Знакомые мелодии

За окном ветер гнал волны тумана — крошечные капли воды висели в воздухе, и пока не стемнело совсем, видно было, как они колышутся над крышами и холмами; зябко, сыро, неуютно было на дворе, но в стенах королевского замка царило тепло; весело трещали в очаге поленья, разгоняя сырость и холод. Но голоса людей и поступь их была тихой — на лицах всех, от юной королевы Гвиневер до последней кухонной служанки, лежала тень. Уже несколько дней пребывала в забытьи мать короля Игрэйна; её сердце едва билось, и никого она не узнавала. Золотоволосая Гвиневер, новая королева Камелота, переводила печальный, недоумевающий взор со своей свекрови на Веронику, новоявленную сестру, хлопотавшую у постели больной, в который раз тщетно взывавшую к ней. Нет, не проснётся больше королева Игрэйна! Никогда прежде не видела юная Гвиневер умирающих, но отчего-то понимала: когда так заострились черты лица, так исхудали и пожелтели руки, надежды на выздоровление нет. С сожалением глядела на Веронику юная королева, не зная, как выразить сострадание чужому горю. Поздно приехала Вероника в замок: прежде, чем попасть в Карлион, ей и супругу её требовалось опрокинуть вражеское войско. А когда они прибыли в королевский замок, Игрэйна уже лежала в забытьи и никого не слышала, никому не отвечала. Когда принесли в замок окровавленного Артура, тяжко израненного в бесчестном бою с Акколоном, когда стало известно, что королевская сестра Моргана — главная виновница несчастья, упала Игрэйна как подкошенная, и все испугались, что она умерла. Но жизнь ещё теплилась в ней; пока боролся со смертью сын, медленно и постепенно сдавалась мать. Бедная Гвиневер, по-детски глотая слёзы, металась между молодым мужем и свекровью; все придворные, знаменитые мужи и почтенные дамы, вдруг обратили взоры на королеву-девочку, возлагая всю ответственность на неё. К счастью, рядом были сэр Эктор и его жена, названые родители Артура; их присутствие духа, советы и помощь были поистине неоценимы. А вот сестры короля, Вероники, Гвиневер побаивалась: знала она, что Мерлин отговаривал Артура от женитьбы на ней, и опасалась, что ученица великого чародея будет предубеждена против неё. Но напрасны оказались сомнения — Вероника отнеслась к юной королеве одновременно почтительно и по-сестрински тепло. Когда она приехала, Артуру стало легче; удалось чародейке снять тёмное заклятье, наложенное Морганой, и раны, нанесённые верным мечом, стали заживать лучше, а лихорадка прошла. У Гвиневер отлегло от сердца; уверилась она, что молодой муж её, которого она ещё любила со всем пылом первой девичьей любви, выздоровеет. Вероника объясняла ей, как менять повязки и смешивать лекарства, и говорила, улыбаясь: — Твоё общество, королева, лучшее лекарство для брата... И впрямь, Артур словно расцветал, когда она сидела рядом с ним и беседовала о пустяках, или же вовсе молчала и смотрела в его задумчивые добрые глаза; выражение его лица смягчалось, и король, храбрый воин и мудрый правитель, превращался в славного влюблённого юношу. Вероника оставляла их одних — они и не замечали, как она тихо покидала покои, где царило возвращение к жизни, и уходила в комнаты, где жизнь угасала. Верные служанки королевы Игрэйны сменялись у её ложа; они отступали в тень, опуская глаза, когда к ней приближалась дочь. Эти женщины не знали Вероники; многие боялись её, могущественную чародейку. Но и она, при всех своих познаниях и талантах, не могла победить смерть. Она сумела бы, конечно, продлить существование королевы, как однажды продлил дни больного Утера Мерлин; но то было бы напрасное увеличение мук. Гвиневер не знала, как выразить своё сочувствие ей; оставив дремлющего Артура, от которого скрывали всю тяжесть состояния матери, она как-то вошла в покои Игрэйны, села рядом с Вероникой и взяла её за руку; другой рукой та держала бессильную руку умирающей. — Не раз она являлась мне во сне, — вдруг произнесла Вероника, — и всё желала, чтобы я что-то спросила у неё; всё напоминала мне об одном старом разговоре. И я спрашивала, и она отвечала; но просыпаясь, я всякий раз забывала, о чём мы говорили с ней. О, матушка, ты, верно, желала знать, что я люблю тебя и верю твоей любви, хоть мы и много лет прожили в разлуке... — Я почти не помню своей матери, — откликнулась, подумав, Гвиневер, — наяву я не могу вспомнить ни голос её, ни лицо. Но во сне я вижу её так ярко, так ярко, словно никогда не забывала. Я думаю… ничто — ни время, ни расстояние, ни даже… ничто не может заставить людей забыть друг друга. Любовь сильнее всего… сильнее всего на свете! Едва юная королева произнесла эти слова, они показались ей совсем не такими, какие она должна была произнести; но Вероника благодарно пожала тонкие пальчики Гвиневер. На следующий день, в сумерки, когда день клонился к закату, королева Игрэйна открыла свои усталые глаза, ясным взглядом обвела комнату, улыбнулась слабой улыбкой дочери и невестке, а потом вновь впала в забытье. Гвиневер казалось, что от неё мало проку и мужу, и свекрови, и свояченице. Но когда Вероника, проводив мать в последний путь и увидев брата крепко стоящим на ногах, собралась в дорогу, сказала она Гвиневер: — Спасибо тебе, королева; не знаю, как выдержала бы я всё без твоей доброты и участия.

***

— Королева Игрэйна умерла, — сообщил однажды Мерлин, поднимая глаза от только что полученного письма. Бальтазар молча кивнул. Он знал об этом ещё вчера. Словно корабль из тумана, из памяти выплывали воспоминания. …Это было давно, в те времена, когда Вероника и Моргана только-только прибыли из монастыря в ученье к Мерлину. Бальтазар уж точно не помнил, из-за чего они разговорились о сновидениях и толковании их; но тогда они с Максом отнеслись к этому делу пренебрежительно. Мол, разгадывать ночные видения, судить да рядить о том, что привиделось человеку на границе между миром явным и царством снов — занятие сомнительное, так, бабьи сказки; а вот боевая магия! Это — достойное изучения искусство! Неожиданно жарким вышел тот спор; Вероника, обыкновенно тихая и спокойная, возражала на удивление пылко; Моргана чуть презрительно улыбалась, но явно не соглашалась с мальчишками, пусть и не снисходила до препирательств с ними. Они и не заметили, как к ним подошёл Мерлин. Вдруг в середине своей речи, оборвав фразу на полуслове, Вероника вскочила со скамьи, на которой сидела, развернулась, чтобы убежать, и… угодила прямо в объятия наставника. Он усмехнулся в бороду и положил руку ей на плечо, удерживая на месте. — Значит, сновидения... предсказания... не достойны серьёзного внимания? — переспросил он. — Ну-ну. Да будет вам известно, мальчики, что всякий, кто не считает нужным прилежно и добросовестно изучать все разделы волшебной науки, может убираться восвояси. Я никого не держу. Бальтазару стало совестно, и, судя по тому, что Макс покраснел, как варёный рак, устыдился и он. — Не ожидал я от вас такого, не ожидал, — вздохнул Мерлин. — А тебе, Вероника, — обратился он к девочке, — следует поучиться искусству спора. Ну, куда это годится? Взяла да и чуть не убежала. А почему? Слишком много пыла, слишком мало разума. Ты позволяешь своим чувствам владеть тобою, чересчур близко всё принимаешь к сердцу; не доведёт это тебя до добра. Чародею нужна ясная голова, незатуманенный разум… — Да, наставник, — прошептала Вероника, опуская глаза, подозрительно блестевшие. — Вот об этом мы сегодня и поговорим, — продолжил Мерлин, — пришло время изучать риторику… …Позже, вечером, Бальтазар нашёл Веронику; она сидела на своём любимом месте, в проёме окна, и роняла слёзы на какое-то вышивание. Бальтазар принялся просить прощения за давешний спор. — Разве ты виноват передо мной, что отстаивал своё убеждение, пусть и не совсем верное? — возразила Вероника. — Ты не обидел меня. Вовсе нет. — Чего же ты собиралась убежать? И отчего плачешь теперь? Вздохнув, Вероника объяснила. Той ночью ей привиделось нечто дурное, предвещавшее настоятельнице монастыря смерть в дороге. Быть может, это было пустое, быть может, и нет; Моргана ничего не видела, сочла сон сестры незначительным и не велела ей писать к настоятельнице — мол, нельзя её понапрасну тревожить, да и к Мерлину, человеку занятому, не следует с такими глупостями приставать. Вероника не знала, как быть; потому-то и расстроил её так их спор. — Наставник сегодня очень устал и уже отошёл ко сну, — закончила свой рассказ Вероника. — Но завтра, как проснётся, я всё же спрошу его совета… Но прежде, чем она договорила, Бальтазар уже принял иное решение. — До утра далеко, — возразил он. — А монастырь ваш довольно близко от нас. Если ехать напрямую, через лес, я к утру как раз успею обернуться туда и обратно. — Ой, нет, Бальтазар, не успеешь! Да и дорога через лес не так безопасна… — Успею! Ну, опоздаю к завтраку, не велика беда. Напиши письмо, а я отвезу. Всё будет спокойней… — Нет, не будет! Да и лес… — Чего я в лесу не видал! Да я в одиночку полкоролевства обошёл, пока к Мерлину добирался… — Нет, нет, я не могу так вот отправить тебя! — Не ты. Я сам себя отправлю. Всё, я еду, напишешь ты письмо или нет, я всё равно отправлюсь. Вероника написала несколько строк своей доброй матушке-настоятельнице, и Бальтазар уехал. Он благополучно добрался до монастыря, хотя ему и казалось, что вся нечисть мира скалится на него из-за деревьев, и нашёл настоятельницу за сборами в дальнюю дорогу, к королевскому двору. Но чувствовала она себя и впрямь плоховато; матушка решилась махнуть рукой на начинающуюся болезнь, но появление запыхавшегося Бальтазара с письмом от милой воспитанницы заставило её передумать. Наутро Мерлин нашёл одно пустое место за столом, а также отметил, что у Вероники такой вид, будто она за ночь глаз не сомкнула. Бальтазар опоздал, и довольно сильно; дело было в том, что настоятельница не отпустила его сразу и одного — как бы он не уверял её, что является почти взрослым человеком и бывалым путешественником, в её глазах он оставался ребёнком. Так что ему пришлось, волей-неволей, спуститься в трапезную и там поужинать (или позавтракать?), а потом отправиться в путь в обществе монастырского слуги. Ох, и отругал их тогда наставник! И Веронике досталось за то, что смолчала, и Бальтазару — за самовольную отлучку. Он долго бранил их, а потом неожиданно похвалил: мол, всё же они проявили и чувства добрые, и решительность в трудную минуту. И, судя по рассказам Бальтазара, не напрасно предпринял он эту поездку; могла настоятельница, слабая здоровьем, расхвораться и в дороге умереть… — И если наживёте вы оба бед, то не по злому умыслу, а из-за доброго сердца и излишней торопливости. А эту жизнь, увы, никто ещё не прожил без беды и ошибки… …Теперь Бальтазару нередко вспоминались те слова наставника. Да, никто ещё не прожил жизнь, чтобы не ошибиться, не оступиться, но как же тяжко расплачиваться! И вот теперь тёмный, путаный сон предупреждал его о… о чём? Только ли о смерти королевы Игрэйны? …Тёмное поле казалось бескрайним; ни куста, ни деревца; только вороньё кружилось стаями над телами убитых. Сраженье отгремело, но куда-то отступили войска, и никто не позаботился о том, чтобы похоронить погибших. Ни одной живой души вокруг, кроме него самого, не видать; а он всё шёл и шёл по этому полю и искал Веронику, и звал её, потому что она не могла быть среди мёртвых... или всё-таки могла, а он не хотел в это верить?.. Всё было пепельно-серым, но вот впереди мелькнуло яркое пятно; алый плащ, расшитый золотом и украшенный драгоценными камнями; из этого плаща, покрывавшего чью-то спину, торчала рукоятка кинжала. Предательский удар! Омерзительно. Бальтазар перевернул мертвеца и увидел лицо Хорвата. Его чёрные глаза остекленели, а на губах у него застыла гримаса боли, похожая на издевательскую усмешку; и Бальтазару стало так жутко, будто он видел всё это в первый, а не в тысячный раз. "Мёртв, убит. Нет, это не может быть правдой!" Но Хорват продолжал смотреть на него широко распахнутыми глазами, в которых не было больше жизни. "Как-то Вероника перенесёт его смерть?" Вероника… они оба любили её, но она отдала своё сердце Хорвату; их прежней, старой дружбе пришёл конец, но они оставались соратниками, которые должны сражаться плечом к плечу; никакая ревность и горечь не могли перечеркнуть ни общего прошлого их, ни нынешней общей борьбы. И вот Макс Хорват был мёртв; он лежал на поле битвы, среди убитых, но сразил его предательский удар в спину, и мысль об этом подлом ударе особенно поразила Бальтазара, будто это было последней каплей, переполнившей чашу страдания. Вдруг почувствовав на себе чей-то взгляд, Бальтазар поднял голову. Из темноты выступила статная женщина в сумеречно-сером плаще; из-под глубокого капюшона смотрели скорбные, умоляющие глаза. — Я только женщина... Быть может, найдётся рыцарь, который защитит мою честь... Не Вероника — её мать, королева Игрэйна, была перед ним. Бальтазару вдруг стало ясно, что ей ничуть не жаль Хорвата, и что она тоже не знает, где искать Веронику, и что душа её объята смятением, страхом и горем. Она стояла прямо, совсем как на том пиру в Карлионе, когда сэр Ульфиус бросил ей то ужасное, нелепое обвинение, и так же, как тогда, казалась она готовой упасть замертво — из последних сил, видно, держалась на ногах. Тогда рядом с Игрэйной была Вероника — Бальтазар как наяву видел её побледневшее лицо, обращённое к матери, её тонкую руку, сжимавшую край платья так крепко, что костяшки пальцев побелели. Стоило Веронике взмахнуть рукой, дать волю гневу, и от сэра Ульфиуса осталась бы горстка пепла… Но полные горечи слова Игрэйны уничтожили его не хуже пламени, поставили на место не хуже пары добрых ударов меча, которые Ульфиус, несомненно, заслужил. О, Бальтазар с радостью вступился бы за королеву, и не только потому, что она была матерью Вероники; но ничьё заступничество так и не понадобилось ей. И вот теперь Игрэйна стояла перед ним, безмолвно умоляя о помощи, серая и прозрачная, как бесплотная тень. Она вдруг резко повернула голову, и ветер рванул, развевая, края её тёмного плаща; проследив её взгляд, Бальтазар ахнул: в бесконечную даль от них уходил Макс Хорват; он обернулся, и усмешка на его мёртвом лице — а он был, без сомнения, мёртв! — стала по-настоящему насмешливой и жестокой. …Бальтазар проснулся с чувством отчаянной тревоги. За окном рассеивалась ночная темень, из-за кромки леса восходило яркое солнце, занимался светлый день, но он сам словно бы не покидал страну вечных сумерек, где бродили тени ушедших. «Хорват… предательский удар» — эти слова так и вертелись у него в голове, повторяясь снова и снова. Хорвату угрожает опасность? Следовательно, и Веронике тоже? Её незримое присутствие Бальтазар ощущал всегда — и теперь, наяву, и тогда, в этом мрачном сне. Вероника была не здесь и не там, не среди убитых, не среди живых — где-то между жизнью и смертью. Опасность грозила ей, именно ей — королева Игрэйна наверняка желала отвести беду, нависшую над её дочерью… Не ради Макса Хорвата же явилась она с того света! …Но письмо с предостережением было отправлено именно ему. Обращаться к ней было неприлично, невозможно — но ведь Хорват любит Веронику, он сделает всё, чтобы спасти и уберечь её. Если бы Бальтазар мог увидеть зловещую полуулыбку, что тронула губы Хорвата, когда тот прочёл его письмо, он, наверно, кое-что бы понял. Но Макс был последним, кого Бальтазар мог заподозрить в предательстве, и теперь у Хорвата появилась возможность вдоволь посмеяться над его беспокойством — вместе с Морганой. Ни Моргана, ни Хорват тогда не думали о том, что хорошо смеётся тот, кто смеётся последним.