. — Иногда, когда Хонджун делает такие вещи, я чувствую себя очень странно, — шепот Сонхва коснулся чувствительного местечка у пупка, и Хонджун вздрогнул. — Иногда я боюсь, что не смогу сдержаться и захочу сломать своего хрупкого человека. Захочу сделать своим целиком. Медленно, дразнясь и распаляя, он обвел языком затвердевший сосок Хонджуна и тут же отстранился, вырывая у рыболова протестующий стон. Бессильно трепыхаясь в стальной хватке, Хонджун подумал, что Сонхва достаточно было бы сжать пальцы чуть сильнее — и он смял бы его, словно распростертую под энтомологической булавкой бабочку. — Иногда я не хочу сдерживаться, Хонджун. Остановившись в сантиметре от лица Хонджуна, Сонхва замер, глядя на него — глаза в глаза, в самую глубь обнажившейся взаимной откровенностью души; глядя хищно, нетерпеливо, дико почти — и до чертиков возбуждающе. Сонхва умел одним только взглядом обрушить все преграды, что тщетно возводил вокруг Хонджун, умел пробраться вглубь, под самую кожу, туда, где заходилось в исступленном биении сердце, цепко впиваясь и выжигая дотла — и Хонджун был счастлив быть испепеленным. — И не надо, — выдохнул он, подаваясь навстречу. — Я твой, Сонхва. Весь твой. Они целовались торопливо, влажно и сбивчиво, то и дело стукаясь зубами и приглушенно смеясь, как неопытные подростки, впервые познавшие пленяющую чувственность чужих касаний. В некотором роде это и в самом деле было так, и Хонджун, безуспешно пытавшийся взять главенство в их шутливой борьбе, поражался тому, сколь мало он, оказывается, знал о наслаждении любить и быть любимым. Сонхва таял в его руках, податливо гнулся и доверчиво открывался — нежный, ждущий, просящий, до невыносимого прекрасный, до слез желанный — и Хонджун, прежде не уступавший никому, в безропотном трепете покорялся требовательности поцелуев, спускавшихся все ниже. Сорванная и отброшенная одежда темнела в углу контейнера; опустившись перед Хонджуном на пол, Сонхва покрывал лиловыми полумесяцами его бедра, скользил губами по сбитым коленкам, разминал и баюкал в ладонях ступни, не знавшие ласки; не целовал — боготворил его тело, отмечая и наполняя собой, делая послушным и разомлевшим, делая своим. Потерявшийся в ощущениях Хонджун дышал глубоко и мерно, зарывался дрожащими пальцами в отросшие пряди юноши, оттягивая и сжимая, жмурился до звездочек в темноте век — и совершенно не ожидал, что дразнящее тепло языка Сонхва сместится вдруг к его уязвимо открытой и налившейся желанием промежности. — Нет-нет, постой, погоди, — задушенно залепетал Хонджун, пытаясь подняться на превратившихся в безвольное желе локтях и терпя поражение. Сонхва тем временем самозабвенно оглаживал языком и губами вельветовую головку, очерчивал плетение венок на стволе, прикусывал кожу яичек, прокладывая цепочку поцелуев по шву вниз, и Хонджун дернулся от высокого надрывного звука, огласившего контейнер, запоздало понимая, что этим звуком был его собственный стон. — Сонхва, подожди! — Хонджун мой, — не вопрос — утверждение, властная уверенность во вкрадчивых нотках низкого голоса, в густой черноте устремленных вверх глаз. — Везде мой. — Сонхва потянул Хонджуна к краю постели, подхватил под колени, разводя в стороны. — И здесь — мой. — Он припал губами к ложбинке между ягодиц, и Хонджун с трудом удержал крик. Он сдался почти сразу, стоило только Сонхва юрко толкнуться языком вперед, забился, комкая простынь и содрогаясь всем телом, едва удерживаемом на весу руками юноши, застонал в полный голос — громко, надсадно, отрывисто, захлебываясь единственным оставшимся в блаженной пустоте именем. С жаром внимавший его зову Сонхва уверенно вел Хонджуна к сладостному изнеможению, не оставлял без внимания ни единый сантиметр его тела, интуитивно находя нужные точки и превращая любовника в оголенный готовый вспыхнуть провод. Едва ли Сонхва понимал, что делал, в полной мере; он не был сведущ в искусстве любви, не знал нюансов близости между двумя мужчинами — однако истовое желание юноши сделать Хонджуну хорошо полностью окупало всю его неопытность. И Хонджуну было хорошо. Хонджун задыхался, метался по взмокшим покрывалам, змеей извивался в чужих руках, умолял остановиться и умолял продолжать, что угодно, лишь бы прекратилась эта томительная пытка, лишь бы Сонхва освободил его, дав ясно мыслить и дышать всей грудью — и Хонджун едва не разрыдался, когда юноша и в самом деле отстранился назад. Вытирая блестящие от слюны губы, тяжело дыша, он замер, нависнув над Хонджуном, и тот всхлипнул, обжегшись горящим, неприкрыто голодным взглядом сверху. — Сонхва, — слабо позвал он, хватая трясущимися пальцами пустоту и беспомощно выгибаясь в спине. И юноша понял без слов, притянул к себе, вновь усаживая на колени и подхватывая легко, словно куклу. — Хонджун должен мне помочь, — несмотря на сорванную хрипотцу в голосе, Сонхва говорил по-прежнему мягко, перемежая слова нежными поцелуями и безмолвными обещаниями. — Он должен показать, как сделать ему приятно. — Еще один поцелуй в ухо, острота зубов на чувствительной до болезненности коже — укус, возвращающий Хонджуна на землю. Он заморгал, восстанавливая четкость зрения сквозь поволоку удовольствия, взглянул на Сонхва — и время для него остановилось. — Прошу тебя, Хонджун. Приглушенно рыкнув и отшвырнув назад опутывавшую ноги простынь, Хонджун толкнул Сонхва на кровать, заставляя откинуться на спину, забрался сверху, сжимая коленями бедра юноши и вслепую шаря по ним рукой. Хонджун не помнил точно, когда занимался подобным в последний раз, знал наверняка, что будет больно, но — плевать, на все плевать, кроме дурманящего запаха чужой кожи, кроме пульсирующей тяжести, давящей на вход, на все, кроме возможности наконец-то слиться воедино, став одним целым. Уткнувшись лбом в грудь Сонхва, Хонджун настойчиво двигал бедрами, постепенно привыкая к ощущению заполненности, тонко скулил, закусив запястье, и юноша пылко шептал что-то ему в макушку, пропуская спутавшиеся алые пряди меж пальцев. — Хороший мой, — проговорил Хонджун, поднимая голову; отчего-то перед глазами все расплывалось, а щеки холодило невесть откуда взявшейся влагой. Яростно отирая непрошеные слезы, Хонджун выпрямился, опускаясь на член Сонхва полностью, и русал с грудным стоном приподнялся следом, крепко обнял, сцеловывая крупные соленые капли с лица рыболова. — Любимый мой, единственный, мой, только мой! — Я так хотел бы стереть их все, — прошептал Сонхва, прижимаясь губами к шее Хонджуна, туда, где тянулись над трепещущей артерией полосы рубцов. Хонджун обхватил его лицо, поднимая и заглядывая — и его захолонуло от прямого взора, полного сияющей искренней преданности. — Так хотел бы, чтобы ничего этого не было с Хонджуном. — Ничего не было, — эхом отозвался Хонджун, вжимаясь в грудь юноши. Силы оставили его, и он мог лишь коротко подергивать бедрами, сжимая Сонхва в себе и содрогаясь от мучительного наслаждения и блаженной боли. — И ничего нет. Есть только мы и только сейчас. Прижавшись лбами, ловя губами рваные вздохи и стоны, они — не двигались даже, а медленно, тягуче покачивались, тонули друг в друге, сгорали в пламени зарождавшегося за ставнями рассвета. Еще несколько минут Хонджун намеренно продлял мгновение жгучего предвкушения перед падением в пропасть, стискивая Сонхва в своей тесноте и беспорядочно потираясь членом о его живот, а затем опустил ресницы и растворился — в биении его сердца, в его пятнавших влажную кожу прикосновениях, в его всхлипах в ритм с последними резкими толчками. В его неистовом, всепоглощающем, отчаянном удовольствии, криком рвущемся из груди. Перед глазами замельтешили белые точки, и Хонджун ахнул, роняя закружившуюся голову на мокрое плечо Сонхва. Тот зарылся лицом в волосы Хонджуна, пережидая затихавшие судороги и восстанавливая дыхание, а затем, не размыкая объятий, осторожно уложил впавшего в беспамятство любовника на подушку. Хонджун не знал, сколько времени прошло — когда он с неохотой вынырнул, наконец, из безмятежного тепла чужих рук, за окнами рассвело окончательно, и солнечные лучи выхватывали царивший на постели беспорядок и совершенно пришедшего в себя Сонхва. Остывший, растрепанный и даже в растрепанности этой великолепный, он лежал рядом, опираясь на локоть; подняв взгляд, Хонджун наткнулся на его улыбку, излучавшую восхищенное обожание и беззастенчивую влюбленность, и живо отвернулся, натягивая одеяло на нос. — Хонджун такой скромник, — ласково поддразнил его Сонхва, обводя вылетевшим из подушки перышком разрумянившийся профиль рыболова. — И это при таких незаурядных способностях! Вот уж никогда бы не подумал. — А я никогда бы не подумал, что у тебя окажутся подобные… способности, — пробурчал в одеяло Хонджун, все еще не желая покидать своего укрытия. — Кажется, мне стоит пересмотреть литературу для твоего обучения. — Я немного опережаю программу, — усмехнулся Сонхва, сгребая Хонджуна в охапку и покрывая его красные щеки поцелуями до тех пор, пока тот, смеясь и пихаясь, не вывернулся из хватки и не уселся на юношу сверху, совершенно забыв о своей наготе. Нависнув над Сонхва, вскинувшим в притворном смирении руки, Хонджун с нежностью оглядел его весело прищурившиеся глаза и яркий полумесяц улыбки. — Как насчет закрепления новой темы? — Я, конечно, рад — и немного завидую — твоему рвению к просвещению, — фыркнул Хонджун, непроизвольно морщась от липкости между бедер и неприятных ощущений в растянутых мышцах, — но я бы не отказался от небольшого перерыва. — Я сделал Хонджуну больно? — встревожился Сонхва. — Нет, рыбка, — Хонджун чмокнул его в нос и скатился с него на пол. — Но отдых, еда и сон — это то, что входит в определение «быть человеком». Сонхва понимающе улыбнулся и легко вскочил на ноги, устремляясь к холодильнику. Глядя, как он, презрев существование одежды, порхает по кухне, непринужденно мурлыча себе под нос, Хонджун подумал, что никогда еще не ощущал такой острой нужды в ком-то. Что бы ни происходило с Сонхва раньше, каково бы ни было истинное происхождение юноши — Хонджун не позволит забрать его никому.