Знакомые мелодии

Крупные капли дождя ударяли по листьям деревьев, молотили по земле, размывая дорогу; шумела вздувшаяся от долгих дождей река; который день безутешно рыдало осеннее небо, а ручьи и реки отвечали ему яростным ревом. Сила стихии — слепая, не злая и не добрая, и на самом деле не жалеет она никого, ни на кого и не гневается. Но отчего-то легче иной раз становится на душе, если сказать себе, что природа оплакивает павших в бою, и дождями стремится смыть с лица своего кровь, которой люди вновь и вновь щедро орошают землю. А быть может, так оно и есть? Ведь и самый мудрый, самый искусный чародей до конца не ведает всех секретов природы, всех тайн мирозданья, и порой даже не знает, что ждёт его самого и тех, кого он ведёт за собой... Бальтазар ехал верхом впереди отряда; держали они путь свой в город, лежавший неподалёку от замка Мерлина. Глубокая осень вступала в свои права, близилась зима, а с нею и затишье в войне — там, где сражались обыкновенные рыцари и бароны; а волшебникам ни слякоть, ни холод — не помеха. Вот и сейчас конь Бальтазара ступал по размякшей дороге, и скользкая грязь превращалась в твёрдую землю. Жаль только, что если сравнивать жизнь человеческую с дорогой, происходит порою наоборот: чересчур неожиданно становится твёрдая земля зыбким и топким болотом, дрожит под ногой и грозит затянуть в жадную, ненасытную трясину. И никакая магия тут не поможет — нет, нет и нет... Бальтазар молчал, и ехавшему чуть позади него оруженосцу казалось, что он так погружён в свои мысли, что не видит и не слышит ничего; на самом деле взгляд его привычно вбирал всё, что было вокруг — смазанную дымкой дождя линию горизонта, кусты по краям дороги, с ветвей которых облетали последние листья, движенья воинов, что ехали позади. Оруженосец почтительно хранил молчание, сочувствуя своему господину и сожалея о том, каким он был прежде и каким в последнее время стал. Раньше Бальтазар смотрел живее и веселее, и чаще острой шуткой, а иногда и резким, но метким словцом рассеивал те грозовые облака, что иной раз собираются над головами и самых лучших, самых преданных воинов. Он и теперь пытался порою шутить, и делать вид, что всё с ним в порядке, но мало кого могла обмануть притворная весёлость. Оруженосец всей душой сочувствовал ему: нет ничего удивительного, что не мог он забыть прекрасную, благородную Веронику, и очень жаль, что полюбила она другого; юноша и сам поклонялся ей издали, как святой, и трепетал, когда она проходила мимо. Сейчас Вероника была далеко, в Карлионе, у одра страдающего от ран брата и умирающей матери, вдовствующей королевы Игрэйны. Занемогла королева после того, как узнала, каким чудовищем обернулась одна из её дочерей, коварная королева Моргана. Юный оруженосец и сам поражён был изрядно, когда разнеслась весть о том, что при помощи колдовства украла Моргана чудесный меч Экскалибур у родного брата и заставила славного рыцаря Акколона, своего возлюбленного, выйти против короля Артура с его собственным мечом. Был убит Акколон в бою, а Артур выжил, но был тяжко изранен. Дико и странно выходило: родная сестра едва не погубила короля; правда, другая сестра теперь делала всё, дабы спасти его. Юному оруженосцу трудно было в такое поверить — прежде, чем попасть в ученье к чародеям, жил он в родительском замке в глубине лесов, и были в его семействе все добры и честны друг с другом. Слыхал он прежде о вероломстве и коварстве, да только видеть его вблизи не приходилось. А теперь, выходит, бывшая ученица великого Мерлина, сестра прекрасной Вероники и самого короля — и есть та жестокая тёмная сила, которой все они противостоят. Будто нет твёрдой почвы под ногами, и никому довериться нельзя; так и сказал он однажды Бальтазару. Тот возразил: нет, мол, напротив, теперь знаем мы, с кем выходим на битву, а знать врага в лицо — всегда лучше. Хороший человек Бальтазар, и можно положиться на него. Какая бы печаль не лежала на его сердце камнем, а долг свой исполнит он свято и честно. Как-то до юного оруженосца долетели разговоры: мол, сказала королева Моргана, что такого, как Бальтазар, можно лишь убить, а иначе с ним и не справишься; и обещала ему самые страшные казни, и одну приберегла напоследок — особенную, будто уже началась она, да только сам он о том и не ведает, а узнает — поздно будет. Когда передали те слова Бальтазару, он ответил, что при всём могуществе Морганы — руки у неё коротки, да пригрозил, чтоб не смели больше его воины преклонять слух к сплетням и всякой болтовне; а если кому хватает времени на досужие разговоры — он им быстро дело найдёт. А всё же мненье Морганы было лестным для рыцаря и чародея, думал оруженосец. Вот показались впереди городские стены и башни; несмотря на долгий дождь, холодный и нудный, городские жители вышли на улицы приветствовать войска; и от этого стало у всех на душе теплее. Часть крупного отряда осталась в городе; юный оруженосец всюду ездил и ходил за Бальтазаром, следившим за тем, где и как разместятся вверенные ему воины, и не без тайного сожаления готовился отправиться со своим господином в замок Мерлина, куда прибыл на днях великий чародей. Но Бальтазар, собираясь уезжать, сказал юноше: — Ну, куда же ты собрался? Беги же к ней, ведь все глаза, должно быть, проглядела! Она была милой и славной девушкой, дочерью местного купца; обладала она волшебным даром, пробыла год в ученье у Мерлина, но труден был для неё долгий путь ученичества, и вернулась она домой, оставив в душе юного оруженосца след неизгладимый. Мог он, конечно, восхищаться издали величавой принцессой Вероникой, но сердце его принадлежало смешливой купеческой дочери. Юноша бросился было бежать, но вдруг остановился и развернулся. — Что стряслось? — спросил Бальтазар. — Да ведь... люблю я её, — проговорил оруженосец, переминаясь с ноги на ногу, — родители мои — добрые люди, узнали бы её — полюбили бы! Но ведь не зная... а они гордые, пусть и добрые. Понимаете, отец её сказал: если мы до тех пор, пока я не вернусь сюда, всё будем любить друг друга, он даст своё согласие... Но мои... если они рассердятся на меня... — тут он выпалил единым духом: — если случится такое, вы заступитесь за нас? Объясните им? Они ведь не знают законов мира волшебного, а меня, чего доброго, и слушать не станут: мол, молод ещё... знаю, не время, и... — Отобьёмся! — махнул рукой Бальтазар и улыбнулся почти как прежде — весело. — Беги же к ней... только приберись сначала, весь в грязи, как поросёнок! — крикнул он ему уже вдогонку. Юноша на ходу взмахнул рукой, и наряд его преобразился в чистый и яркий, праздничный; и побежал он к купеческому дому, где ждала его милая невеста. С чуть грустной улыбкой поглядел ему вслед Бальтазар и отправился в замок Мерлина.

***

Старинный замок всё так же, как прежде, возвышался на холме; сквозь дымку дождя виднелся свет на башнях, в узких окнах, да над крепкими воротами. Бальтазар смотрел на него и вспоминал о Веронике, о друге своём Максе Хорвате, думал о юном оруженосце — и о том, что именно в этих стенах вступили все они на зачарованную землю — на территорию Великой страны, страны весенней, имя которой — Любовь. Теперь можно было немного вспомнить об этом — прежде чем вновь погрузиться в думы о прошлом и будущем, о предстоящей военных действиях и о том, что может вытворить коварный неприятель. Вероника едва ли сумеет приехать в ближайшее время к наставнику; нельзя сейчас оставлять короля, тяжко израненного, и несчастную королеву Игрэйну; и должен быть, в конце концов, сильный и верный человек в Карлионе. Что ж, лучше и не встречаться им нынче. Знал Бальтазар, что никогда не забудет её, да и не пытался позабыть; но понимал он, что самый вид его тревожит и смущает Веронику с тех пор, как объяснились они окончательно в тихом саду королевского замка. Печалью и состраданием светился взор её, когда сказала она, что дорог он ей как брат — самый лучший и близкий, но сердце её отдано другому. И этим другим был друг и соратник его — Максим Хорват. Что ж, если уж не Бальтазара полюбила она, то по крайней мере он знал, что избрала она человека достойного, и вышла за него по любви. Гораздо тяжелее было бы перенести Бальтазару, вздумай Вероника принести себя в жертву выгоде королевства и выйти замуж за того правителя заморской страны, чьи старшие сыновья были её ровесниками. А ведь чего доброго — могла бы она пожертвовать собой, с неё такое сталось бы! Лишь Мерлин вновь неприятно поразил Бальтазара, давая странный совет ему — увезти Веронику силой; будто бы знал наставник, что следует так поступить — да только объяснить не мог толком, отчего это ему так кажется. Впервые в жизни резко говорил с учителем Бальтазар, и тот — растерянный старик, — с удивительной кротостью принял и снёс от ученика необыкновенную дерзость. С болью и ужасом замечал Бальтазар, как слабеет их наставник, не столько телом, сколько душою и разумом; снедали его тревоги и сожаления, и сорвалось однажды с языка его страшное: "устал я, устал я жить!". Жалел его ученик, щадил, сколько мог, но прежнее безграничное уважение и доверие ушли, ушли безвозвратно. И всё чаще чувствовал Бальтазар, что остаётся он в одиночестве, лишь на себя самого может опереться и понадеяться; а между тем едва ли не все вокруг жаждали опереться на него. Нет, нет, по-прежнему он мог верить Веронике и Максу, надеяться на них, знать, что вместе они, плечом к плечу, сражаются — даже сейчас, когда все трое в разных местах оказались, и действуют по отдельности. А всё-таки ничего не будет так, как прежде... Трудным и суровым было учение у великого Мерлина. Никого не щадил он, требовал многого, часто казалось — большего ждал, чем мог человек выполнить. Но был он и справедлив, и попусту (ну, почти никогда) не придирался, а в беде поддержать мог — ровно настолько, насколько необходимо. Всякий, кому говорили: "вот, это ученик Мерлина", глядел на этого ученика с почтением и чуть ли не состраданием: много, много, значит, выдержал, много испытаний перенёс! Но сейчас Бальтазар смотрел на старый замок, как на доброго друга, и думал — счастливое то было время, самое счастливое и светлое! Вспоминалось ему, как впервые прибыл он сюда — и первым, кого увидел, был Макс Хорват. И много лет они были друзьями, с тех пор, как встретились здесь — во дворе замка Мерлина. Максима Хорвата привезла его тётка, тоже чародейка; его сопровождал целый поезд с богатой поклажей и роскошными дарами для великого волшебника. Бальтазар пришёл сам, в одиночку. Его мать умерла несколько лет назад, и рана от этой потери ещё не успела затянуться, как ушёл из жизни отец — некогда храбрый и славный воин, служивший ещё великому Амброзию; он угас от последствий старых ран, много лет не дававших ему покоя. Отец знал, что Бальтазар станет чародеем, и всё собирался отвезти его к Мерлину, да болезни и немощи помешали. Уже на смертном одре он взял с сына клятву, что тот сам отправится к "верховному магу", как называли Мерлина. И вот Бальтазар был здесь. Мальчики некоторое время смотрели друг на друга. Под взглядом чистенького, разодетого в пух и прах Макса Хорвата Бальтазар вдруг отчётливо ощутил, что обувь у него дырявая, одежда, некогда добротная, вконец истрепалась, а сам он с ног до головы покрыт дорожной пылью. Бальтазар не знал, что трудный путь к учению, пройденный в одиночестве, преподнёс ему дары иного рода; раньше времени повзрослев, он стал сильнее. Он уже знал себя, знал, на что способен; Максу ещё только предстояло сделать первые самостоятельные шаги на жизненном пути. И начал эту самостоятельную жизнь Макс так себе: задравши нос, принял он вид высокомерный: — Ты кто? — спросил Хорват, прищуриваясь. — Откуда взялся? — Я — Бальтазар из замка Блейк. А ты-то кто такой, король или, может, византийский император? Макс покраснел: — Я тебе покажу, как насмехаться над сыном рыцаря! Ты, небось, поварёнком служил в этом своём замке, а туда же! — Это я тебе покажу! — рассердился Бальтазар. — Мой отец был храбрым рыцарем, самым лучшим на свете! — Фи! Разве сыновья рыцарей бывают такие оборванные, как ты? Настоящие рыцари оставляют своим детям богатое наследство... — Мой отец оставил мне в наследство свою славу! А это подороже будет! — Выдумываешь. Сыновья рыцарей такими не бывают. — Я!? Выдумываю!? В следующий момент они уже катались по земле. Но тут вдруг раздался визгливый вопль: — Ма-акс! Чьи-то сильные руки растащили их в разные стороны. Бальтазар, поёживаясь, поднял глаза и увидел белоснежную бороду человека, державшего его за руку повыше локтя; Макса Хорвата незнакомец ухватил за шиворот. Над седой бородой Мерлина — разумеется, это был он! — удивительно молодо сверкали тёмные глаза. Рядом стояла полная дама в богатых одеждах — немолодая, но ещё красивая. Она всплеснула руками: — Макс! На кого ты похож! О, господин мой Мерлин, я прошу прощения... на самом деле он разумный, воспитанный... Чародей усмехнулся, прерывая её объяснения, отпустил мальчишек и обратился к Бальтазару: — А ты, значит, и есть Бальтазар Блейк? — Откуда вы знаете? — изумился он. — Я, брат, всё знаю... — ответил Мерлин таинственным голосом, но тут же пояснил, смеясь: — ты же тут на весь двор орал: я, мол, Бальтазар, из замка Блейк! — и добавил серьёзнее: — Что ж, посмотрим, каковы вы окажетесь в ученье. Из-за чего стряслась сия великая битва? Бальтазар посмотрел на Макса, Макс — на Бальтазара, и оба опустили глаза долу. — Мир? — спросил Мерлин. Мальчики протянули друг другу руки. — Ох, и хлебнёте вы хлопот теперь, господин мой Мерлин! — воскликнула дама, неодобрительно косясь на Бальтазара. — Ничего, ещё подружатся, вот увидишь. Затем Мерлин кликнул слугу и послал новоявленных учеников в замок — отмываться. Когда они уходили, им вслед неслись сбивчивые объяснения дамы, прерванные спокойными словами Мерлина: — Мелисандра, пусть у мальчика останутся необходимые ему вещи, а остальное вези назад. Не нужно мне твоих даров, я не беру за ученье платы. И обещать тебе ничего не могу. Чародейство — великое искусство, и неизвестно, кто и в какой мере сможет постичь его... У входа в замок Бальтазар ещё раз обернулся. — Это твоя мама? — спросил он у Макса. — Нет, это моя тётка. Приставучая — смерть! А мама, — уже тише добавил Макс, — мама умерла. Заносчивого маленького вельможу как ветром сдуло, на его месте был обычный взъерошенный мальчишка, и Бальтазар увидел в нём собрата по несчастью. — А твоя?.. — спросил Макс, видимо, уже догадываясь, каков будет ответ. — Тоже... Мерлин оказался прав: они действительно подружились. Стали лучшими друзьями, как частенько повторял Макс. Оба были талантливы и сильны, и среди остальных учеников заметно выделялись. Вскоре другие дети перестали даже пытаться соперничать с ними. Было ясно, что в изучении искусства волшебства эти двое достигнут самых высоких степеней, а быть может, станут и равными Мерлину. А потом появились в замке Мерлина две новые ученицы — падчерицы самого короля Утера, красавицы Моргана и Вероника. Моргана казалась уже совсем взрослой девушкой; ей исполнилось четырнадцать лет, она желала выглядеть настоящей знатной дамой и потому свысока смотрела на одиннадцатилетних "детей", коими в её глазах были и Вероника, и Бальтазар, и Хорват. Казалось, она их слегка презирает; впрочем, Моргану никак нельзя было упрекнуть в том, что она сказала или сделала кому-то нечто неприятное. Если она кого-то и задевала, то всегда выходило, что это ненамеренно, и только чересчур обидчивый человек мог бы усмотреть в её словах или делах злой умысел... Вероника же никого не презирала, она любила весь белый свет. Её смех звенел, как весенний ручеёк, и сама она была как весенний день на исходе мая, когда всё вокруг цветёт, а солнышко греет ласково, не опаляя жаром. Порой и на это "солнце" набегали тучки, но Вероника обладала счастливым даром не сердиться и не обижаться долго. Первое время она очень скучала по монастырю, по доброй настоятельнице, многим монахиням и послушницам. Все они, по её словам, были чудесными людьми, каждый по-своему. Одна монахиня, слепая от рождения, пела в хоре так, как, наверно, ангелы на небесах поют, и умела совсем-совсем обходиться без чужой помощи, хоть не различала даже света и тени. Другая была особенно искусна в переписывании книг и так много знала, что некоторых учёных мужей могла заткнуть за пояс. Третья же букв не различала и слова молитв иной раз путала, так что и смех, и грех выходил, но такая она была добрая и ласковая, что к ней с любой бедой прийти можно было, любой радостью поделиться хотелось. И больше всего Вероника желала походить именно на неё. Неудивительно, что она по ним скучала. А вот у Морганы сожалений не заметно было. Теперь, когда прошли годы, когда ясно стало, кто есть кто, этот факт бросался в глаза Бальтазару, как некое предзнаменование. Но тогда, в те далёкие счастливые времена, он о Моргане и не думал. Все его помыслы занимала Вероника. Он и сам не заметил, как это произошло, а только вдруг стала она ему дороже и ближе всех на свете, и он готов был сделать всё, чтобы развеять её печаль и доставить ей радость. — Знаешь, Бальтазар, — ответила Вероника однажды на его вопрос, отчего она так задумчива, — припомнилось мне то время, когда нас с Морганой привезли в монастырь. Мы тосковали тогда по дому, по Корнуоллу, по песням моря; теперь скучаем по монастырю; и думается мне — придёт время, и будем мы тосковать по нынешним местам, по всем людям, к кому здесь привяжемся... неужто всю жизнь так — с кем-то непременно расставаться?.. Её доверительный тон обезоруживал и привлекал. Казалось, она не сомневалась, что все люди вокруг — хорошие, а её собеседник достоин самой глубокой искренности. И Бальтазару хотелось сказать ей что-то утешительное, но... жизнь была и оставалась чередой встреч и расставаний — в свои одиннадцать лет он это знал и ничего не мог с этим знанием поделать. Зато он мог придумать кое-что другое. — Знаешь что, Вероника? Здесь, в холмах, ветер порой шумит в вересках так, что похоже, будто это шум моря. По крайней мере, так говорят. Я не знаю точно — никогда не слышал моря, но... Они бродили в холмах, и Вероника, закрывая глаза и кутаясь в мягкую накидку, слушала песни ветра. Она сказала, что эти песни и впрямь похожи на шум волн морских. Возможно, она это сказала ради Бальтазара, из благодарности к нему; в отличие от своей старшей сестры, она никогда, никого не хотела обидеть или задеть — даже слегка, даже ненароком. Это выходило у неё само собой. Как-то незаметно Бальтазар рассказал ей свою собственную нехитрую историю; в глазах Вероники блестели слёзы сострадания к его сиротству, она ведь и сама потеряла отца — да и мать, если уж на то пошло; но, рассказывая ей о своих родителях, Бальтазар вдруг понял, что острая боль утраты стала глуше, сменившись светлой и благодарной памятью. В её присутствии всё казалось лёгким и ясным, любые трудности теряли свою тяжесть, и даже мрак беззвёздной ночи становился не таким уж непроглядным. Каким-то образом ей удавалось, при всей мягкости и доброте, не терять поистине королевского достоинства; ни один слуга не слышал от неё по-настоящему резкого слова, она могла протянуть руку нищему, упавшему в грязь, но грубое панибратство и пошлость никогда не касались её. Вероника была чиста и светла, и вскоре Бальтазар начал догадываться, что она даже слишком светла для той судьбы, какую ей избрали — и какую она приняла со свойственным ей кротким достоинством. Трудное ученье давалось ей сравнительно легко, всё было на её стороне — прекрасная память, усердие и прилежание, не говоря уже о редком магическом таланте. Но сила даётся человеку для того, чтобы служить; а служение светлого чародея в нынешние неспокойные времена заключалось в борьбе с тьмой — жестокой, безжалостной, кровавой подчас борьбе... ...Но всё было хорошо, пока зарево будущих пожаров лишь смутно маячило впереди; всё было хорошо, пока они были невинными детьми, которым будущее рисовалось в красках самых радужных и ярких. Пришло время, и вместе они услышали шум моря, и увидели далёкие страны, где солнце было ярким, а древняя земля хранила память о великом прошлом Римской империи. Но годы катились, летели вперёд, подобно волнам реки, что сначала течёт по равнине, тихая и спокойная, а потом яростно бурлит и шумит на каменистых порогах. Мерлин не раз и не два предостерегал учеников своих — и Бальтазара, и Макса, — от излишнего восхищения прелестной Вероникой; порой старик становился назойливым и резким, излишне — как казалось Бальтазару, — сурово напоминая, что они не имеют никакого права о ней мечтать. Кто они — и кто она! И нечего, говорил Мерлин, думать и вспоминать о том, что чародеи стоят особняком относительно остальных людей — людей обыкновенных, раз и навсегда разделённых по рождению и роду занятий. Всё это было, конечно, справедливо, и ученики молча сносили упрёки и наставления, не достигавшие, впрочем, своей цели. Бальтазар охотно признавал, что Мерлин прав, что он Веронике не ровня — но он не мог перестать любить её, как не мог перестать жить и дышать. Эта любовь росла вместе с ним, постепенно превращаясь из детской дружбы в чувство гораздо более глубокое и сильное; он не задумывался о том, как именно сложится судьба их — знал только, что всегда будет служить ей, защищать и любить её, пусть ему не будет позволено даже коснуться края её платья. Доброе мнение Вероники, её уважение будет ему единственной наградой. Макс, верно, собирался избрать такую же судьбу; они никогда не говорили об этом между собой, и негласное соперничество до сих пор не отравляло их дружбы. Но жизнь сложнее, чем строфа из песни — пусть даже самой прекрасной песни. Бальтазару помнился один летний полдень, сад во внутреннем дворе Мерлинова замка, где цвели алые розы, которые Вероника срезала для колдовского зелья; от ярких цветов словно алый отсвет падал на её лицо — не то сосредоточенное, не то сонно-мечтательное; вот она выпрямилась, улыбнулась своим мыслям; Бальтазар вдруг заметил, какой она стала высокой. Словно в один миг исчезла девчонка, и появилась юная женщина, чей взор, случайно брошенный из-под ресниц, обжигал сильней огня, опалял сильней лучей полуденного солнца... Встретив его взгляд, Вероника будто очнулась от своей мечтательной задумчивости, вспыхнула ярче распускавшихся вокруг неё цветов и убежала в дом. С тех пор всё труднее и труднее было с достоинством покоряться закону и обычаю. Мысль о том, что Вероника, следуя своей королевской судьбе, выйдет замуж за какого-нибудь короля или королевского сына, которого не будет любить и который, возможно, посмеет не любить её, была невыносима. А ведь Моргана стала женой Уриенса, властителя страны Гоор, и никто этому не воспротивился. Но то была Моргана... Да, то была Моргана! Её трудами Мерлину и ученикам его скоро стало не до собственных дел и сердечных переживаний. То есть это нынче они знали, что за поднявшимися на битву ордами тёмных чародеев стояла она, а тогда... тогда вовсе не казалось удивительным, что после смерти Утера поднялись друг на друга бароны и рыцари, деля королевство и сводя старые счёты, а тёмные силы, пользуясь всеобщим смятением, поднялись против всего живого, оставляя на своём пути лишь выжженные, опустошённые края, где в развалинах выл ветер, оплакивая невинно погибших. Будь на то воля Бальтазара, Вероника ничего бы этого не увидела. Но они были равны в могуществе и силе; Мерлин выучил её, как учил всех, сделав из принцессы и воина, и целительницу, и служителя высших степеней искусства и науки чародейства. Верная долгу, она шла в огонь, но первый шаг дался ей тяжело, тяжелее даже, чем можно было представить. Бальтазар знал, что Вероника не создана для этой кровавой борьбы. В его памяти навсегда запечатлелся тёмный силуэт всадницы на холме, у подножия которого лежало то, что ещё недавно было городом — а теперь стало общей могилой для всех его жителей, от мала до велика. Заметив, что Вероника куда-то исчезла из их лагеря, Бальтазар быстро последовал за ней — но, нагнав, не посмел приблизиться сразу. А приблизившись — не смог заговорить. А над развалинами плыл дымный туман; кони беспокойно переступали ногами и прядали ушами, чуя смерть, витавшую над полуразрушенными улицами; стаи воронья носились в воздухе чёрной тучей, словно россыпь тёмного колдовства. Они опоздали. — Тот человек, которого вчера я не смогла убить… он тоже был здесь, верно? — спросила Вероника, не оборачиваясь. — Да, их отряд проходил здесь. Он наверняка участвовал в этом, — ответил Бальтазар. Вероника никогда, ничего не боялась. Самые сложные, рискованные чары, самые суровые испытания не заставляли её бледнеть и колебаться. Она никогда не отступала. Она и накануне не испугалась, не повернула назад... Но не окажись рядом Бальтазара и Макса, не было бы уже на свете никакой Вероники, дочери герцога Горлуа и ученицы Мерлина. До последнего надеялась она, что не придётся ей применить те опасные знания, что преподал ей Мерлин; переступить запрет «не убий» оказалось для неё гораздо сложнее, чем можно было себе представить. И она позволила бы себя убить, не в силах отразить тёмное заклятие и уничтожить того, кто наступал на неё. — Королева Игрэйна осталась вдовой, совсем одна, — произнёс Бальтазар, предполагая, что, возможно, Вероника могла бы уехать к матери — хоть ненадолго сбежать из окружавшего из огненного ада. — Она в том монастыре, где мы с Морганой прежде воспитывалась, Бальтазар. Она там не одна. «Она не звала меня» — повисло в воздухе. На послание Вероники с соболезнованиями по поводу смерти Утера, царственного супруга Игрэйны, пришёл приличествующий ответ, из которого следовало, что Вероника должна оставаться там, где была. Королева полагала, что так будет для её дочери безопаснее; не представляла она, как далеко продвинулась та в изучении чародейской науки и кем могла — обязана была — стать теперь. — И всё же… — Нет. Он так и не смог отговорить её не спускаться вниз, к пепелищу, а она — так и не смогла прогнать его прочь. Каким бы страшным не было испытание, к какому она сама себя приговорила, в глубине души Бальтазар понимал — если решилась она оставаться в войске, следовало ей выучиться ненавидеть. В полном молчании вернулись они в лагерь; на следующее утро Вероника вышла из своего шатра такой же, как была — спокойной и светлой, но с того дня не приходилось более опасаться, что в бою она не сможет поднять на врага руку. Мерлин как-то дал понять, что знал, куда она отправилась в тот вечер. Бальтазар изумился: — И вы позволили ей уйти одной? Мерлин лишь усмехнулся, и тут же понял Бальтазар свою ошибку: — Так мне не показалось... Вы всё-таки шли за нею следом. — Да, пока не пришёл ты. И что с вами делать? Опасное дело эта война, опасное! Вы тут наравне. Но помни: ты ей не ровня... Бальтазар вздохнул и отвёл глаза. Время шло, дни летели без счёта, и вот тьма отступила, растаяла; словно змеи — под камни, оставшиеся в живых чёрные маги попрятались в свои убежища, шипя об отмщении. Война стихла на время, примирились между собою бароны, и последние их колебания и смуты рассеялись в Карлионе: юного Артура признали королём. А Бальтазар глядел на его прекрасную сестру, принцессу Веронику, и понимал, что любит её всем сердцем и отпустить не может. Поклоняться ей издали, как было бы прилично, — значило оставить её на произвол судьбы, а этого он делать не собирался. Но оказалось, что Вероника полюбила другого. А ему, Бальтазару, только и осталось, что хранить в памяти воспоминания. Вот девочка, которая с закрытыми глазами сидит среди вересков, прислушиваясь к песням ветра; вот та же девочка, склонившаяся над книгой; юная девушка среди алых роз; вот храбрая воительница в тёмном плаще — стоит, опираясь о меч, смотрит вдаль; вот принцесса на королевском пиру — нарядная, оживлённая, будто и не говорила вовсе, что никогда больше не сможет улыбаться. Смогла — но улыбка не та, и смех не тот, что был у невинной девочки, не знавшей, до каких бездн жестокости и озлобления может опуститься человек; не знавшей, сколько отчаяния и муки может выдержать человеческое сердце, не остановившись и не очерствев. И она же — в саду королевского замка, сидит, опустив глаза на сцепленные на коленях руки, произносит, словно через силу, слова неумолимого отказа... Теперь Вероника вновь пребывала в Карлионе, рядом с Артуром и Игрэйной. Слишком много горя, слишком много. И каково же там Веронике — одной метаться между с двумя тяжело больными? Разумеется, у неё под рукой были сонмы слуг и лучшие целители королевства. Да только можно ли им было доверять — вполне доверять? Бальтазар знал Веронику достаточно хорошо, чтобы сожалеть, что нет рядом с ней никого, кто сказал бы ей — "ступай, отдохни, побереги собственные силы — они ещё понадобятся тебе". Бедная Вероника! Бальтазар подъехал к замку, остановился, ожидая, пока спустится подъёмный мост; на краткий миг показалось ему, что видит он во дворе Мерлина и их самих — троих учеников его, юных, исполненных сил... Но Мерлин стоял там один — прямой, одинокий и гордый старик, он коротко приветствовал Бальтазара, скрывая за сдержанностью этой радость, что ученик вернулся цел и невредим. ...Осенний дождь всё шумел и рыдал, а поток воды во рву, что окружал замок Мерлина, отвечал дождю неистовым рёвом. Всякому, кто ступает на дорогу, что ведёт в Великую страну, следует помнить, что у алых роз, благоухающих в летний полдень, есть шипы — и шипы острые; что приходят холодные осенние дни, и розы облетают, обнажая шипастые ветви, а дожди льют без конца, и реки выходят из берегов; приходит время разлук, тревог и треволнений, когда нет покоя, когда не до отдыха, а порой и не до сна. Многие люди в такие ненастные осенние дни раз и навсегда сворачивают с дороги, навсегда покидая Великую страну. Но Бальтазар не собирался отступать — он шёл вперёд, куда звал его долг, а в сердце его любовь продолжала расцветать тысячей первоцветов.