Знакомые мелодии

Под куполом затянутого тучами беззвёздного неба темнел высокою громадою старинный замок Карлион; сменилась у ворот его стража; и казалось, что погружён замок в глубокий сон, но на самом деле — далеко не все обитатели его могли или желали сомкнуть глаза в ту тёмную ночь. Не мог уснуть великий чародей Мерлин; сидел он за столом в своих покоях, взирая на огонёк свечи немигающим взглядом, пока не заболели и не заслезились его старые глаза. Всё пытался увидеть он будущее в пламени, но всё было смутно и зыбко, лишь предчувствие беды заставляло неровно биться его сердце. А куда ж без беды и печали — не надобно быть волшебником, дабы сказать, что было у них это впереди. И видел он, как вздымаются вновь мечи, как свистят стрелы, как взмывает к небу колдовское пламя; будет это, будет без сомненья. Но кроме этого, кроме? Что случится ещё? Не мог видеть этого Мерлин — был он могущественным чародеем, так что многие считали его всесильным, но вовсе не являлся он таковым; сами приходили к нему пророческие виденья, тогда, когда следовало им; но тщетно взывал он к таинственной игре пламени, тени и света — не отвечала холодная вечность ему. Пройдёт время — и с горькой усмешкой подумает Мерлин о том, что не стоило прибегать к колдовству, не стоило искать в потустороннем мире помощи — следовало получше оглядеться вокруг, как делают это обычные разумные люди. Но не пришло ему это в голову — бился он в запертые ворота вечности, покуда Моргана лёгкой поступью кралась по коридорам замка мимо покоев бывшего наставника — и нынешнего главного врага. Не спалось в ту ночь и Максу Хорвату; стоял он у окна, вглядываясь в темноту, но ничего не искал он в чёрном бархате ночного неба — мысли его были далеко. Он принял решенье; он ждал, готовый к бою, нового поворота судьбы. Совсем юным явился он в ученье к Мерлину; намеревался Макс стать великим чародеем, и немало преуспел он в волшебных науках и рыцарском искусстве. И стал бы он лучшим из лучших, не будь у Мерлина ещё одного ученика — Бальтазара; все вокруг признавали их равными друг другу, и были они лучшими друзьями. А как же иначе, если большую часть своей жизни они делили трудности и радости ученья, а затем — тяготы и превратности войны между светлыми и тёмными волшебниками. Даже любили они одну и ту же девушку — красавицу Веронику, дочь герцога Корнуолльского, падчерицу самого короля Утера, такую же, как они сами, могущественную чародейку. Мечтать о ней — всё равно что пожелать снять звезду с неба, чтобы вставить в перстень вместо драгоценного камня и носить на пальце. Но есть особое наслажденье в том, чтобы любоваться сияющей звездой и лелеять несбыточную грёзу... Так считал Макс на рассвете своей юности; и представлял он иногда, как женится он на прекрасной принцессе, и станет тогда королём. Но прошли годы, и многое изменилось. Знал он, что великой дерзостью было надеяться на то, чтобы Вероника избрала спутником жизни своей человека, не принадлежащего к королевскому роду; толковал о том Мерлин обоим своим неразумным ученикам; но думал Макс — став женою принца или короля, разве не могла бы Вероника продолжить любить кого-нибудь другого? Почему бы — не его? Легко было рассуждать так наедине с самим собою! Но в присутствии Вероники, под спокойным взором её карих глаз не шли на язык дерзкие речи, и становилось ему ясно, сколь сильно отличается она нравом от своих сестёр — неверных королев, о которых шёпотом, втихомолку, говорилось всякое. И стремился Макс заслужить её расположенье и доверие, и рядом с нею он невольно становился мягче, и учтивее, и добрее; пока она была рядом, не гнал он с бранью нищего, а щедро одаривал его; улыбался ребёнку, на которого не обратил бы без неё вниманья, и предлагал помощь старику или женщине, хотя в глубине души желал бы пройти мимо. Были Максу наградой её улыбки, и благосклонные взгляды, и слова похвалы — и безнадёжно дружеское участие. Иначе было с Бальтазаром; и хоть самый строгий судья, самая дошлая сплетница ни в чём не смогли бы упрекнуть его или её — а всё же те, кто знал их близко, могли увидать и понять, что дорог Бальтазар сердцу Вероники больше всех на свете. И слышал однажды Макс, как припоминала она законы, коим подчинялись чародеи всех известных людям земель — что равны между собою люди, обладающие магическим даром... Верно это было, конечно, но всякий раз трудно оказывалось связать воедино законы людей обыкновенных с обычаями колдовского мира, и случались порою разные несчастья и беды из-за того, что забывали чародеи о том, откуда вели род свой. Знать оставалась высокомерна и заносчива, а чернь — слепа и неразумна. Но и те, и другие неслись сломя голову за помощью к волшебникам, когда приключалась беда, когда грозовою тучей нависала над ними жестокая рать властителей тьмы... Не раздумывал Макс, вступая на путь борьбы с тьмою — давно был сделан выбор его, ещё в те времена, когда привели его в старый замок Мерлина. С тех пор только и слышал Макс о том, что лишь на пользу людям следует обращать плоды искусства чародейства, да ещё о том, что самые великие волшебники — лишь слуги, на чьих плечах лежит тяжёлый долг — уберегать от всякого зла человечество; и что не нужно ждать иной награды, кроме мира на земле да покоя собственной совести. Тут вздыхал тяжело старик — не знал он сам ни того, ни другого... И думал Макс — хороши разговоры о долге и спокойной совести для седых стариков да малых детей, а такие, как он, молодые и сильные, созданы для того, чтобы черпать и черпать сокровища этой жизни, да наслаждаться ими сполна. Завоевал он в битвах с тёмной стороною рыцарскую славу, вдоволь повеселился, рубя головы врагов, но мало ему было этого. И уж не о королевской короне мечтал он, отнюдь; сами короли сложат свои регалии к ногам его, Максима Хорвата, когда станет он величайшим волшебником и обретёт власть надо всем, что на земле и под землею, над людьми и духами. Препятствием на сём славном пути стоял перед Максом учитель его Мерлин, а вместе с ним — и другие ученики его, в особенности же Вероника и Бальтазар; а вот могущественная ведьма Моргана, королева страны Гоор, могла стать соратницей ему, и с нею они поняли друг друга. Так размышлял Макс, стоя у окна и глядя на тёмное небо; и вдруг ощутил он, что не один в полуосвещённых свечами покоях. Обернулся он и увидел статную фигуру женщины в лиловом плаще — как же знакома была ему эта фигура, и этот плащ знаком был тоже! Откинула она капюшон, и открылось Максу белое лицо её, обрамлённое волнами распущенных чёрных волос... — Вероника! — ахнул он, не веря глазам своим; и подумал он, что удалось Моргане заколдовать её, как обещала она — в обмен на его службу. А девушка шагнула к нему, улыбаясь, и он сжал её своих объятиях, да так крепко, что она ахнула от боли; он склонился к её лицу, желая поцеловать, но она рассмеялась незнакомым смехом и с лёгкостью высвободилась из его сильных рук. Жутко было видеть это чужое выражение на знакомом лице; изменились черты её, взмахнула гостья рукой — и вот увидел Макс перед собою королеву Моргану. Так насмешлив был торжествующий взгляд её, что Макс из последних сил сдержался, чтобы не ударить эту несносную ведьму. Да и было это бесполезно — силы-то неравны. — Ах, какой злющий вид у тебя! — расхохоталась она. — Ну и ну! Не понимаешь ты весёлой шутки. — Не до смеху мне, королева, — нахмурился он, — это ты не понимаешь, видно, какие страдания причиняет безответная страсть. — Откуда знать тебе, что я понимаю? А впрочем, я пришла сказать тебе, что моё дело сделано, и обещание, тебе данное, я исполнила. Макс непонимающе огляделся по сторонам. — Так как же? Моргана тяжко вздохнула, возводя глаза к потолку. — Чему ты научился у Мерлина, кроме уменья драться как бешеный? — спросила она. — Сестра моя — сама не последняя чародейка. Навела я чары на неё, затуманила разум, смутила душу; но не могла же сделать её совсем дурочкой! Все бы заметили, да и тебе это едва ли было бы по нраву. Во всём остальном, кроме чувств к тебе, осталась она прежней. Так что дело теперь за тобою. По доброй воле она в твои покои не придёт и тебе дверей не откроет. Придётся тебе её выкрасть, и даже свадьбу сыграть — или хоть вид сделать... — Ты, королева, не только сама проницательность... ты — само коварство! Моргана улыбнулась, высоко подняв голову, и откинула за спину мешающие ей огненно-рыжие кудри. — Это предмет моей гордости. Но ты — неужто ты и впрямь вообразил, что моя власть настолько безгранична, что я просто приведу её сюда? — и Моргана обвела глазами комнату. — Если дело за одной только ночью, — продолжила она со странным смешком, — так я могла бы превратиться в неё... И концы вьющихся волос её начали стремительно темнеть. Но Макс почувствовал, что допустит огромную ошибку, если позволит ей принять облик ненавистной сестры. Он поймал свою посетительницу за запястья — куда осторожнее, чем прежде, — и склонился к её лицу. — Тебе не нужно ни в кого превращаться, Моргана, — впервые за последние годы он назвал её просто по имени, и она позволила ему это, — и власть твоя велика, больше, чем чья-либо другая... — Глупец, — произнесла она с обманчивой мягкостью, — тебе не стоило влюбляться в мою глупую, наивную сестру. Но если ты так хочешь — я помогу тебе немножко поумирать со скуки. — Что ж, всегда следует завершать начатое, — усмехнулся Макс, и больше они ни о чём не говорили. Лишь Моргана вновь повторила про себя: "глупец", когда её огненные кудри рассыпались по подушке; он воображал, будто она — в его власти, во власти его лести и мнимой страсти, а на самом деле — это ведь он окончательно запутался в расставленных ею силках. ...А Мерлин всё вглядывался в пламя оплывающей свечи; но вот огонёк мигнул и погас; старик склонил усталую голову на скрещенные руки, погружаясь в полусон, полный смутных и странных видений. Он не знал, сколько времени просидел так, между явью и сном; вдруг очнулся он, как от толчка. Тучи за окном развеялись; в узком оконном проёме мерцала крошечная звёздочка. Ничего не помнил Мерлин из того, что привиделось недавно, кроме одной картинки, короткой и яркой; но картинка эта успокоила его, смягчив отчаянную тревогу. Мерлин видел Бальтазара и Веронику, сидевших у очага; они выглядели здоровыми и довольными. Он что-то говорил ей, а она смеялась и качала головой, словно желала сказать: "надо же выдумать такую презабавную глупость!"; потом её улыбка из насмешливой вдруг стала ласковой и нежной. Она замерла с тем выражением светлой задумчивости на лице, какую можно заметить у женщин, которые носят под сердцем дитя и прислушиваются к его движениям; фигура её терялась в крупных складках широкого платья, но привычно-осторожный жест, каким она расправила вокруг себя расшитые ткани, чуть переместившись в кресле, тоже принадлежал будущей матери. Бальтазар с беспокойством взглянул на неё, но Вероника с улыбкой отмахнулась, — мол, всё в порядке, нечего трястись надо мной! — и о чём-то оживлённо заговорила. Но её слов, как прежде рассказа Бальтазара, Мерлин расслышать не мог. Голоса доносились до него, как лёгкое, далёкое эхо... ...Мерлин огляделся вокруг, с трудом выпрямляясь, разминая затёкшие руки. Он не мог знать, было ли это сновидение пророческим, или являлось лишь игрой усталого разума; возможно, то был лишь плод его размышлений о любви Бальтазара к Веронике, с которыми смешались впечатления прошедшего дня, когда она с видимым удовольствием таскала на руках маленького Гарета, а он, Мерлин, думал о том, что его ученице больше пристало быть матерью, чем славной воительницей. И хотелось старику верить в первое — в доброе предзнаменование. Он забыл, совершенно забыл о том, каким извилистым и долгим может оказаться путь к счастливым дням; но надежда мерцала впереди, как маленькая звёздочка — та самая, что в небе за окном вновь скрылась за густой пеленою туч. Но ведь и впрямь — даже за тёмными тучами блестят звёзды и Луна; они есть, они светят даже тогда, когда от нас временно скрыто их ясное сияние.