Всесокрушающим угараном закипающего неистовства ворвавшись в величественный колонный зал, стремительной походкой ступает дьявол по словно только для него выстеленной алым бархатом центральной дорожке. Все, без исключения, на взорвавший тишину грохот сорванных с петель дверей обернулись в недоумении, тотчас утопая во всепоглощающей мрачности ужаса, безликими тенями следующей за вошедшим Хенджином. Некоторые из присутствующих магов, собравшихся здесь для тайного совещания, поспешно поднимаются с первых рядов скамей, от парализовавшего шока схватившись за деревянные спинки для удержания равновесия, а некоторые, оцепенело застыв на месте, лишь потуплено хлопают веками, пытаясь проморгать застланные мглой эпизоды и убедить себя, что вовсе не самог
о дьявола в священных стенах магической обители видят.
В глазах каждой взирающей души багровым сигналом полыхает чудовищное неверие, причина которому квинтэссенция всего бесконечного кошмара на планете. Как веющее смертью
неживое проникло в Виспиран — мир, закрытый от посторонних, мир, закрытый от Мрака?
Хенджин в предвкушении вскидывает смоляные брови, импозантно взмывая левой рукой в воздух. Подобно дирижеру, вдохновленному гаммой обуревающих пылких чувств, руководящему исполнением дьявольской симфонии, слышимой лишь ему, он осуществляет кистью экспрессивные движения. После каждого такого — поочередно друг за другом — в разные стороны разлетаются в ступоре застывшие маги. До тех пор мертвенно бледные пальцы играючи, моментами нежно оглаживают воздух, пока перед Хенджином, на выложенном белым мрамором пьедестале, не остается тот, за кем он пришел лично.
Истошные стоны раздаются со всех сторон. Кто-то отчаянно поднимается с места, невзирая на разразившую тело боль, кто-то не находит сил даже шевельнуться, а кто-то от полученных травм не приходит в сознание. Но тот, что в центре, до кого раскидистой тенью добирается ворвавшееся в священную обитель зло, хищно улыбается. С безмолвным вызовом поднимает подбородок выше, всем своим видом показывает, что не боится первородного, за каждым шагом которого паутиной по колоннам расползаются трещины, взрываются свечи, клубящимся дымом исходят, осаждаясь угольной копотью на величественном вековом мраморе. Витражные стекла разлетаются на мелкие осколки, сверкающими драгоценностями из закаленного драконьим пламенем стекла на полу остаются. По высоким каменным стенам завывающим жалобным свистом начинает гулять чудовищный ветер, проникающий из разбитых окон. Белоснежные статуи выдающихся магов Виспирана ходят ходуном, заунывно покачиваясь и пугая всех живых здесь находящихся, оставшихся в сознании и уме.
— Ты пришел по мою душу, Гэбьель? — обманчиво невозмутимо усмехается маг, скользя показным равнодушием по хаотично разъезжающимся статуям за спиной приближающегося. Ранее блаженное безмолвие оборачивается поистине зловещими звуками: разъяренно шествующий ветер раненым зверем воет, неприятный скрежет от гуляющего по залу мрамора пробирает до мурашек. Деревянные скамьи разлетаются по сторонам, гонимые воцарившимся безумием, как картонные коробки, они превращаются в труху из обломков, оставляя за собой столбы пыли, высоко поднимающиеся к расписному арочному потолку.
— Как ты посмел явиться в священное место и начать в нем разрушение? — переходит на требовательный тон мудрец, с лютой ненавистью наблюдая за тем, как стремящиеся по стенам тончайшими сетями расколы углубляются, достигают искусно расписанной арки. Хенджин с насмешкой, легким отпечатком коснувшейся его полных губ, прослеживает за его взглядом. Внимательно осматривает потолок, с демонстративной наигранностью ужасаясь столь великой потери, отрицательно покачивает головой и неохотно щелкает пальцами. Расколы тут же прекращают свое шествие, как и весь творящийся за его спиной хаос.
— Переживаешь за красивые рисунки? — издает издевательский смешок Гэбьель. — Даже больше чем за собственную жизнь? — растягивая каждое слово, медленно начинает приближаться к мудрецу, окружая крадущимися по стенам и по потолку зловещими тенями. Никто из пришедших в себя магов не нападает на первородного, лишь выжидают команды, которую тот, за кем пришел дьявол, пока им не дает.
В застывшей тишине звонким отголоском от пустых стен раздается хруст осколков, крошащихся под подошвой ботинок поднимающегося по ступеням Хенджина.
— Если к тебе вломились с разрушением, как бы ты себя повел? — задает встречный вопрос маг, начиная медленно вышагивать навстречу первородному, сжав руки в жилистые кулаки.
— Очевидно, что убил бы, — беззаботно пожимает плечами Гэбьель. — Но к счастью я не за что не держусь, как делаете это вы, безрассудные маги. Что дадут вам эти статуи? Вы им поклоняетесь? Вы ими восхищаетесь? В особенности в-о-н той,
крайней, — облизывает пунцовые губы, с ехидным прищуром прослеживая, как слегка округлившиеся глаза мага бросают короткий, поддельно равнодушный взгляд на предмет разговора, а затем снова возвращаются к нему, вдрызг мрачнея. — Находишь удовольствие в самолюбовании, Кельфом? — с пренебрежением усмехается дьявол, истончая ауру требующего к сокрушительному продолжению ненастья. Услышав это, присутствующие вопросительно переглядываются, не понимая, почему дьявол назвал его незнакомым им именем.
— Нет мне никакой надобности вести с тобой беседу! Говори, зачем пожаловал? — сурово чеканит мудрец, без страха всматриваясь в глубокую темноту в очах бесстрастного бледного лица, изящно подчеркнутого игрой контрастов, обрамленного волнистыми прядями смоляных волос.
— Надобность есть, — подойдя практически вплотную, Хенджин кладет руку на обличенное драгоценным пурпуром плечо, притворно примирительно по нему похлопывает и, не меняясь в лице, резко хватает за длинные пепельные волосы, рывком оттягивая их вниз. Голова неизъяснимо послушно запрокидывается назад, на лице явно неожидавшего такого исхода Кельфома воцаряется парализующее смятение. Он оказать сопротивление не в силах. — Как у вас это говорится? — скидывает брови дьявол, лениво обводя по воздуху воображаемую дугу, словно что-то усердно вспоминая. — Что посеешь, то пожнешь? — в картинной улыбке мелькнула недобрая тень его пухлых губ, начинающих свой приговор:
— Жалкое ты подобие хранителя баланса, расскажи мне, с каких это пор прах столетиями шастает по земле? Твое место у тебя под ногами, землю да глину сторожить, — лицо мага напрягается до заигравших желваков, челюсти и губы от услышанного нервно сжимаются. — Носишь маску молодости, Кельфом? Придется ее снять насильно. Ты нарушаешь значимый
для вас баланс, так еще и запускаешь свои грязные лапища туда, куда бы не следовало. Отнюдь. Нравится вытягивать жизнь из других, себе подобных? — Гэбьель рывком тянет руку на себя, приближая покрывающееся мелкими трещинками лицо с отпечатком глубочайшей ненависти и озлобленности, ведь свое настоящее имя, то, которое знать никто не должен, достопочтенный мудрец не слышал уже
очень давно. Неприемлемо давно.
Из-за всепоглотившей растерянности, из-за патологического самообмана и стойкого самовнушения, изначально даже казалось, что он и вовсе не понимает о чем растолковывает ему Гэбьель, пока всецело не приходит осознание: тайна, длившаяся уже не одно столетие, всплывает на поверхность его безупречной репутации перед другими мудрецами. А значит и перед всем магическим народом.
В свежей памяти яркими и звонкими красками бурлящей жажды к жизни играет облик испуганного белокурого мальчишки с глазами свежей утренней зелени. Именно его нежную, невинную жизнь он так яро желал вытянуть и отнять, присвоив себе. И сейчас желает больше всего. Его молодость так пленительна, так прекрасна и
бесконечна, а мутировавшая кровь, которую еще не успевшему вступить в ряды учеников академии передали могущественные маги из разных кланов, — верх искушения. Кровь юноши скрывает в себе не только силу, но и что-то большее, чего Кельфому так и не довелось распознать. Для достижения своей цели мудрецу был необходим его главный страх, и Феликс, наивный и открытый, с ним щедро поделился, пустил в свою голову, позволив его тут же отрисовать. Кельфом жадно упивался его кошмаром, заглядывая через зеркальную поверхность в обличии Мрака и постепенно подбираясь к его душе. Для пущего эффекта он ранил ни в чем неповинного Бомгю, даже ни разу не вспомнив о нем в дальнейшем. Все шло гладко, пока не вмешалось что-то извне. Испугавшись кары небесной, он отступил. Ему удалось сбежать прежде, чем все страхи Бокари улетучились из разбитого не по его воле зеркала. Вот только далеко не кара небесная приложила руку к разрушению искусственно созданного им мира, а тот, что с кровожадным насмехательством взирает на него сверху вниз, сжигая одним лишь взглядом алеющего пламени в голодных глазах.
В начале решившие атаковать первородного, окружившие их маги внезапно застывают на своих местах, с очевидным шоком переглядываясь друг с другом. Имя, прозвучавшее уже не раз, им явно не показалось, вот только смысл остального укладывается в мыслях с непосильным трудом, потому что все они беззаветно уважали мудреца Морканто, искусственным образом которого прикрывался Кельфом. Совершая попытку выбраться из дьявольского плена, тот с удивлением обнаруживает, что руки его не слушаются, даже больше, — он не в силах и пальцы согнуть.
— Никакого дела до тебя не было, прах ты гунявый, если бы не приложил руку к тому, что является
моим, — Хенджин въедается под кожу словами, как лезвиями, с нечеловеческим рыком. Его железная хватка на волосах стягивает так, что кожа на лице мага натягивается до безобразия: неспособный моргнуть тот ощущает, как его высыхающие глаза наполняются слезами. Защитная реакция организма, но это все равно веселит дьявола, что знает: еще успеет наплакаться.
Все еще впереди.
— Прекрати пороть чепуху! Я не понимаю о чем ты. И убери свою когтистую лапу, проклятое чудовище, — агрессивно мычит извивающийся словно змея Кельфом, болтая руками, как чужеродными отростками. Мудрец переводит всю свою вскипающую ненависть на близ стоящих магов, что так и не пошевелились: — А вы что встали как вкопанные? Атакуйте врага, окаянные!
— Истинному злу, что побывает здесь единожды, какой бы мощью вселенской не обладающему, не под силу устами Великого плести прочный стержень лжи в стенах этого здания, — речь аккурат неизъяснимая услада для ушей накрывает мягкой вуалью сознание каждого живого. В распахнутых, сорванных с петель дверях стоит молодой мужчина, облаченный в черный мундир. — Он будет наказан по всем соответствиям нашего мира, Гэбьель, — под ногами стремительно приближающегося хрустят осколки витражных стекол, но дьявол слишком занят любованием гримасы радующей его боли, даже не удосуживается поднять взгляд на вошедшего.
— Речь, конечно, зачет, — хищно скалится Хенджин с усмешкой. — Я оценил.
Но нет, — резкими движениями мотает из стороны в сторону голову мудреца, как тряпичную куклу. — Я забираю тебя с собой, дружок, — смотря в глаза шипящему от боли, дьявол рычит с утробным хохотом, не обращая внимания на подошедшего мага. — Хотя ты, сучье отродье, нахуй мне не сдался, — рука замирает, фиксируя голову мага в неподвижном положении. Другой рукой Мрак в тиски сжимает его челюсти, насильно раскрывая сомкнутые губы. Буравит тяжелым взглядом встрепенувшегося, приближается к нему своим лицом и, не разрывая зрительного контакта, сплевывает густую слюну в искривлено распахнувшийся рот, заставляя проглотить ее, жестко давя на подбородок. Преодолевая небывалое унижение, мудрец мычит, сопротивляясь до последнего, мнимо пытаясь качать головой в отрицании, но все же поддается и сглатывает. Больше не ощущая чужой хватки на челюстях, он начинает посылать проклятья немеющими губами и брезгливо хрипеть на весь полуразрушенный зал.
— Но для
кое-кого я тебя сберегу, — загадочно заключает Гэбьель, разглядывая искаженное яростью и отвращением, молодое лицо недопустимо старого, по меркам Виспирана, мудреца, затем резко поднимает бешенством застланный взгляд на остальных.
— Свалили нахуй, пока я здесь все не превратил в пепел, — угрожающе объявляет Хенджин, подобно хищнику утаскивая за собой повалившуюся с ног жертву за ворот роскошного пурпурного обмундирования. Маги, что все еще с опаской, как на нечто инопланетное, смотрят на дьявола, в начале ошарашено расступились, а затем было ринулись за ним, но недавно вошедший мужчина остановил их повелительным жестом взмывшей ладони.
«
Не стоит», — прочитали они холодное предупреждение в его темных глазах.
Дорогая ткань, содержащая в себе соки пурпуроносных моллюсков, везет на себе тело нисколько не сопротивляющегося Кельфома, кого явственно парализовали ядом. Загадочный пурпур его роскошного и незаслуженного мундира волшебством сияет даже в переливчатых тенях, когда тонкие полосы пробирающегося через сквозные трещины солнца веселыми огоньками играются в вышитых золотом узорах. Только лицо уносимого, покрывшегося трещинками, вовсе не весело. Бледное и обреченное, оно уставлено в одну точку, проплывающую одним размазанным пятном. Ноги и руки волочатся как у безжизненной куклы, собирая изысканной лиловой тканью пыль, драгоценные осколки, мраморную крошку и деревянные щепки.
Тянущий за собой без особого неудобства — одной рукой — Хенджин внезапно останавливается. Ощутив на затылке чей-то прожигающий взгляд, он заинтересованно оборачивается и встречается с мудрецом неукротимой магии. Эту особенную магию дьявол способен узнать из тысячи. И какая незадача, будучи увлеченным своей добычей, он чуть не упустил возможность познакомиться с новым потенциальным врагом.
— Стоило мне здесь объявиться, как уже
порядок у вас навожу, а ведь я — антагонист, полагаю, — укоризненно таращится со смешком, пытаясь что-то выискать в глазах, находящихся на недостаточно близком расстоянии, но ему это никак не мешает.
— Премного благодарен, — хладнокровно отвечает маг, обводя бесцветным взглядом разруху вокруг. — Вы
очень помогли.
— Осталась сладкая парочка мудрецов, имеющая косвенное отношение ко мне, — находя
нужное для себя, дьявол довольно облизывается. — Я непременно доберусь до них, если вы не сделаете этого раньше, профессор Хан, полагаю? — отворачиваясь уже нисколько не заинтересованно, он продолжает путь, волоча за собой некогда важную фигуру, несколькими минутами ранее имеющую колоссальную власть в академии волшебников. — Надеюсь, вам хватит мозгов распознать гниль. Если честно, не очень уж хочется марать руки в таком дерьме.
Две фигуры скрываются за развалинами главного входа. По залу эхом раздается глухой треск. Уцелевшая мраморная статуя, что стоит крайней в ряду, на глазах у всех рассыпается лилейной пылью, но один зоркий взгляд не обращает на это никакого внимания. До последнего Хан Джисон провожает спину первородного, прокручивая в голове всевозможные варианты того, как ему удалось сюда попасть, и главное: зачем он начал именно с этой персоны? Неужели пришел правосудие вершить? Личный счет?
***
Всплеск дикой силы охватывает тело во всем своем неистовстве. Вдребезги разбивается и без того хрупкий контроль. Феликс пленен страхом, но вместе с тем безумным желанием вкусить неизведанную силу, найти ее источник и пропустить через себя. Однако разум настойчиво подсказывает, что он не должен, — слишком большой риск. Несмотря на то, что все раны на теле Бокари в течение определенного времени, завися от степени повреждения, бесследно затягиваются, восстановить собственное тело, которое заживо сгорит в адском костре, не представляется ему возможным, а значит пора останавливаться…
— Нет! — срывается утвердительное с его распахнутых губ, жадно вытягивающих оставшийся в воздухе кислород. Обернувшись в кольце рук, Феликс тут же встречается с чужими губами, в аккурат обрезаясь об них с сокрушенным аханьем. — Я-я… не пойду в этот огонь.
Бокари отнюдь не понимает: он не в силах поднять взгляд, уставившись не моргая, — потому, что боится утонуть в бескрайнем океане обсидиановых глаз или попросту не может оторваться от искушающих алых губ, от которых, будь в здравом уме, бежал бы куда подальше.
— У меня есть еще
два года… — наконец смело противостоит он чудовищу, теплым щекочущим дыханием ненамеренно обдавая его шею.
Руки первородного в ответ на такое даже не шелохнулись, по-прежнему не выпускают из своего плена, а пальцы лишь сильнее сжались на талии.
— Один год, — дьявол смотрит равнодушно, делает глубокий вздох полной грудью, а затем постепенно и шумно выдыхает воздух носом. Разъяренное пламя за спиной Феликса, стеной возвышающееся до небес, в считанные секунды потухает.
— Что? — озадаченно интересуется Бокари, до ломающего ребра сжатия ощущая очередное поражение, даже при всем желании неспособный проигнорировать тот факт, что сейчас он оказался в кромешной темноте с чудовищем в обнимку. Жар сокрушающей стихии уже не ощущается, в отличие от жара держащих в плену могущественных рук.
— Один год, Феликс, — невозмутимо повторяет Хенджин, по округе раздается щелчок пальцев, и они мгновенно оказываются в декоративном саду. — Твоя мать не говорила тебе, что ты родился в начале года? Вчера у тебя был день рождения, тебе исполнилось восемнадцать лет, а значит у тебя остался один год, — Гэбьель выпускает Бокари из рук и отходит в сторону. Приблизившись к большому каменному фонтану, он устало наклоняется, упираясь руками о парапет и замечая кровь Кельфома на рукаве своего пиджака.
Феликс, кажется, только сейчас начиная полномасштабно осознавать, что смог лицезреть воочию несколькими минутами ранее, вкупе с услышанным обессилено рухнул на сочную зелень ухоженного газона, зарывшись в траву пальцами. Вокруг его дня рождения оказалось на одну тайну больше. Мать даже здесь не рассказала ему правду, и от этого в душе снова поселилось нечто неприятное, липкое и темное. Однако вместе с этим сознание неторопливо охватывает странное спокойствие: теперь он знает о себе больше. И лучше бы он узнал всю правду сразу, нежели таскал за собой предательски замаскированную ложь.
— Значит, мой день рождения не в сентябре, — подводит итог он, уставившись в одну точку, в мыслях убеждая себя смириться с этим, принять окончательно нового себя.
Хенджину казалось нет никакого дела до бродящего по задворкам своего разума Бокари. Окунув руки в кристально чистую воду, он наклоняется над ее отражающей раскидистые ветви деревьев поверхностью и начинает умываться. Блестящие смоляные пряди, обрамляющие его лицо, намокая, липнут друг к другу. Отбрасываемые пятерней назад, они непослушно возвращаются к вискам и щекам. Феликс невольно засматривается на простой ритуал, который любой человек совершает ежедневно, отчего-то в голове проводит параллель между возвращающимися непослушными прядями и своей попыткой сбежать от Мрака. Он ведь так же вернется? Гудящий разум становится пустым. Встряхнув головой, Бокари обнаруживает его сидящим на парапете фонтана, закинувши одну ногу на другую, и спокойно выдыхающим сигаретный дым. Хенджин ловит его растерянный взгляд и кивает в сторону, указывая на вход в лабиринт.
— Тебе туда, если не хочешь сдаваться, — незаинтересованно, с явной скукой на лице, проговаривает он, элегантно отбросив мизинцем выбравшуюся на лоб мокрую прядь волос в сторону.
— Я не буду сдаваться, — отзывается Бокари и твердой походкой направляется к входу, ведущему в широкое пространство, усыпанное амарантовыми бутонами.
— Даже зная, что тебя пытались убить, и там ожидает верная смерть, ты пойдешь туда? — уточняет дьявол, с легким прищуром перекатывая по нижней губе сигаретный фильтр.
Феликс останавливается. Его разум, должно быть, действительно пуст, раз он без колебаний решается пройти в лабиринт, владея неподтвержденной информацией, что мудрецы академии совершили попытку убийства своего ученика. Стоит ли
верить Тьме?
— За моей спиной смерть и передо мной она же, — обреченно выдыхая, рассуждает Бокари вслух, — из двух зол я все же выберу
наименьшее, — печально молвит он, вытирая одинокую сердечную слезинку с щеки согнутым пальцем. Гэбьель не упускает это из виду, пристально следя за каждым его движением, и недовольно закатывает глаза.
— Как драматично, — нелюбезно подмечает он. — Тогда иди. Возникнут проблемы, не зови.
— О, ты и так потратил на меня свое драгоценное время, — злобно парирует Феликс. — Больше я тебя не потревожу, но и благодарить за спасенную жизнь не стану. Не жди от меня этого.
— Почему ты такой наивный? Вдруг я тебя
обманул, — игриво проговаривает дьявол, наблюдая за тем, как тот, сделав два шага вперед, снова останавливается и застывает на месте, — и это вовсе никакой не лабиринт?
— Даже если это не лабиринт, то ты все равно не тронешь меня. Сделка есть сделка, не так ли? — раздраженно выпаливает Феликс, топчась на месте и не оборачиваясь на первородного. Не дожидаясь пока тот соблаговолит ответить, он продолжает: — Зачем я тебе?
Хенджин слышит каждый негромкий вздох его мальчика, на расстоянии ощущает тепло его тела, в ушах возбуждающим сигналом проскальзывает каждый удар нежного пульса. И в конечном счете, к великому удивлению и своему ужасу, он вдруг понимает, что начинает поддаваться искушению. Вкусить его кровь раньше времени.
«
Ты все равно не тронешь меня», — злобным звоном повторяются слова центра его кровожадных дум. Виски словно свинцом наливаются, заставляя его нахмуриться и устало их потереть.
— Разве я могу оставить свое создание? — как-то уж слишком серьезно отвечает Гэбьель, и Бокари потуплено поворачивает к нему голову, на удивление не замечая в встречном взгляде насмешки. — До скорой встречи,
Феликс, — в том же положении, сидя на краю фонтана, с согнутой в локте рукой, между пальцами которой зажата сигарета, дьявол растворяется в густых клубах угольного тумана.
Феликс протяжно выдыхает, нехотя оборачивается и устремляет свой взор в цветочную даль — зелень аккуратно постриженных кустов. Видит широко простирающийся лес, практически сразу после начала лабиринта, еще раз обводит неуверенным взглядом небольшой садик с ухоженным газоном и журчащим фонтаном, а затем ступает в узкий коридор, встречающий приторно-сладким запахом неизвестных ему цветов.
Что-то непременно произойдет.
***
Какой нежной и аппетитной должна быть его шея, так и манящая ее укусить? Перекатывая по пламенеющим в предвкушении губам фильтр сигареты, совершая глубокую мучительную затяжку, Гэбьель откидывается на спинку обитого лиловым бархатом кресла и томно запрокидывает голову на изголовье, усыпая волнистыми смоляными прядями лакированное резное дерево. Под беспощадным натиском алого дурмана тяжелеют его веки, от изъедающего желания трепещут длинные ресницы. Сердце, кажется, впервые забилось чуточку быстрее, и Хенджину нескончаемо приятно. Потонув в неутомимой жажде, поддавшийся всецело непреодолимому порыву, он представляет, как пылающими губами касается хрупкой шеи Феликса. Аккуратно и медленно, смакуя на вкус, целует нежную кожу. Ласкает настойчивее, пока не достигает самой пульсирующей точки на изгибе шеи.
Пока ему не сносит голову.
Острые, как наточенные кинжалы, клыки без препятствий прорезают белый бархат, выпуская алые струйки крови, дорожками находящие свой выход по изящным линиям. Безупречный аромат заставляет собственную кровь вскипать в венах, заживо гореть, погибать и восставать из пепла. Гэбьель собственными мыслями невозвратимо повержен. До тех пор он забывает про тлеющую сигарету в его пальцах, пока та не дает о себе знать неприятным покалыванием обжигающего огонька. Мечтания раскалываются на мелкие звонкие осколки, когда Хенджин открывает глаза и недовольно таращится на виновника в собственных руках.
«
Весь кайф обломала, — думает он, тщетно пытаясь вернуть яркое представление, но лишь скучно наблюдая за тем, как синее пламя превращает в пепел окурок. —
Я и забыл, что могу ощущать человеческую боль. Чужой огонь заставляет чувствовать себя иначе. Прекрасное чувство», — сдувая пепел с пальцев, Гэбьель ими лениво перебирает, неотрывно следя за рассыпающейся по воздуху серой пылью.
В конечном итоге он хочет весь мир превратить в пепел, чтобы заново возродить.
